Глыба

Как просто и ясно сказано: "Поступая в монахи, он показывал, что презирает все то, что казалось столь важным другим и ему самому в то время, как он служил, и становился на новую высоту, с которой он мог сверху вниз смотреть на тех людей, которым он прежде завидовал".

Как эмоционально сказано и чувственно: "Я не знаю, что со мной. Ох! Ох! – Она расстегнула платье, открыла грудь и закинула обнаженные по локоть руки. – Ох! Ох!"

Но вот не слишком ли высокопарно: "устремив глаза на кончик носа".

И уж не слишком ли взволнованно: "Он вскочил и бледный, как смерть, с трясущимися скулами, стоял перед нею".

"Нас, женщин, не обманешь, – подумала она". Действительно она подумала о себе во множественном числе?

"Она понимала, что он стал монахом, чтобы стать выше тех, которые хотели показать ему, что они стоят выше его" ...Э, простите?

И фраза "я покраснела" не лишена, конечно, психологической достоверности, но при условии, что этот нервный персонаж и в трудную минуту не расстается с зеркальцем.

А вот пример слегка парадоксальной, чисто художественной логики: "Пробежал начальник станции в своей необыкновенного цвета фуражке. Очевидно, что-то случилось необыкновенное".

"Туда!" – говорила она себе, глядя в тень вагона (…). Куда – говорила она себе и зачем говорила?

"Она хотела упасть под поравнявшийся с ней серединою первый вагон". Что, где поравнявшийся, и куда она хотела упасть, граждане?

И уж не типичный ли это Хармс: "Две горничные, ходившие по платформе, загнули назад головы (…)".

…Если предвзято относиться к многотонному наследию этого Великого Писателя, то список его перлов можно довести до египетских размеров, но вызывает задумчивость не количество перлов, не их бесспорное качество (ибо за это от Церкви не отлучают) и даже не жизненные формулы весьма-а-а сомнительные. Можно цитировать и цитировать глубочайшую мысль о двух истинных несчастиях: болезни и угрызении совести. Но если выдержать полезную паузу, цитировать будет нечего: основательная болезнь – основательный повод подумать о правилах бытия, а совесть – единственный признак духовности.

Интрига – сам факт отлучения от Церкви.

У хрупкого таланта всегда крепкий скелет компенсаторных компонентов. Вагнер, Чайковский, Скрябин не обладали абсолютным музыкальным слухом, отсутствие совершенного чувства слова или блестящего ума не исключает писательского дара. Даже у нашего графа.

А графским своим титулом фамилия эта, священная для сердца каждого, обязана крупнейшему стукачу петровских времен, умевшему очень вовремя предавать своих союзников. Доносов было написано немало. Именно писательский дар да фискальные усердия были поощрены аристократическим титулом и постом начальника Тайной канцелярии (читай: Гестапо). С тех пор писательство стало родовым проклятьем: девять разновеликих писателей в отечественной литературе носило эту неуклюжую фамилию. Для служителей психиатрии эта фамилия имеет свое очарование: в каждой семье, как переходящий вымпел, пренепременно был душевнобольной.

Кроме большого числа вялых идиотов было и трое министров: министр внутренних дел, министр связи, министр сельского хозяйства,

один генерал от инфантерии (второй чин в Табели о рангах),

один тайный советник (третий чин в Табели),

было трое вице: вице-губернатор, вице-президент Академии художеств и вице-президент Императорского археологического общества,

было два полковника (шестой чин в Табели о рангах),

один обер-прокурор Синода (приравнен к министру)

и два депутата Верховного Совета СССР.

Так что бунтарский дух не был обязательной чертой фамилии. Но если уж случалось, то – со всеми оттенками.

Адмирал Крузенштерн, обычно не терявший самообладания ни перед лицами акул, ни перед лицами айсбергов, однажды самообладание все же потерял и высадил на одном из Алеутских островов графа ФИ, поскольку тот, просто так, от вздорности и скуки, перессорил всех офицеров и матросов. Дикари тоже не стали связываться и в пищу это дело не употребили, даже покрыли все туловище ФИ сложными татуировками, означавшими не то революционную ценность, не то повышенную токсичность. Несколько лет общения с дикарями не сделали графа цивилизованней. По возвращении в Москву, уже с именем Американец, он с головой бросается в культурную жизнь, но квалификация не та, и карточные долги только растут. Чтобы как-то отвлечься от неприятных мыслей, ФИ, под предлогом каким-нибудь пустяшным вызывая на дуэль слишком благородных и принципиальных, перебил 11 штук. Бравируя, между делом, татуировками. В зачаточных формах тяга к писательству наблюдалась и у него: несмотря на всю свою спонтанность, имена убитых он записывал в специальную книжечку. Подумывал о самоубийстве, но вместо того женился на цыганке, оплатившей долги. От злобы наплодил с полтора десятка детишек, которые мирно поумирали, не достигнув членораздельного возраста.

В контексте размышлений о Великом Писателе, память о странном человеке в татуировках композиционно оправдана, поскольку вообще не литературный феномен интересует пытливый ум исследователя, интересует феномен психический и социальный. То, что многомиллионными трепетными устами формулируется как "гений". И какую роль в этом деле играет уникальный талант? А роль таки обычную – второго плана. К лику хрестоматийных классиков ни Белый, ни Платонов не причислены. Найдется, быть может (быть может, со временем, и т.д.), место Набокову – на волне "уничтожения тиранов". Да и Чехов застенчив, классик он какой-то такой, неуверенный. Чтобы стать гением, надо стать властителем дум. Резонанс нужен. Широкая реклама.

Ориентация на рекламу предполагает позу. Поза предполагает конфузы. "Кончил рукопись (…), которую в неотделанном вполне виде отложил и при жизни не буду печатать". В таких фразах литературовед видит не слюнявые пузыри капризного жеманства, но слышит отзвуки какой-то могучей, эпохальной мысли, уходящей за горизонт. Пиетет. Не всегда этот пиетет был безоговорочно велик. Фет заметил автору статьи "Чем люди живы?": "Ну, чем люди живы? Разумеется деньгами". (Циник). И публика в Малом театре хохотала навзничь, смысл народной пьесы поняв как-то по-своему. За такую неправильную подлость правдолюбивый автор недоразвитую публику – поморщившись, – простил, но на Малый театр набычился.

Как правило, чувство восторженного единения с писателем охватывает читателя, когда писатель приносит читателю справедливую, тщательно разжеванную банальность, слегка сервированную под оригинальное блюдо. Читатель благодарен, если писатель потакает таким простым человеческим – романтическим, физиологическим и особенно антигосударственным – инстинктам. (Сугубо народный писатель Горький от избыточной, что ли, ненависти к императору российскому, шлет императору японскому телеграмму, спешит, буревестник, с победой в русско-японской войне поздравить). Непонимание, литературный остракизм такому гению не грозит. Но это полумеры. Нужен грохот рухнувших устоев, восславим царствие чумы, тогда он не килька косопузая, а наш писатель, в доску.

И в этой свободолюбивой точке сходятся интересы светлой сильной личности и темных безликих сил. Сил сатанинских, выражаясь языком религиозным.

Именно на религию наскакивает кочетом наш матерый человечище, поскольку ей враждебно "все то, чем истинно живет теперь мир: социализм, коммунизм, политико-экономические теории, утилитаризм, свобода и равенство людей и сословий и женщин, все нравственные понятия людей (…) святость разума, науки, искусства". То есть: прямо цитируются тезисы всех масонских революций. Кстати, обличитель и народолюб на манифест о раскрепощении крестьян негодовал и очень притом ругался. Литературный стиль манифеста его ну не устроил. Не мог успокоиться и 25 лет спустя – когда страна готовилась отпраздновать дату, публикует повесть, на сгущение красок в которой сетует даже не какая-нибудь фря, а товарищ Горький. И то ему не так, неугомонному, и это. Из дневника: "Все говорят о голоде, все заботятся о голодающих, хотят помогать им, спасать их. И как это противно". Ему противно от посягательства на эксклюзивное право любить простой народ в неподражаемом одиночестве или оттого, что бунтарь в благополучном обществе становится не востребованным и выглядит базарным мерзавчиком? (Ведь и Ленин по поводу Столыпина переживал: мол, еще несколько лет таких реформ, и большевики не нужны). В то время как правительство традиционно миндальничает в своих начищенных сапогах, "Московские ведомости" о доктринах доморощенного пророка напрямик говорят, что они "…являются открытой пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя". То-то Ильич в нем души не чаял. Или вот А.В.Суворин в "Новом времени" о попытке правительства погрозить пальцем и о писательской реакции на эту возмутительность: "…ответ расходится в заграничных газетах. Попробуй его тронь, весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост". Замечено, что Запад испытывает давнюю и хроническую симпатию к творческим людям России, способным записать в дневнике: "раз навсегда надо привыкнуть к мысли, что я исключение". Тем не менее, публикациям некоторых произведений непокорного писателя у себя, то есть в Европе и США, Запад методично сопротивляется. Дважды совершив тур по Европе "по делам народного образования" (какие дела? какого народного образования?), наш персонаж осмелел аж. Третье же отделение обеспокоено основательностью, с какой этот чудак на букву "ч" подготовился к праведной жизни: имеет в доме типографию, "из кабинета и канцелярии устроены потайные двери и лестницы, и вообще дом в ночное время всегда оберегается большим караулом". Кстати, финансирует эмиграцию в Канаду нескольких тысяч (!) "сектантов-духоборов". Совсем не может молчать и требует, просто требует у царских опричников прекратить преследования участников революции 1905-1907гг.

…Иоанн Кронштадтский: "Господи, умиротвори Россию ради церкви твоей, ради нищих людей твоих, прекрати мятеж и революцию, возьми с земли хульника твоего, злейшего и нераскаянного…" И это ведь о нем. Или Цвейг: "Не надо поддаваться обману евангелической кротости его братских проповедей, христиански смиреной окраске его речи, ссылок на Евангелие по поводу враждебной государству социальной критики. Он больше, чем кто-либо из русских, вскопал и подготовил почву для бурного взрыва".

Несмотря на социальный клекот в груди и перманентный творческий процесс, у Великого Писателя бывали и моменты просветления. В статье "Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят", он повествует, как написал совместно с детьми рассказ, при этом свою станицу характеризует яростно: "так она фальшива, искусственна и написана таким плохим языком. Надо заметить еще, что в первоначальном виде она была еще уродливее…"

Действительно, после темных лабиринтов писательских предложений, детские фрагменты, написанные языком естественным, читаются легко и ясно. Но беспощадную прямоту в отношении Себя следует понимать, скорее, как предельную требовательность. Ведь иногда из-под пера его вылетали фразы, высочайшей изощренности. Из них, при желании, можно составить небольшой изысканный рассказ, так сказать, "произведение, исполненное ума и всяких красот" и чтобы "музыка при этом перебирала что-то странное":

Несмотря на свою серьезность и колоссальность, этот "талантливый к словесному искусству человек" не прочь иногда поиздеваться над читателем: "Как произведение мысли есть только тогда произведение мысли, когда оно передает новые соображения и мысли"… Но он, как никто смело экспериментирует со словом, будто предвосхищая эпоху Велимира: "распложают в большом количестве" (в смысле, плодят), "середина ноты" и т.д.; неожиданно использует сдвоенные предлоги: "…облек бы в соответственную форму, а или по первой теории…"

Что ж, некоторые страницы, действительно, написаны в состоянии не то сильно переутомленном, не то слегка обкуренном: "Вы чувствуете, что автор глубоко полюбил и потому понял всего его для того, чтобы вложить ему вслед за этим отступление о том, что нынче какие времена пришли – того и гляди, ни за что душу загубят. Мысль сна подана была мною, но сделать козла с ранами на ногах была Федькина мысль, и он в особенности обрадовался ей. А размышления мужика в то время как у него засвербела спина, а картина тишины ночи…"

Вообще прижизненный авторитет Великого Писателя (его непререкаемость) значительно уступает посмертному. В чем-то понятен современник, требовавший обуздать или хотя бы регламентировать всю эту прозу, которая шла как ледник. Включая административные санкции, примитивные запугивания и церковные вердикты.

Не только хулу и хвалу холуев знавал сей в шляпе как мухомор, но великую радость труда творческаго и тихое умиление от простого под небом бытия: ибо и жил он по своему естественному разумению, коли оно к тому выпало, отнюдь не во времена Святой Инквизиции.

…………………….

Про Святую Инквизицию человечество знает много страшного. И, как всегда, – кое-что и кое-как. Инквизиторы с безобразными носами в черных ужасающих капюшонах цепляются за случайное слово, а в полдень скромные, но прогрессивные ученые сквозь треск огня выкрикивают в тупорылую толпу числители и знаменатели своих преждевременных формул. Причем костры эти и тут и там. Как в лагере сарацинов. И хотя карающие институты всегда были, будут и должны быть, но именно Инквизиция вызывает самые гнетущие ассоциации. Вот простой вопрос для самостоятельной работы: нужно ли в каком-либо (нереволюционном) государстве создавать какие-либо институты с единственной задачей – делать приличные гадости приличным людям?

После пятикратного залпа у Подкаменной Тунгуски, над Лондоном установились белые ночи. Через две недели, когда ночи обрели свой естественный цвет, британцы высокомерно хмыкнули и пошли заниматься делом. К теме белых ночей не возвращались. В истории было достаточно и настоящих ужасов. Если спросить, что произошло в Индии в 1970 году, едва ли кто вспомнит стихийное бедствие, унесшее миллион жизней. То есть одни впечатления рассосались под утро, другие остались в сознании поколений. Благодаря литературе. Литература долговечней истории. И убедительней. К тому же писатель, соль земли, никогда не лжет. Не станет писатель, скажем, Виктор Гюго без причин клеветать на Инквизицию, выставляя ее представителя мстительным субъектом, способным из ревности послать на костер прелестную цыганку?

Без причин – не станет. В 1307 – 1312 гг. мощнейший Орден, имевший политическую и финансовую власть над всей Европой, был уничтожен Инквизицией с подобающей жестокостью, но еще в 1188 году была основана дочерняя ложа, одним из Великих Магистров которой был Виктор Гюго.

За три века Инквизиции число "пострадавших за убеждения" – 12 тыс. Есть и другая цифра – около 30 тыс. Но и 30 тыс. за три столетия это 100 костров в год. (С февраля 1918 по июнь 1919, за первые полтора года борьбы с религиозными предрассудками, было расстреляно ок. 70.000 священников; за годы становления новой власти – 300.000. Вот работа, а то 100 костров. По всей Европе). Статистика скорее жидкая, чем жуткая. Ведь в конце космического века, на рубеже тысячелетий и т.д. в отдельно взятом (культурном) граде святого Петра-апостола, ежегодное число убийств превысило эту гекатомбу в десять раз. В Москве – больше.

Литература, картинки в учебниках, 100 костров в год. В течение пятнадцати лет рыночных отношений в России так убивали ежедневно. В 1994 году под жужжание о правах человека преступный элемент убил в России 48 тысяч. Плюс 30 тысяч ежегодно пропадающих без вести. А Счастливые Штаты Абсолютной законности и равноправия (кстати, о кострах: в США каждые 45 секунд – пожар) по удельному числу тяжких преступлений продолжают лидировать, как и во всем остальном. Неужели средневековая Европа была лучше воспитана? А если и была, то усилиями все той же Инквизиции. И каждому костру предшествовало серьезное (часто – политическое) преступление и серьезное расследование. И не всегда "пострадавший за убеждения" имел хоть какие-нибудь убеждения.

Внимательней и жестче относилась Инквизиция к преступлениям против морали. Некий Жан де Тройе, живший во второй половине XIIв, убивал детей, нажитых от родной дочери. Сегодня его бы лечили на ниве гуманизма. В 1546г. был сожжен Гуго Вид за сожительство с коровой. Категорически подверглась смерти и его любовница (корова), что, наверное, не справедливо. Жан де ла Сель урок с коровой понял очень буквально, и шуры-муры с ослицей закончились в 1556г. тем же. Пострадал за любовь к животным в 1601г. и Клоден де Кюлан: повешен и сожжен.

В ходе либеральных реформ их можно и реабилитировать, провозгласив энтузиастами-мичуринцами, основоположниками экспериментальной селекции, художниками-актуалистами и даже, учитывая сексуальный контекст, дать места в каком-нибудь парламенте, но – ни реформ, ни комиссий по правам. Да и о морали Инквизиция знала что-то большее.

Французские крестьяне, не шибко рассуждавшие за генетику, и вовсе не предвосхитившие каламбурную идею Канта "er ist, was er i?t", сожгли всю свою скотину, когда итальянские солдаты, осаждавшие Лион в 1562г., ее, скотину, изнасиловали (в общем-то, скотина – скотину). Потому что "осквернить" не только риторическая фигура.

Осквернить можно не только плоть, но и дух. Что опаснее. Задавая свои каверзные вопросы и вопросики, Инквизиция вовсе не ставила целью угробить очередного простоватого дурня, Инквизиция отслеживала пятна злокачественной идеологии. Усердием же литераторов "инакомыслие" с XIX века становится признаком передового ума, а в XX веке обязанностью честного человека. Причем, этот передовой и честный напичкан по уши аляповатыми шаблонами. Ключевую роль в процессе шаблонизации играет (играла) литература. Кардинал Ришелье, на чьих плечах держалась подгнившая с головы Франция, – благодаря Дюме – деятель нехороший. Душевнобольной и агрессивный Дон Кихот – образец духовной чистоты (Сервантес, впрочем, ни при чем). Клеопатра, вместо диагноза "психопатология" получила от литераторов романтический шлейф и даже титул красивейшей женщины (не дожив до сорока, склонная к ожирению низкорослая красавица – ок. 150 см, – была пучеглаза и горбоноса). Зато Павел Первый – гадкий деспотичный тупица и солдафон. Всего-то, гадкого, что сделал этот венценосный сын Сергея Салтыкова, – учинил борьбу с коррупцией, избалованную гвардию привел в боеспособное состояние, шитые золотом мундиры заменил на скромненькие со вкусом, запретил офицерам шубы и муфты, запретил продавать крестьян, как движимое имущество, деньги сделал реальными, снизил цены на хлеб, обязал дворян, служивших заочно и получавших жалованье, служить очно. А самая главная и непростительная гадость – вместо благодарности масонству за трон, – попытка править самостоятельно. Через это и получил свою подушку. (Сын его Саша, хоть и был протектором Ордена, но вместо благодарности за трон уже попытался масонство упразднить. Доупразднялся на Сенатской площади). Зато писатель-масон Радищев – гордость нации, а его вранье от Петербурга до Москвы – бестселлер аж на века. И герои Сенатской площади, труженики тайных обществ, хоть и далеки были от народа, а народом все равно любимы. Любители воспеть свободу, "свободу" они понимали как-то по-своему: первым делом Пестель собирался увеличить государственный репрессивный аппарат в пять раз – тут вам, бабушка, и настал бы полный Юрьев день. О каком неравенстве грустили сливки общества среди лепной позолоты под расписными потолками (умом российским) не понять; в экономической программе тайных тружеников прочитывается экономический интерес совсем иного государства, так что русский народ тут точно ни при чем, perestroykka. А за народную любовь спасибо. Властителям дум спасибо, художникам слова.

Талант вещь ответственная. О да, это скучно, скучно. Но это так. Граф Бенкендорф уж и зажмет по-хозяйски высокими голенищами буйную голову иного поэта и объясняет, объясняет, а то, видишь ли, то любит царя, то не любит, это ж Вам не ромашка, сударь. Но сударь поправит веселые бакенбарды, откупорит шампанское, перечитает "Женитьбу Фигаро" и опять. А следом пухленькая интеллигенция в гамаке рассуждает. Или, уже в либеральных калошах, соберутся на тусклой кухне и, гордо закрыв глаза, давай читать гробовым голосом "Во глубине сибирских руд". Потом, глядишь, кипит и разум возмущенный. Не разберется, а кипит.

И в школах, и с трибун фразы ученых цитируются значительно реже фраз писательских. Отталкивает прагматизм. Так суть интеллигентских метаний, этот вечный вопрос бытия, Иван Павлов сформулировал научно четко, но с физиологической вульгаринкой: "Чего ж они хотят на самом деле, конституции или осетрины с хреном?" Сказано ясно, да как-то в лоб, не художественно. К логике апеллирует, а надо к душе.

Например, тщетные попытки самой "кровавой", испанской Инквизиции запретить корриду можно трактовать как факт лютой ненависти к испанскому народу. Но Инквизиция всего лишь следила за психическим здоровьем нации. Осквернение же плоти и духа проходили по статье преступлений против государства, потому и каралось так категорично. Можно, поставив вопрос ребром, предположить, что у изящных филантропов и совсем не изящных скотофилов могли бы быть здоровые или, хотя бы, добропорядочные дети. Предположить можно, но и только; генетические искажения накручиваются как снежный ком, а потом онемевшее человечество долго чешет затылок над пепелищем. Потому ответственная за пожарную безопасность Церковь (Инквизиция в частности) так внимательна к любого рода тлению и растлению. В точке отклонения в сторону всякого такого невинного новаторства и происходили конфликты с наукой, искусством, свободой личности и с "очевидным прогрессом". О педофилии – казалось бы? – Христос говорил крайне жестко и категорично. А еще за два века до того, великий реформатор Цинь Ши хуанди издал по-китайски мудрый – в свете генетики – закон: за особо серьезные преступления казнить не только виновного, но и всех родственников в трех поколениях.

Мы вот всё де Сад, восхищенно, де Сад, а в России не только Гагарин и ледокол "Ленин". Помещица Дарья Салтыкова, сладострастно причмокивая, замучила без малого полторы сотни молоденьких девушек. И хотя девушки крепостные, спору нет, но Дарью приговаривают к смерти.

Что касается наук, человечество с дремучих времен знало все, что нужно. Но с поголовной грамотностью не спешило: знание – сила. Утечку, разумеется, контролировать полностью не удавалось, знания просачивались на стол к светской власти; так наука и работает на ВПК. То есть на разрушение. А еще и пугают деток страшилками про мракобесие, про Инквизицию, про черные капюшоны. А капюшоны только вздыхали с грустными глазами. Действительно, что ж ты, Галилео, Земля вертится, это известно без тебя. И пятна на Солнце не ты открыл, иезуиты, у них и оптика получше. Любишь смотреть на небо в дудку, смотри, но зачем выносить эту математику из избы. Для кого, спрашивается, придуман гриф "сов. секретно"? В двадцатых годах двадцатого века Кислицин С.И. откроет, что Земля не круглая, и даже не эллипсовидная, она, скорее, имеет вид кристалла: додекаэдр (многогранник из двенадцати пятиугольников), совмещенный с икосаэдром (многогранник из двадцати треугольников). И в двадцатом веке это открытие не для широкой печати; результатом такой граненой геометрии стали открытия месторождений угля, нефти, газа, алмазов и черта в ступе. О кристалловидной форме Земли говорили многие мыслители с большой буквы "П": Пуанкаре, Платон, Пифагор. Если в демократической Греции пифагоры могли туда-сюда порассуждать на этот предмет – греки любили логические конструкции, как своеобразный спорт, как шахматы, – то задолго до Греции, до Греции вообще, в загадочном Египте о форме Земли всё уже знали. Но за разглашение – секир башка, пожалуйте.

Кстати, о Пифагоре. Была ли реальная личность по имени Евклид, до сих пор не понятно, а Пифагор был и не просто был: объездил весь мир, основал тайное общество, члены которого носили перстни с пентаграммой. Уже тогда, как видим, пятиконечная звезда была кодовым значком.

В общем, исследования пирамиды Хефрена, проведенные в 1957 году, были тут же засекречены. Это спустя – тысячелетия. А загадочный Египет, конечно, тавтология: "египет" по-гречески "загадка" и есть.

ХХ век, век научного прогресса и прав человека, обходился со своими героями без утомительных разбирательств. Например, от Рудольфа Дизеля остался дизельный двигатель. Сущие пустяки, разминка. Когда он предложил проект уникального двигателя – вообще исключающего нефтепродукты, – то попросту исчез, растворился Рудольф без костров и последнего слова на площади.

Над Галилеем же не издевались, не щипали подлыми ногтями (в Англии, например, пытки были вообще запрещены). Что-то спокойно объяснили, и он ушел. Никаких пылких фраз про вращение не произнес. И Джордано – не молоденький нигилист в студенческом свитере; называть его иначе как персоной высшего света, язык не поднимается: и авторитетный и говорящий с монархами на равных. А на костер взошел не за науку. За излишне активный антисемитизм. Вот ведь оно как. А вроде бы умный человек.

Не всегда человечество пользуется инструментом по прямому назначению, иногда по кривому. Только пользоваться Инквизицией не по силам монарху среднего полета. Жертв заказных процессов, на которые делали ставку борцы с религиозным диктатом, все же – кот накапал. Жанну хоть и сожгли, но после долгих раздумий (пол тысячи лет) канонизировали. Не обошлось, однако, без общественного мнения. Сначала Шарль VII – из глубокой ли благодарности, из мелкой ли щепетильности, – через четверть века после костра амнистию для Жанны протолкнул, потом подключились писатели-романтики, шиллеры пошли, "орлеанские девы", смерть на поле брани, на руках короля, даже беременность по Шекспиру. С него началось. И вздулись вены: десять опер, балеты, пьесы, пьесы. Синема. Ведь ведьмой стартовала (Шекспир, 1591), а закончила святой – и в искусстве и так.

Тем не менее, жизнь за царя. Есть предмет для разговора о. Но вот поэт, к тому же, поэтесса, да необузданная на передок, к тому же самоубийца, к тому же лесбиянка, к тому же какая-то история с инцестом… В истории Апостольской Церкви это что-то новенькое. О чем разговор, правдолюбы? Канонизация за творчество, за гениальность? Еще такого не было. За трудности быта, за страдания? Но ведь время-то, время: кто же не страдал? Да, мужа арестовали-расстреляли, агента НКВД, но кого из НКВД не расстреливали? Лишь генералов – 36. Можно б и остальных, народ бы промолчал понимающе.

…Не одной лишь волей трудового народа руководствовался товарищ Сталин, не покладая трубку изо рта.

Когда на стол товарищу Сталину положили научные бумаги, начатые еще при старом режиме, стало понятно со всей отчетливостью, что товарищ Сталин подвергает себя непростительному риску. Потому что, утверждала наука, окружают товарища Сталина люди сплошь нездоровые психически, с самыми тяжелыми маниакальными признаками и совершенно неизлечимые. В любую минуту у него могут отрезать голову от туловища, тут же разбить ее палками, вырвать со звуком незнакомым половые органы. И если они этого еще не сделали, то не из уважения к Генеральному Секретарю, отнюдь, а лишь потому, что свои сексуально-разрушительные комплексы сублимировали в революционной борьбе. Какие тут шуточки, блин, наука. А царским ученым доверять можно, это не Лысенко. И получалось, что представляют опасность самые жгучие борцы-молодцы.

Так-так-так, вот о чем щурилась старая лиса Троцкий, когда любила пошутить, чтоб всех революционеров в возрасте за 50 к праотцам. Так-так-так, значит, соратники. Знакомые с воровских лет, с тюремной скамьи. И объясняется все мудреным словосочетанием "латентная педерастия". Дела. Им, оказывается, все равно, какого царя сбрасывать, того или сего. Гусеница всю жизнь вредительством занимается, в любом огороде, так устроена.

Еще до открытий великих физиологов-криминалистов, народный опыт (или древнейшие знания) физические отклонения связывал с психическими. А психические отклонения связывал с преступными наклонностями. На Руси рыжие и косые были частично поражены в правах, и свидетельствовать в суде не могли. Ну, косой ладно, а вот рыжий-то что? А то: у рыжих даже химия другая. Это любой медик подтвердит, высокой клятвы не нарушив. И что там за химия у египтян, но рыжих младенцев уничтожали на месте.

На Руси Инквизиции не было (как в развитых странах), с латентной педерастией поступали профилактически. Приходит исповедаться один и говорит, тянут, мол, его бесы в другую сторону. Все понимаю, отвечает батюшка, вот тебе молитва и строгий пост. Приходит через месяц. Что, не помогло? тогда вот тебе монастырь, там много таких, там все время молитва, строгий пост и труд, труд, труд. Не до того будет, голубчик, на не скоромной пище да в труде. И, главное, в миру дров не наломаешь и не дашь бесовского отродья.

Товарищ Сталин решил лисапед не изобретать, а вот предыдущий опыт творчески осмыслить, конечно, надо. Итак, молитва отцам ленинизма, умеренность в пище, ударный труд во имя чего-то светлого и вообще: мир, май. Плюс черные капюшоны. Со всеми вытекающими потоками: 892.985 расстрелянных. Кстати, улыбчивый Полпот грохнул чуть больше 2 млн, а дружок его Пиночет хоть и положил в тысячу раз меньше, но положил всю компартию. Это он свою маленькую страну в мировую десятку выводил. В ХIХ веке индийская секта "душителей" – культ богини Кали – уничтожила более миллиона. Имя исламского реформатора Бабека Веселого в истории не склоняется, хотя веселье его тоже стоило миллиона жизней. А если перевести этот миллион по курсу ХХ века? И Марсельеза обошлась французам в миллион. Население же Франции на тот момент – 22 млн. Вот и выходит, что НКВД в 8,5 раз добрее Конвента.

Одним словом, глядя на бронзовый лик отца народов, надо пройти быстренько и молча, без возгласов. Тут уж, как говорится, тьфу-тьфу-тьфу. Тем более что инициатива "чистки рядов" принадлежит и не Сталину вовсе, а Бухарину интеллигентному. Художнику.

Список опасных для устойчивости (любой) государственной системы представляет спектр от явных революционеров со скрытой педерастией до явных педерастов со скрытой революционностью: чекист, запомни, педераст за это Родину продаст.

По сословиям группа риска имела неожиданно широкий диапазон: тут не только убийцы-самоубийцы из низов, но аристократия. И действительно, много революционеров вышло из них. Значит, с них и начинать. Именно в этой тонюсенькой надслойке процент отклонений максимально велик. От архаичной Греции до древнеиндейской Америки был санитарный обычай уничтожать молодежь из высшей аристократии. Приносить в жертву. Причем слабая половина (ай да жрецы) должна была быть еще и девственной, чтобы, значит, на стороне ничего не осталось. С точки зрения современности, такие процедуры возмутительны и противоправны. Теперь-то идиота усыпить нельзя, Greenpice не допустит, а там красавцев – со скал…

Дела, дела, – попыхивал товарищ Сталин – но кто-то должен взвалить на свои рассудительные плечи тяжкий груз исторической миссии.

В группу риска широким фронтом вошла и творческая интеллигенция. Склонны они к различным таким инсинуациям. И какие идеи в их тлеющих умах не понятно, и сексуальные новшества от них, либералы.

Принято думать, что в работе с творческой интеллигенцией главное внимание товарищ Сталин уделял эстетике. Это не верно, это досужие домыслы. Любимчиком его был Сварог, лихой художник с бантом на шее, с изобразительной эстетикой отнюдь не в духе соцреализма. Сергей Коненков, скульптор экспериментирующий, на двадцать лет застрял с выставкой за границей, вернулся уже после войны – и этот эксперимент ему сходит с рук, даже лауреат. Пытались привести к общему знаменателю мелкобуржуазного Вертинского, однако же, на эти недобрые бумаги Иосиф Виссарионович наложил величавую резолюцию: "оставить в покое".

Вообще, как фигура масштабная, он был выше и бытовых эмоций, и под общую гребенку не чесал: Мандельштама сгноил, а на Пастернака только жути нагнал, телефоном. Позвонил и мэдлэнно так говорит, что они вот тут Осипа Эмилиевича арестовали, так хороший ли он поэт, советуется, то есть. Выслушал, как онемевший Пастернак пересохшими губами шевелит, и добавил по-отечески: что же друга не защищаете, Пастернак вы, Пастернак. И гудки. А с другой стороны, на эту ситуацию можно взглянуть подобострастно. Вот стоит он, утомленный мировой политикой, листает перед зеленой лампой засаленную книжечку, то вплотную поднесет, то отодвинет и, голову набок, петухом смотрит, наконец, величавый палец в телефон сует и, значит, крутит. Действительно, кухонным умом не разгадать, почему определил такие разные судьбы. Ведь прожил Пастернак нефтяным олигархом. В чем-то Сталин, конечно, прав, сравнивать их нельзя. Пастернак поэт очень не ровный. О прозе, о докторе, уж лучше не вспоминать, срам один.

Кстати, об олигархах: у товарища Сталина на момент смерти оказалось 2 рубля 74 копейки. А подход к деятелям искусства, как видим, был дифференцированный. И литературный вкус имелся, имелся: выше всех из современников т.Сталин котировал Булгакова и Платонова, остальных называл дерьмом и лизоблюдами, за самую правдивую книгу о войне Виктор Некрасов получил Государственную премию по личному распоряжению тов.Сталина – позвонил Фадееву и распорядился (В.Некрасова не было даже в списках номинантов). Конечно, под шумок кто-то старые обиды припоминал, кого-то жилищный вопрос испортил. При больших массах всегда полагается процент на усушку, а при всех революционных улучшениях массы были большие. Даже научная мысль крутилась с восторгом: как Бастилию впопыхах-то разрушили, так доктор Гильотен (все же доктор) рацпредложение внес, чтоб на новую Бастилию не тратиться и зря не затягивать время. А то Инквизиция, сожжение, суетная возня с хворостом…

……………………

Кто знает, какими эзотерическими знаниями владеет жречество. Зачем нужно было в Египте кого-то бальзамировать? Что за обычай хранить святые мощи? Архивация лучших композитов дезоксирибонуклеиновых кислот? Тогда и сожжение мутантов – акция очень мудрая. Ведь до Марса долетели, а генетика так и осталась продажной девкой, про гены ничего не известно: огнестрельное ранение приводит к генным изменениям. Огнестрельное. Что имела в виду Природа, закладывая этот механизм? А раз уж такая тьма непролазная, то самый простой путь к свету – костер. А ну как Альберты фон Больштедты, а следом Теофрасты Бомбасты фон Гогенгеймы Парацельсы, да все с пробирками? Да с клонированием? А за ними уж полки сиамские андроидов и гомункулусов с молчащими глазами. И похожие лицом на Влада Цепеша (на Дракулу). Он-то хоть турков на колья сажал, то есть, патриот, а уж на оставшиеся колья пристраивали воровской и деклассированный элемент. На горячую руку и порядочек навел, дисциплину. И сознательность как-то проснулась: оставляй на улице мешок с деньгами, никто не возьмет, чужое. (Однажды для своих крестьян пир устроил, захмелел, румянец на щеках, спрашивает, чего хотите, крестьяне? А те хором: хотим, чтобы трудностей у нас не было. Он закрыл всех и подпалил. Возразить нечего. Талантливо). Но этот румынский королек носит свои лавры не заслуженно. Ему приписывают зубы, поцелуи с вытаращенными глазами и ванны, наполненные кровью. Но это художество. Кто специалист по ваннам, так это Елизавета Батория, графиня. О эти непредсказуемые женщины, эти вечные жертвы во имя моды. Для косметических нужд в 1614 графиня перерезала вены у 600 девушек.

Что значит литература: про графиню Баторию никто ничего, про графа Дракулу – все. Но куда ему до Жилля де Лаваля де Ретца. Сейчас вокруг этого имени ломаются некоторые исторические копья, ну да ладно.

Чем же занимался Жилль де Лаваль де Ретц, аристократ. Пэр. Стараясь не забрызгать кружева, отрезал детям голову от туловища, разбивал ее зачем-то палками, отрывал половые органы. Для разнообразия привязывал ребенка к железному крюку, вспарывал животик и, пока тот живой, насиловал. В некотором смысле, любил. И даже был сентиментален: "Останки же тел сжигались у меня в комнате, за исключением наиболее красивых голов, которые я хранил как реликвии".

Напомним, что это пишет ближайший друг и соратник Жанны. От такого приятеля любой посторонится, а эта ведь нет, Жанна-то. Жестокость Жанны тоже известна. Впрочем, время военное, пятое-десятое. Но история с Жанной и ныне мутноватая. Спустя столько лет можно допускать что угодно, но, относясь к истории уважительно, будемте недоумевать, как пацанке удалось предстать пред очи короля, как она – будто Герберт Уэллс! – прошла всех секретарей и дворцовые боксы, и едва ли, снобы, едва ли в феодальной Франции были сверхдемократические порядки. Кто она и что она, Жанна? Никакая не женщина: посватался влюбленный простак из родной деревушки (названье типа До Ре Ми, Лотарингия), а та – парадоксальная во всем – на него в суд. Люди токмо дивились. Да, диво. Да и дева ли. В ее судьбе были критические дни, в смысле обычном, астрологическом, потому что в другом смысле никаких критических дней. И всегда в мужской одежде. Во сне ей ангелы рассказали, где меч. Утром пришла и откопала, блестит. С кем же на самом деле альянс, что за постоянные ангелы? Был ли сон, тот ли меч, теперь не проверить. Но коренастые крепости направо и налево брала когортой с коготок – это уж да, это уж вне логики. Грамоте не обучена, а про баллистику все знает, 18ти летняя. Генералитет только ерзал под париками.

В ее сожжении политика не была доминантой, казнили ее не как врага-партизана, (почему бы и нет?), Инквизицию же всегда интересовало состояние психики. Ересь, гордыня – это уж производные. Хотя и симптоматичные.

Среди количественных признаний де Ретца (в год он убивал ок. 120 детей), есть одно качественное. По крайней мере, для гуманистов и государственников. "Часто я упрекаю себя и жалею, что шесть лет назад оставил службу Вам, высокочтимый господин, потому что, оставаясь на службе, я не совершил бы столько злодеяний". Дело в следующем. Теперь каждый буквоед знает, у маньяка в хромосоме удивительный винегрет наблюдается: дать такую хромосому школяру в микроскоп и спросить, мужская или женская? Школяр откроет учебник, посмотрит в таблицу и отчеканит: неведомое существо. А ведь устами младенца глаголет мистика. В паспорте написано, что человек, а воспитывай оное, не воспитывай, все равно со слезой оно в лес смотрит. И одна из задач всякого рода идеологических институтов (всякого рода Инквизиций) в том, чтобы таких с хромосомами – в нужное русло, чтобы, Дракула, только турков. И литература – дело не пустяшное. У де Ретца, кстати, началось с литературы: "Прочтя все это, я пожелал подражать цезарям и в тот же вечер начал этим заниматься, следя по рисункам, бывшим в книге". Конечно, книга ни при чем, но все же, нам не дано предугадать, как слово наше отзовется. Особенно – в нежной голове: от психологического стресса происходит изменение ДНК, впрочем, восстанавливается. Но если поддать еще и еще… Поэтому заодно с проказником сжигались описания самих проказ.

Может, и государственные комитеты, следящие за небрежностью в искусстве, что-то знают. С воображением дело имеем, с тихими сквозняками подсознания. А если властитель дум (ах ты, тонкий психолог) с огнем большевистским в груди, искренне, но и с гордостью что ли с какой-то, как о высоком, пишет в дневнике "озаряет меня мысль: да, я сумасшедший", то дело дрянь.

Несмотря на дрянь, отдадим и дань писательской интуиции: "озарившая мысль" получила подтверждение в диагнозе самого Ломброзо.

Кстати, как он там, наш граф-графоман, крепко недолюбливающий Шекспира (Софокла, Эврипида, Эсхила, Аристофана, Данте, Гете, Ибсена, Метерлинка, Малларме, Бодлера и т.д.)? В особенности возмущаясь Верленом, граф негодовал: "Как это в медном небе живет и умирает луна и как это снег блестит, как песок?"

С головастой его фигурой ассоциируем мы одно только слово: правда. И хотя правды в таких случаях – раз и все, да вот ходит, ходит оперная фигура с гроссбухом подмышкой и со следами запутанных, но очень гражданственных мыслей на челе.

О, Глыба! О, п-р-с-т!

Отчего ж его чело // от церкви-то отлучено?

Ах, да: злодеи, так обойтись с революционером.

При слове "революционер" лицо каждого настоящего гражданина почему-то светлеет, а плечи рефлекторно расправляются, хотя слово это ничего хорошего не означает. И, потом, во имя исторической правды надо отметить, что Великий Писатель от Церкви отлучен не был. "Прогрессивная общественность" оказалась сильнее, и решение в силу не вступило. Впрочем, это формальность, а позиция Церкви была заявлено вполне категорично. Хотя в отношении вероотступников Церковь была лояльна и мобильна. Лео Таксиль, казалось бы, отошел от веры и не просто отошел, а понаделал немало изощренных гадостей. Написал отличный пасквиль, пасквиль пережил не одно переиздание. Тут нам не сельский реформатор, высшее духовенство, иерарх. Отлучили. И что же. Одумался, покаялся. Простили. Искал человек. Впрочем, снова отошел. Пошел искать дальше. Ну да бог с ним: такой человек, с присвистом.

Что касаемо "графомана", то все эти аллитерации призваны лишь украсить нашу тактичность. Потому что писал он, действительно, без умолку, с детства, по любому поводу и в объемах вулканических. Рукопись его знаменитого романа – 5000 страниц. По весу, господа, это мешок цемента (вес нетто, без черновиков). Его бы энергию в мирных целях, да вот голова... Молодость у него была тяжелой: на балах барышни хихикают и называют его сонным увальнем, а он не сонный, не увалень, он составляет себе неукоснительные правила для жизни; а) "Будь хорош и старайся, чтобы никто не знал, что ты хорош", б) "Ищи в других людях всегда хорошую сторону, а не дурную", в) "Всегда говори правду".

Будучи а) хорошим и постаравшись, чтобы никто этого не узнал, б) поискав в других людях хорошую сторону, а не дурную, он в) пишет правду: "Ни одного человека еще я не встречал, который бы морально был так хорош, как я…" А эти барышни просто нахалки. Он пробовал поступать в Казанский университет, но провалил три предмета. Потом поступил, болтался с факультета на факультет, – измученный двойками и карцером, образование свое через два года к свиньям собачьим закончил. Зато решил написать книжку и даже название придумал: "Что нужно для блага России и очерки русских нравов". Длинновато. Впрочем, какая разница, если все равно не написал. Одновременно он завел две конторские книги (которые пренебрежительно называл тетрадями), название первой отдает латынью – "Примечания насчет хозяйства", – а на второй простенько: "Разное". Молодой автор скромничал, ведь сюда, в "Разное", записывались постулаты новой философии. Новой эта философия была только для автора, основополагающий тезис ее не был слишком оригинальным, и заключался в том, что "человек состоит из тела, чувств, разума и воли…" Вот. Художественный орнамент в изложении философских доктрин вызывает, однако, самые уважительные чувства: "Начну ли я рассуждать, глядя на природу, и вижу, что все в ней постоянно развивается…" Он много размышляет. Много размышляет и об искусстве. А спустя долгие годы, он приходит к интересному выводу: "От этого-то происходит то, что нет людей более тупых к искусству, как те, которые прошли профессиональные школы искусства и сделали в них наибольшие успехи". И возразить-то нечего, действительно, "одно из двух: или искусство не есть то важное дело, каким его выставляют, или то искусство, которое мы называем искусством, не есть важное дело".

Увлечение молодого человека философией почему-то настораживало и даже огорчало близких. Подозрения усугубляли и гигиенические нюансы – философ хронически не одевал носки. А когда он сам сшил себе какой-то парусиновый халат, стало окончательно ясно: это будущий великий писатель.

Не согласный с Университетом, но жаждущий углубиться в тайны человеческого существования, он решает самостоятельно заниматься языками, науками, сельским хозяйством, живописью, музыкой и даже, прости, господи, практической медициной. Устроившись по писательскому делу, то есть канцелярским служителем в губернское управление, испытывает обязательное в таких случаях тягостное томление, даже оскорбленность, и совершает, наконец, поступок: становится военным человеком. Точнее, поступок совершает старший брат. Решительно взяв младшего за руку, он везет его на Кавказ. Несмотря на дворянство, офицерского звания ему упорно не присваивают, а звание прапорщика он получает не без ходатайства дальнего родственника, командующего армией. Пренебрежительное отношение непосредственного начальства молодого человека ничуть не смущает, и он заваливает, заваливает командование проектами по реорганизации армии.

Первые лучи славы коснулись светлой головы реорганизатора, когда тот прибыл военным (!) курьером (!) в Петербург (!): вот он, вышедший из огненного ада, такой молодой, такой безапелляционный, а, пожалуй, и прекрасный в своей бескомпромиссности, рискующий, можно сказать, жизнью, но ради истины, ради их, человеческого прозрения, пера своего не откладывающий. Да-да, именно так. О-о, вчерашние вертихвостки уже по-иному бросали взгляды на это слепленное без затей лицо. С тех пор на войну смотрело оно, лицо, только радикально: "В этой войне Россия должна или погибнуть, или выйти преображенной".

Вообще, слово "реорганизация" при нем старались не произносить, от этого будущий великий писатель начинал рефлекторно волноваться и мелко потеть. (Став Великим Писателем, он решит реорганизовать и саму литературу: в классических произведениях придется вычеркнуть все ненужное и уже в нужном виде донести до масс. Работу над "нужниками" поручить энергичным энтузиасткам. В числе последних, кстати, была и еще юная, совсем не пучеглазая, Надя Крупская… Ах, Надя, Надежда Константиновна. Напрягаясь в поисках лишних мест, все дальше и дальше выдвигала она прелестные глаза свои …)

Да, судьбы исторические, судьбы.

При благоухающем букете странностей, решение писать-писать-писать – выглядит самым гуманным...

Итак, что необходимо, кроме рекламы, чтобы стать гением? Первое, да, завести дневник для ежедневной мудрости;

"Ежели пройдет три дня, во время которых я ничего не сделаю для пользы людей, я убью себя" – фразы вроде этой чередовать с описанием юношеской влюбленности в мужчин, поскольку сознание ну настолько чистое, что (тю-тю-тю) бесполое;

с пафосом, на какой только способен, провозгласить, что "идеал наш сзади, а не впереди" (впрочем, это о педагогике, имеется ввиду ребенок, которого воспитывать не надо, поскольку он – уже идеал личности) и по стезе неуемной любви к деткам дойти до фальцета;

в связи с постоянным умственным напряжением обрасти крамольной бороденкой из редких волосиков;

стоя очень прямо, благоразумно рассуждать о необходимости пользы для народа, в письменном виде рассуждать, понимаешь, еще глубже, что не может быть добрым человек, живущий не правильно;

проповедуя жизнь правильную, построить винокуренный заводик, для народа;

называть романсы и песни выражением похоти, но изнасиловать собственную невесту, не снимая фаты;

в поисках высшей системы провести бессонную ночь, раскладывая карты; не найдя, увы, системы, проигрывать со свистом четырехзначные суммы, снова говорить о пользе народу, при первой же официальной возможности для этой пользы обнаружить или неспособность или к тому нежелание, все же открыть школу грамоты для крестьянских деток, срываться на педофилию иногда с насилием, а балет вот считать действом бесстыжим и развратным;

на подобострастный вопрос "что для вас выше добра?" без намека на юмор ответить: "слава";

поглаживая уже седую, уже убедительную бородищу, все бубнить "ни дня без строчки, ни дня без строчки" и – прохаживаться босиком тучной походкой;

в назидание и всем и потомкам сфотографироваться с этим несчастным плугом, отказаться от мяса, как бы не замечая притом наваристых бульончиков, учить человечество уму, бочком-бочком воспевая масонство, в порыве единения с народом написать в завещании "считайте меня мусульманином", окончательно впасть в прелесть, бурно возиться в складках тяжелой портьеры давя чертей, уехать по чугунке неведомо куда в даль манящую и там, на лавочке, умереть-таки перед дрожащим пенсне провинциального медика, умереть.