НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ Выпуск 18


/ С польского /


Антони СЛОНИМСКИЙ

Как это было на самом деле



"В нашем лагере польский барак самый веселый" — шутили мы в конце 50-х, в начале 60-х годов и старались ухватить тоненькие польские журнальчики, продававшиеся кое-где в киосках, чаще всего при гостиницах. Читая рассказ Антони Слонимского "Как это было на самом деле", смеешься и плачешь: все прекрасное всегда лишь иллюзия.

Представлять известного польского писателя нет нужды, только процитируем КЛЭ (т.6, 1971): "В годы 2-й мировой войны жил в Париже и Лондоне... В 56-59 возглавлял Союз польских писателей, проявил себя как оппозиционер по отношению к культурной политике ПОРП". Вот такая двойственность, простенько — через запятую...

Столь же двойственен и текст "Как это было на самом деле", монолог старого варшавянина, якобы объясняющего пану Слонимскому фантастические события в городе. Еврейский горький юмор, сатирическое описание действительности... и вечная вера в чудо.

История злоключений некоей Особы, спустившейся вместе с осликом с небес, чтобы помочь чересчур уж намучившемуся за свою жизнь портному Райзману, заканчивается вознесением его вместе со всем его скарбом. Он уходит из этого мира счастливый: там его ждет прекрасная жизнь, как до Первой мировой войны.

Естественно, что перевод этого рассказа в печать в советские времена не пошел. Мы вынули его из компьютера покинувшей нас не так давно художницы, переводчицы и просто прелестной женщины Делии Гадаскиной.


Н.П. Снеткова, редактор




Как это было на самом деле


Пан Слонимский, я вам расскажу, как это было на самом деле. Все на свете — случай! Я стоял перед комиссионным на Мокотовской, а это значит, что я был там с самого начала, и почти все время потом. Пан Слонимский, не верьте тому, что они писали в газетах. Они писали: "Таинственный космонавт", "Первый гость из космоса", "Темное суеверие". А один ученый написал: "Массовый гипноз". А я стоял себе на углу Мокотовской перед комиссионным и видел все как в театре, а вернее, как в цветном кино. Мой зять — уважаемый американский гражданин, и он присылает мне по пятьдесят долларов в РКО[1]. Как я продам сотни две "Blue Gillette Blade"[2], синих, с фотографией мужчины с черными усами, так на эти деньги здесь могу быть сам себе королем, а Зальцман, мой зять, пишет, что там, даже если бы он зарабатывал трижды столько, все равно был бы босяком, потому что там империализм и уровень жизни. Поэтому я и стоял перед комиссионным на Мокотовской. Новосельский, тот, что когда-то работал в заграничной торговле, но лично человек очень порядочный, как раз выходил из бара "Смак" и подошел ко мне, когда все началось. Сначала что-то затряслось, а потом разорвалось небо. Пан Слонимский, когда я говорю "разорвалось", то говорю именно о том, что произошло. Я смотрел на витрину комиссионного, на костюмы и купальные шапочки из нейлона и думал, кому все это надо в такой холод, когда внезапно все вокруг озарилось страшным мерцающим блеском. Я метнулся в подворотню дома номер тридцать девять, потому что подумал, что это уже атомный взрыв, ну а если это и не взрыв, то кому мешает, что человек быстро вошел в подворотню? Тем более что это хороший старый дом, такая варшавская развалюха, где чувствуешь себя совсем как дома, а не так, словно на выставке по архитектуре. Стою я у лестницы, где живет портной Швонтек и смотрю вверх, потому что, говорю вам, там что-то происходит. Облака на небе стали вдруг фиолетовыми, потом красными и зелеными, ну совсем как перед войной на выставке у Цвейки, или как в финале ревю в "Moрское окo", когда Ордонка спускалась по лестнице в зрительный зал и пела рефрен. Но только здесь не было ни музыки, ни Ордонки, а попросту случилось событие, как говорится, историческое, или явление эпохальное. Небо раздвинулось так, как раздвигается занавес, и в проеме появилась гондола воздушного шара, а в гондоле, похожей на плетеную корзину, сидела группа, ну прямо как для фотографии. Шар снизился над самым двором, корзина открылась, и оттуда, прямо в скверик, тот, что в центре двора рядом со сливом для воды, деревцом акации и чем-то таким, на чем выколачивают ковры, на маленьком ослике съехал мужчина, скорее красивый, но измученный, как после болезни, одетый во что-то вроде халата или турецкого летнего пальто. Он выехал из подворотни прямо на улицу, а тут уже начал собираться народ, и только он подъехал на этом ослике к перекрестку Кошиковой и Аллеи Роз, как к нему сразу подошли два полицейских, те, у кого там будки с телефонами, и стали говорить, что туда нельзя, потому что Аллея Роз очень элегантный район, там находятся посольства, и поэтому там запрещена конная езда, а то, не дай Бог, случится какой-нибудь непорядок, сделанный лошадью, а из-за этого может произойти загрязнение и оскорбление нейтральной территории. А там, на фасаде одного посольства, где теперь живет красивая индийская княжна, а раньше помещался банкир Ротванд, наверху, на такой башенке, очень хорошенькие амурчики и гипсовые финтифлюшки, а совсем рядом с ними большая раковина, а в ней маленькая зловредная египетская головка, как на объявлениях у хиромантов, и как я посмотрел на ту головку, то сразу понял, что ничего хорошего ждать нельзя и действительно, когда полицейские начали все это объяснять мужчине на ослике, то оказалось, что он ничего не понимает, а как он им ответил, пан Слонимский, так представьте мое удивление: он ответил им на древнееврейском и вроде немного по-арамейски, и надо же было случиться, чтоб я все понял, и черт дернул меня за язык это перевести, и из-за этого меня подключили к делу, и я имел, знаете, массу хлопот в учреждениях и регистрацию в полиции. А еще до этого я немного запутался, потому что хотел сказать полицейскому, что это вовсе не конное движение, так как это не конь, а ослик, и что этот господин — ветхозаветный иностранец, а полицейский понял, что это я ему говорю, что он — осел, а я — ветхозаветный, в чем я совершенно не собирался ему исповедоваться. Новосельский хотел все сгладить, потому что знает эти вещи еще с того времени, когда работал в заграничной торговле, но полицейский сказал, что все это является нарушением общественного порядка и велел нам идти в комиссариат на Маршалковской, что за рестораном "Рарытас", недалеко от площади Спасителя, для сбора анкетных данных. Снова меня что-то толкнуло, и я сказал, что не полагается спрашивать о таких вещах, потому что это не обычный приезжий из провинции, и что он даже намекнул на это на своем старожидовском или древнееврейском языке. — Он просто обыкновенный сумасшедший, — сказал полицейский — потому что сейчас полно сумасшедших. Мы уже имели, — сказал он, — пару китайских императоров, пару Гитлеров, и одного очень старого Вильгельма, так как до первой мировой войны среди сумасшедших была мода на Вильгельмов, но теперь, — сказал он, — Вильгельма уже всем слишком мало. — Тем временем мы дошли до комиссариата, и там старший полицейский начал записывать персональные данные, а мой иностранный пришелец вообще не захотел отвечать. Когда его спросили о девичьей фамилии его матери, то я снова не выдержал и вмешался, что если речь идет о фамилии, то только и исключительно о девичьей, а что до особых примет, так об этом знает каждый ребенок независимо от религиозной принадлежности. Полицейский повысил голос и сказал, что я тоже "мишигине"[3], и нас, то есть Предполагаемую Персону и меня, велел запереть в дежурке, а ослика кто-то забрал в гараж, так как там вроде когда-то была конюшня. Перед тем, как нас заперли, я успел сказать Новосельскому, чтобы он из ресторана "Рарытас" позвонил в какую-нибудь газету или министру иностранных дел, потому что это скандал и нарушение прав человека в рамках борьбы за мир, а если же это действительно Известная Персона, то тогда в деле мира может наступить нарушение вечное. А перед комиссариатом уже собралась изрядная толпа, и все говорили, что прибыл какой-то марсианин или же посланец с Венеры, и комиссар начал беспокоиться и вызвал конную полицию, сказав, что люди посходили с ума, и он за ситуацию не отвечает. А мы, тем временем, сидели с Таинственной Персоной на стульчиках в дежурке, где стояла пепельница, полная окурков, один старый номер журнала "Северная Корея", а на стене висел ящичек с надписью "Аптечка". Эта аптечка мне совсем не нравилась. Мне было немного страшно, а когда я чего-нибудь боюсь, то всегда вспоминаю, что рассказывал ваш почтенный батюшка. Однажды он спросил одного мезюриса[4], что сидит всю ночь при покойнике, не боится ли тот быть один на один с мертвецом. — Что может быть еще хуже? — сказал мезюрис, — разве только покойник встанет, ударит меня и убьет. И тогда я сам буду таким же большим пурис[5], как он. — Мы молчали, потому что я стеснялся обратиться к такой Необыкновенной Персоне, а Он смотрел в пространство и как-то странно улыбался. — Что привело Известную Персону аус герехт[6] в Варшаву? — наконец рискнул я задать вопрос, но Он не ответил, и вдруг спросил на древнееврейском: — ejfo gar hechajat Rajzeman? — что означает: не знаю ли я, где живет портной Райзман. Это меня, можно сказать, ошеломило, потому что я знаю портного Райзмана, который теперь носит фамилию Дубеньский и живет на улице Згода, которая теперь называется Хибнера. Это старый дом, и у него там мастерская и вывеска с таким большим пальцем, указывающим на флигель, который еще не снесли, но должны снести, и Райзман из-за этого расстраивается, потому что его хотят выселить. Не успел я ответить, как в дежурку вошли господин комиссар и какой-то элегантный господин в визитных брюках в полоску, и я сразу понял, что это чиновник высокого ранга из дипломатического корпуса, потому что когда на аэродром приезжают важные персоны из Румынии или Болгарии, его тоже всегда можно увидеть там по телевизору. Этот чиновник сказал комиссару, что наверняка это важный заграничный гость из тех меньшинств, что теперь получают самоопределение. Комиссар сделался очень вежливым, оказалось, что на этот раз протокол дипломатический важнее, чем протокол полицейский, и нас выпустили, хотя Новосельский говорит, что если должны арестовать, то, в конце концов, всегда арестуют, а если должны выпустить, то или выпустят, или нет. Но нас не только сразу выпустили, но на улице стоял министерский мерседес, в который пригласили Важную Персону, а меня комиссар забрал в полицейскую варшаву[7], потому что господин, ведающий дипломатическим протоколом, принял меня за переводчика, а комиссар, ведавший полицейским протоколом, забрал меня с собой для разъяснений. Доехали мы до "Бристоля", а вдоль всей Иерусалимской аллеи, до самого отеля уже стояли массы людей, и было всеобщее волнение. В "Бристоле" мне собирались дать номер, но только на четвертом этаже и окнами во двор. Я все спрашивал, что будет с осликом, на что господин комиссар ответил, что приказал отвести его в Зоологический сад, где он будет как у Христа за пазухой, то есть как у себя дома. Не сказал бы, что это является соответствующим отношением, но я уж не стал препираться с этим комиссаром, и так он все это время смотрел на меня злобно, и даже на Возвещающую Персону как-то некрасиво зыркал. Перед отелем "Бристоль" стояла машина кинохроники и парень из радио, который просил, чтобы Он сказал что-нибудь в микрофон. Я позволил себе посоветовать сказать что-нибудь по-польски, потому что это всегда всем очень нравится, даже когда приезжал этот черный владыка Амануллах и сказал "Пусть живет Варсиава", совсем старые люди плакали от волнения, но Он, казалось, вообще не понимал, что тут происходит, потому что отодвинул рукой парня с микрофоном, а когда мы поднимались в "Бристоле" на лифте, то очень взволновался и вдруг сказал: — терем, — что значит — еще нет. Видно, Он решил, что лифт несет его прямо на небо, и что это уже вознесение и занервничал, так как, вероятно, у него было здесь еще много дел, и очевидно, важных. Вряд ли Он затруднял бы себя только для того, чтобы навестить портного Райзмана. В "Бристоле", до выяснения, какую страну Он представляет, ему дали очень изысканный номер с гостиной, а мне велели идти домой и только еще раз записали все мои данные, чего я не люблю и не любил никогда, и что в результате? Никакого личного номера в "Бристоле", и никаких переводов, потому что у них есть свои переводчики. Грустно мне стало, что я расстаюсь с Известной Персоной, а как пришел я домой и рассказал обо всем жене, то наслушался, что я полный недотепа, что другие, если бы им такая шишка с неба свалилась, уж наверняка сделали бы на этом карьеру. Как я должен был сделать карьеру? Усесться там в коридоре и ждать? — Хоть бы и так, — сказала жена, — а когда бы он шел в туалет, то мог бы ему пожаловаться и попросить, чтобы заступился. — Но то, что она сказала, было абсолютной глупостью, ведь на втором этаже в "Бристоле" все номера имеют собственные туалеты. Да, так я его и видел! Вечером пошли мы к нашему дворнику смотреть телевизор, вроде должны были Его показывать, и даже, действительно, с минуту было Его видно, но главным образом видна была очень красивая паненка Иранка Дзедзич, и она не дала Ему сказать ни слова, а на экране вдруг все замелькало, и Персона затрепетала, стала летать и превратилась в нашу варшавскую сирену[8]. Потом был, очевидно, такой телетурнир на тему "Необъяснимое явление" с призами от магазина "Галюкс". Первым говорил какой-то очень толстый директор, поведавший, что все будет выяснено, и люди не должны стоять перед "Бристолем", а идти домой, потому что, если Персона окажется той, за которую себя выдает, то будет признана, а если окажется не той, то признана не будет. Потом говорила наука: мужчина, рассказавший о разных явлениях, которые оказываются результатами техники, и что наше телевидение такие чудеса уже видело. Потом говорил уже старый человек, но академик, потому что есть сейчас такие Академии для старых людей, и он предостерег, что в научный расчет может входить космический аэронавт, и если это правда, что государство Израиль выстрелило ракетой на орбиту, то не исключено что аэронавта для пропаганды одели в исторический костюм. Потом говорил дипломат, очень симпатичный и элегантный мужчина, который сообщил, что Израиль никакими космическими ракетами не стрелял и стрелять не будет, и если вообще речь идет о стрельбе, то уж скорее стрелял бы кто другой, но он не хочет говорить — кто, и что, вероятнее всего, это игра слов, или оптический обман, а может, реклама нового фильма Александра Форда "Фараон". Но все это произвело очень мало впечатления на так называемый простой народ, потому что, когда на следующий день мы с Новосельским пошли к "Бристолю", то там стояли толпы людей, и некоторые, похоже, даже спать не ложились. Одни говорили, что это делегат с Марса, а другие, что это новый Билли Грэхам, такой здоровый дядя, что ездит по всей Америке и произносит проповеди о том, против чего не возражает духовенство, и что Он должен выступать на стадионе, который построил пан Хриневецкий для футболистов и тяжелых атлетов. Одни говорили, что он пойдет в костел, другие, что в синагогу, потому что он все еще иудейской религии, и только то, что наступило после него, стало католичеством. И что оказалось? Новосельский сказал, что, кажется, адвокат Маргулис из Ветхозаветной общины воспротивился тому, чтобы главный христианин вошел в синагогу, а приходский ксендз из Кафедрального собора сказал, что даже речи не может быть о том, чтобы богослужение отправлял Иудей из Космоса. К счастью, позвонили, кажется, в министерство иностранных дел и посол Михаловский предложил компромисс. То есть дать Ему для выступления стадион. Как только этот слух разошелся, туда повалили такие толпы, что мы с Новосельским с трудом протолкались, и что оказалось? Его нет. Можно сказать, растекся, как слеза. Публика на стадионе ждала и ждала, а потом начала свистеть и орать: "Судью на мыло!", и швырять бутылки. Они всегда швыряют бутылки и совершенно не известно, где они их берут, потому что в городе бутылок нет никогда, и даже касторку в аптеках наливают в бутылочки из-под йода. Народ начал расходиться и кричать, что все это — обычная липа, а один тип сказал, что Его видели в саду монастыря у сестер-назаретянок в Горе Кальварии[9], и он развозит там бочки с водой, но не мне говорить об этом, я из себя сумасшедшего сделать не позволю и я, пан Слонимский, видел все с самого начала. Итак, — говорю я Новосельскому: — Пан Н., я знаю, где Он. Никого при том не было, когда Он меня в полицейском участке спрашивал о портном Райзмане, который теперь называется Дубеньский и живет на улице Хибнера, что раньше называлась Згода. Этот дом номер восемь я даже помню, потому что там были ванны "Гигиена" во дворе налево, и говорили, что управляющий этого дома пускает туда девушек! Что нам мешает, — говорю, — пойти к Райзману. Для чего стал бы Он спрашивать меня об этом Райзмане, если не собирался туда пойти? — Ну хорошо, — говорит Новосельский, я тоже знаю Райзмана, но как Он может туда попасть? Ведь Он не только не знает Варшаву, но и не говорит ни на одном человеческом языке. — Ну, а если кто мог покойников воскрешать, то уж на Хибнера не доберется? — Я в чудеса не верю, — сказал Новосельский — знакомый дантист из дома, где я перед войной жил, приглашал на такие сеансы с призраками. Ну и что? Приходил Наполеон и говорил вдове переплетчика Марушиньского, что она снова выйдет замуж, и столик качался, и огоньки под потолком летали, а все это была чепуха. Потому что Марушиньская вовсе не вышла замуж, а наоборот, заболела диабетом. Был такой фокусник Питти, в жизни он звался Рыбкой и у него был магазин с магическими приспособлениями на Варецкой. Помню, как он красовался на вечерах магии в кинотеатре "Мираж". На ярко освещенной эстраде он вынимал из кувшина с водой золотую рыбку, а рыбка держала во рту карточку с номером швейцарских часов, которые были в кармане пиджака у зрителя в третьем ряду кресел. Пустите такого Рыбку на сеанс к дантисту, да еще в темноту. И что он сможет сделать? Все! — Я сказал Новосельскому, что он, как скептичная и колеблющаяся личность, может мне не верить, но я видел все собственными глазами, а был ли это фокус, воздушный шар, или летающая тарелка, этого я не знаю и нечего от меня требовать ответа. Фактом является, что Он здесь, что это живая особа и, по моему ощущению, человек очень порядочный, и к тому же нездешний. Если его все ищут и газеты о нем пишут, то что-то в этом должно быть, и стоит поехать к портному Райзману, так как для чего-то Он о нем спрашивал. — Действительно, — сказал Новосельский, — может, Он хочет костюм себе заказать. Ведь не может же Он вот так прогуливаться по Варшаве, как швед. — Почему как швед? — Потому что перед войной был такой Потоцкий, выдававший себя за польского короля, и он ходил в средневековым плаще, а мальчишки кричали ему, что он швед, потому что точно такие плащи они видели в пьесе "Оборона Ченстохова". Теперь они, наверно, и за ним немножко бегают, потому что он одет как-то вроде как из "Фестиваля молодежи". Наверно, он ищет этого портного в связи с костюмом. — Нет, пан Новосельский, — ответил я ему, — мне кажется, что дело это не бытовое или материальное, а скорее что-то духовное. — Ну и оказалось, что я прав, потому что, как приехали мы на Згоду, то в том флигеле, что собираются сносить, застали, можно сказать, целый дискуссионный клуб. У Райзмана там маленький салон, где лежат журналы "Мода", немного потрепанные, потому что они еще с 1948 года, то есть с времен искажений, но он говорит, что это все равно, так как мужская мода меняется мало, только брюки становятся то немного шире, то немного уже. А пиджаки уже давно только однобортные и даже нечего рассчитывать на то, что мода изменится. В этом салончике спит и, собственно говоря, и днем живет один кожевник, что работал раньше в фирме Мауриция Раабе, а теперь он бухгалтер. Рядом с салоном у Райзмана маленькая мастерская, где на большом столе гладят огромными утюгами костюмы. На этом столе сидел тип в кальсонах, потому что ему как раз отпаривали брюки. Разыскиваемая Персона приютилась в углу, в плюшевом креслице, и была очень опечаленной, даже одной ручкой подперла щеку, как резная фигурка. Видимо, разговор был бурным, потому что кожевник что-то выкрикивал, и все по адресу Опечаленной Персоны. Кожевник кричал, что мир плохо устроен, потому что такие наивняки, как наша Отысканная Персона, верят в увещания, и что этим можно лечить чуму у коров, а не человеческую натуру, и что надо было изменить материальные условия, а не разные там ширли-мырли с любовью к своим врагам. Тип в кальсонах еще прибавил, что надо было сразу надеть намордник так называемому человечеству. На что кожевник заметил, что с этим тоже не так просто, потому как, что же за этим следует? Вечные измордованность и мордобитие. А сейчас самым важным является вопрос о народонаселении, и что Ирод был не таким идиотом, когда приказал, чтобы на свете было поменьше младенчиков, и что и сейчас надо делать что-нибудь в этом же роде, как только они рождаются, так как в двухтысячном году будет на земле восемь миллиардов человек, на что Новосельский заметил, что это страшная перспектива, и что при известной нехватке официантов обед будет длиться тысячелетие. На это тип в кальсонах сказал, что потоп был уже лучше придуман, хотя собственно говоря, это был больше праздник для рыб, потому что было много трупов и много воды, а если речь шла об истреблении, то оно было исключительно на суше. — А что вы бы хотели, чтобы Ной в ковчеге сделал аквариум для китов? — разволновался Райзман. — Я вообще ничего не хочу, отцепитесь от меня, я хочу, чтобы вы мне отпарили брюки, а не рассказывали какие-то сказки. — Кожевник сказал, что чудесами ничего не добиться, даже в жилищном отделе, и что чудеса всегда подводят. Потом кожевник начал бестактно показывать пальцем на Задумавшуюся Персону и выкрикивать: — Что Он такого особенного умел делать? Ходил по воде? Сегодня любой отдыхающий в доме отдыха трудящихся, с большим или меньшим успехом может быть на воде и под водой. Девушку вылечил? Советские врачи вот собаку воскресили, что два года в холодильнике лежала. — На что Райзман, как раз кончивший гладить брюки, сильно рассердился. — Бери свои брюки и убирайся! А вы тоже могли бы быть посдержаннее, — уже мягче сказал он кожевнику. — Вы даже не представляете, кто у нас в гостях, это Великий Таинственный Гость и я очень прошу относиться к нему с надлежащим уважением. — На что Новосельский сказал, что мы об этом знаем, и что я все видел с самого начала и поэтому мы пришли, ибо когда Молчащая Персона первый раз заговорила, то спросила именно об адресе Райзмана. — У меня нет слов для того чтобы выразить, что для меня сделано, — сказал Райзман. Поскольку вы так много говорили о естественном или сверхъестественном, то пожалуйста, я вам расскажу, что произошло сегодня утром с брюками доктора Валицкого в этой самой комнате, что я видел, чтоб я так здоров был, собственными глазами и в полном сознании. Прежде всего я должен сообщить вам, что доктор Валицкий исключительно порядочный человек. Его фамилия Вайнштейн, но он всегда был таким приверженцем всего польского, и "ваша милость", и "пан", и "пани", и имел отношения с князьями, и бывал в графских семьях, а теперь живет один и имеет только старую экономку, которую зовут Ядзя. Что вы смеетесь, пан Новосельский? Нет в этом ничего смешного. Он тоже был в лагере, и однажды очень мне помог, хотя там он не подкручивал усы и был таким же бедным басурманом, как и другие евреи. Этот доктор Валицкий, когда я его потом встретил, гроша ломанного от меня взять не хотел. Когда я последний раз болел, он приходил даже два раза в день, и ничего удивительного, что я хотел его отблагодарить. Недавно он получил от родственников в Англии тонкий шерстяной материал, который сейчас называется "тропик", а раньше это была наша старая почтенная альпага, и я ему предложил, чтобы он доставил мне такое удовольствие и разрешил сшить ему костюм. Я видел, что он слегка колеблется, потому что это очень дорогой товар. Я уверил его, что хотя руки у меня немного трясутся после всего, что я пережил, но в этом случае я так постараюсь, что костюм получится как игрушка. В конце концов он согласился, принес этот отрез, два раза был на примерочке, сначала немного морщило под мышками, но потом костюмчик сидел, как вылитый. И дернуло меня еще раз отпарить брючки, чтобы складка была как стрела, побрызгал я их водой, положил тряпку и поставил на нее тот большой утюг, как вдруг двери распахиваются и влетает, словно за ним волки гонятся, этот сумасбродный Дураш, которому я сшил костюм в кредит, уж очень он старался получить у Вайды роль в фильме. Начал он меня тискать и кружить и кричать, что он получил роль и будет звездой и от него чуть-чуть пахло алкоголем. Я кричу: "Пусти меня!", потому что вижу, что там с утюгом делается, а он держит меня и вопит, что не пустит, потому что я должен пойти с ним выпить водки, а там уже дымится! Я закричал страшным голосом: "Утюг!" и он увидел дым, испугался и убежал, но было уже поздно, и большая дыра коричневого цвета, омерзительная как рана при гангрене, от которой умирают, зияла на середине брюк. И я вдруг подумал обо всем: и о том, что доктор доверил мне такой товар, и что он радовался этому костюму, и что сегодня среда и именно сегодня он собирался пойти на чай к даме из агентства "Орбис", на которой, кажется, предполагает жениться, и что у меня нет денег, чтобы такой товар откупить, и даже если бы и были, то быстро его в комиссионном не достать, и я расплакался. Можете мне поверить? Я, который прошел лагеря и был уже тем человеческим навозом, который грызли гестаповские псы, я, который дважды должен был идти в газовую камеру. И представьте себе, что я, я, который столько пережил, смотрел на брюки доктора Вайнштейна и плакал в три ручья. И плача, взывал: — Господи, ведь этого могло не случиться, если бы я еще раз не стал гладить эти чертовы брюки! — И вдруг что-то замерцало и затряслось и я забеспокоился, и как будто какая-то сила стала выпихивать меня в мастерскую. Сначала я нормально вошел туда, слегка собрал газеты и бумаги, что лежали на полу, брюки положил на стол, набрал в рот немного воды из кружки, побрызгал на тряпку, поставил горячий утюг и потом сразу влетел этот Дураш. И представьте себе, пан Новосельский, что тут все началось наоборот, как в фильмах, где люди прыгают, но из воды на мост. Дураш вылетел спиной в дверь, я снял утюг с брюк и поставил его на подставку, выпустил, прошу прощения, немного чистой воды изо рта в кружку, вынул из корзины для мусора бумагу и газеты, разбросал их по полу и спиной отступил в мастерскую. И когда я вернулся, брюки были целыми и все вокруг нетронуто, и как встал я в дверях, то услышал голос: — ze haja jotejr midaj, — что значит: "Это уже слишком". Просто Бог сжалился надо мной и взял назад несчастье с брюками. Наивысшие органы решили, что этого несчастья мне уже не полагается. И когда наш Ожидаемый Гость пришел сегодня ко мне, и спросил, все ли в порядке, и был ли Господь добр ко мне, то я сразу понял, кто это чудо сотворил. — Неужели он? — удивился кожевник. — Так вы можете делать такие вещи? — спросил он напрямую у Молчащей Персоны, а Персона усмехнулась и слегка покачала головой, как будто хотела сказать: Есть о чем говорить. И тут кожевник разошелся и стал издеваться вовсю: — В мире происходили самые разные и страшные вещи и ничего, а сейчас вдруг такой гвалт из-за брюк доктора Вайнштейна? И на том конец? И когда уже нет дыры ни в небе, ни в брюках, то жизнь может продолжаться и люди должны дальше мучиться? Почему он не заинтересовался, когда был гитлеризм? — Может, он опоздал, — сказал Райзман, — может, у них там старое египетское время, а не новое, от Эйнштейна и профессора Инфельда? — На что тип в кальсонах заметил: Оставьте его в покое. разве вы не видите, что он сумасшедший, мишигине? — Я запрещаю так о нем говорить, — рассердился Райзман. — Собачьи голоса не летят на небеса! Не каждая просьба там выслушивается, но иногда, когда уже что-то сверх меры, то можно ждать помощи. — Так, может, он бы ganze krieg и national sozializmuz сделал zurig?[10] — Не требуй слишком многого, — вмешался Новосельский. — Бог не любит, когда слишком много требуют, и когда слишком много шумят, отец мой рассказывал, что когда-то в синагоге в Белостоке евреи так кричали и плакали и такой был гвалт, что внезапно отворилось главное святилище, показалась головка ангела с вьющимися локонами, и он сказал: Бог просит, чтобы было немного тише. — Но определенная часть просьб доходит, хотя все просьбы они принимать во внимание не могут, ведь под ними целый космос. Просьба это как бутылка, брошенная в море. Может, дойдет, а может, нет. Шанс такой же, как в гамбургской лотерее. Один на сто тысяч. Но имеет смысл пробовать. И к тому же ничего не стоит. — Это мне напоминает, — прибавил кожевник, — одного, который перед войной, в Лодзи, освобождал от армии. Он брал тысячу злотых, но только в тех случаях, когда получалось. Когда не получалось, не брал ни гроша. Очень честно. И что же оказалось, когда против него возбудили дело в суде? Он объяснил, что он ни в чем не виноват, потому что вообще ничего не делал. Поскольку какуюто часть призывников комиссия и так освобождала, то время от времени ему перепадала тысяча злотых от клиента, и все. Суд его оправдал. Он говорил, что только молился. А что, разве молиться нельзя? — Тут Райзман совсем разнервничался. — Стыдись, пан, что здесь похожего? Произошло настоящее чудо со временем, которое повернуло вспять. Есть свидетели. Дураш ведь видел, как дымило из-под утюга, и как что-то вытолкнуло его из комнаты. — Ему таки дымило, только в голове. Вы сами говорили, что парень был навеселе, так какой из него свидетель? А что до брюк, так не было ли случайно материала на две пары к костюму? — Тут Новосельский тактично прервал его и попросил не заострять вопрос. Он сделал краткое резюме, то есть подвел итоги, чтобы решить, что делать дальше, ибо с брюками, при помощи сверхъестественных сил справиться было легко, но если говорить о жилищной комиссии, то этого мало, к этому надо иметь еще протекцию, иначе Райзмана выкинут на мостовую. — Есть, — сказал Новосельский, — один человек, к которому можно попасть через артистов или лучше — артистку, потому что он любит изящные искусства. Лучше всего звонить ему днем, после обеда. Это такой вид полдника при телефоне. Если бы эта артистка позвонила, то железно была бы квартирка с удобствами. — Не хочу я квартирку, — причитал Райзман, — дайте мне покой, вернее, не давайте мне покой с удобствами, то есть квартирку, я хочу здесь остаться. — Так что вы тогда, собственно, хотите от этой комиссии? — Я ничего не хочу, это она хочет. Они хотят меня выселить, потому что говорят, что у меня нет права пребывания здесь, так как я родился в Седлицах и поэтому не имею права жить в столичной Варшаве. А я не хочу жить в Седлицах! — кричал Райзман. — После всего, что я там пережил, глаза бы мои не смотрели на эти Седлицы, где на улице убили моего дядю Шимона. — Это надо как-то уладить, — задумался Новосельский. — Может, через какого-нибудь писателя? — Важных писателей всего три, — вмешался кожевник, — одного называют Сочинитель, он такой большой, такой выдающийся, можно сказать — мужчина похвального роста. Другого называют Крикун, потому что у него сильный, но очень неприятный голос, а третьего называют Вьюн, потому что он всегда изворачивается, как может. То в одну сторону, то в другую, но как-то всегда в свою пользу. Может, напустить на них этого мишигене? Они могут его принять, потому что он похож на иностранного делегата из тех стран, что развиваются. — Они еще долго совещались, но я уже слегка замучился, поэтому я моргнул Новосельскому, чтобы он вышел со мной на минуту на лестницу и говорю ему: — пан Н., квартира для Райзмана вещь, конечно, важная, но разве вы не понимаете, что это мелочь? Все это как-то глупо, и можно сказать, мелочно. Этот кожевник хочет уменьшить значение происходящего, но вы же знаете, что это не кто-нибудь, а Великая Персона, и поскольку Он уже здесь, так как Он прибыл, мы должны сделать все, чтобы он мог заняться делами, как это пишут в газетах, особой важности. Мы ведь видели все с самого начала, поэтому мы обязаны ему помочь. Его никуда не пустили, не дали ему выступить ни по телевизору, ни на стадионе. Мы обязаны обеспечить его контактами. Можно собрать такую делегацию, я бы пригласил туда и кожевника, хотя он материалист и немного хам, но suma sumarum он человек порядочный и знает жизнь пролетариата. Можно Его повести к какому-нибудь министру, на фабрику, где есть рабочий класс, и наконец, в кафе, где собирается молодежь, такая, с новыми настроениями. Я даже считаю, что молодежь — это очень важно, потому что среди них есть яркие личности, хотя они и свели все к абстракции, бунтуют, и имеют претензии ко всему свету не за что-то одно, а, как говорится, по совокупности. Во времена моей молодости, да и в ваше время, молодежь шагала в колоннах и кричала: "Долой царя!" Теперь они не кричат, а просто садятся на тротуары. Видно, долго им приказывали стоять на страже на рубежах и маршировать, вот они и устали. Мне этих молодых очень жаль. Я думаю, что Необычайную Персону надо свести с этим поколением. Они его могут выслушать, потому что у него тоже есть бородка, ну и иностранец всегда иностранец. Новосельский согласился, и даже кожевник сказал, что пойдет, потому что ему интересно, какое новое сумасбродство из всего этого получится. Сначала мы пошли в одно кафе, но молодежи там не было, одни только влиятельные личности. Одна генеральша, один редактор, одна директриса и три вице-президента. Один из них, иудей, как сказал мне Новосельский, ужасно ругал Израиль и восхищался арабами, хотя на первый взгляд они очень похожи. Редактор язвительно говорил об империалистах, потому что он должен был долго у них жить, хорошо их знает, так как читает все их газеты и привозит себе от них на пробу одежду, лекарства и даже деньги для родственников. Что касается молодежи, то нас направили в дом покойного Крашевского, но когда мы пришли, оказалось, что это ошибка, так как там была неделя румынской культуры, а Съезд молодежи перенесли во Дворец. Там в вестибюле было много людей и все ждали лифты, но никто не мог сказать, где находится главный зал. Новосельский встретил очень интересного архитектора Карпиньского, и он сказал, что надо подняться на лифте на четвертый этаж, потом по лестнице спуститься на второй и пройти коридором до комнаты с тремя дверями, и через вторую дверь подняться снова на третий этаж. Оказалось, что это совсем просто. Нас впустили без всяких формальностей, так как Инспектирующая Персона была одета как будто на этот случай. Как раз выступал один из делегатов, не совсем черный, но и не совсем желтый и нахваливал колониализм, потому что он воевал за американцев в Корее и был тяжело ранен в ногу. Он рассказывал, как его лечили, как сделали ему укол, какой-то дигедрофилобаритурум или что-то в этом роде, и на вертолете "Сикорский-72", но это не наш уважаемый генерал Сикорский, а их американский, перевезли его в госпиталь, отмачивали ему ногу и давали по одиннадцать таблеток в день, но ногу пришлось ампутировать и теперь у него прекрасный протез. На что один совсем черный делегат сказал: — Так проще было съесть. — Что съесть? — спросил его председательствующий. На что тот ответил: — Ногу. — Начался страшный шум и делегат одного великого государства сказал, что это некультурно, а делегат другого великого государства сказал, что нельзя так спешить с этим самоопределением. Тогда тот черный делегат стал объяснять, что речь идет о никому не нужной ноге, и когда в великих народах убивают en masse[11] и a discretion[12], то все пропадает зря, ведь никто этого не съедает. Потом говорил кто-то очень бойкий на язык, и только он начал говорить очень интересные вещи о народных массах, сознательности и истории, как вдруг Нетерпеливая Персона стала подавать знаки, что она должна на минуту отсюда выйти. С трудом протолкались мы к выходу, потому что в этот момент принимали резолюцию и никому выходить не разрешали. Кое-как выбрались мы из зала, причем каждый из нас получил еще клеенчатую папку, блокнотик, карандащ и приглашение в Яблонна Вавер на прощальный прием. После обеда мы поехали туда автобусом, который отходит от Дворца. В Вавере оказалось много перемен. Дворец, когда-то принадлежавший Морису Потоцкому, старательно вычищен, а парк стал очень ухоженным. Я бывал здесь перед войной, потому что в этом местечке некая Гутманова держала магазинчик, в котором продавала мыло, а также ларек с содовой водой, лимонным и малиновым соком, а с ее дочкой Иркой мы ходили по парку так же, как и другие влюбленные пары, и мы, бедные молодые евреи, считали тогда, что слово парк происходит от слова "пара". Теперь там порядок, все огорожено, всюду ворота и охрана, но в решетках есть большие дыры, через которые люди пролезают в парк. Дворец содержит дама из графской семьи, потому что она знает, сколько вилок и с какой стороны кладут на банкетах около тарелок, а эти новые не всегда в этом уверены. Когда мы вошли в банкетный зал, Новосельский критическим взглядом оглядел блюда холодного буфета и слегка скривился. — Утка в малаге, — сказал он, — тогда уж должна быть молодая утка и старая малага, а тут все наоборот. — Он очень скептически отнесся ко всему приему и напомнил мне жену адвоката Маймонова, которая, приехав с дочкой во Флоренцию, заявила: — Чуда не вижу. — К этому времени все в зале запаслись уже тарелочками, вилками и ножами и заняли исходную позицию на трассе лосось — бутерброды с икрой, а тут как раз кто-то начал выступать и пришлось возвратиться в позицию "вольно". Едва он кончил говорить и мне удалось схватить куриную ногу, как последовал ответ, а затем перевод на иностранные языки. Я сказал Новосельскому, что вот та оказия, когда Персона Молчащая тоже должна выступить, но когда мы кое-что съели и стали оглядываться, то Персоны нигде не было. В конце концов мы нашли Его в огороде за домом, где Он сидел на маленькой скамеечке и даже обрадовался, что нас увидел, и мы пошли к автобусу, так как была пора возвращаться. Персона была очень замерзшей, и даже оказалось, что Он голоден, потому что никто им не занимался, и, возможно, у него было свое царство, но в данном случае ему нечего было есть и некуда деться. Нам стало очень жаль Неузнанную Персону, уж очень мы его полюбили, поэтому мы забрали Его из Вавра, из этого дворца и отвезли к Райзману, так как у Новосельского дома была стирка и его жена очень бы рассердилась. Но есть Он хотел только опресноки, сушеные финики, и инжир из "Деликатесов", но в конце дал себя уговорить на кусок фаршированной рыбы по-еврейски и немного мацы, которую Райзман покупает на Рымарской. Когда он поел, то пошел мыться. и когда он намылил голову и бородку, то внезапно сделался совершенно худым, ну кожа да кости. Смотрел я, как его голова, в которой столько делается, становится совсем малюсенькой, и такая меня жалость взяла, что я подумал о том, почему все мерзавцы, что людей терзают, такие крепкие быки, а те, что хотят добра, как правило хлипкого здоровья. Положили мы его на тахту и накрыли пледом, а вечером пришли Новосельский и кожевник и снова начался крупный разговор. Усталая Персона лежала на диване, а я присел на краюшек и тихо спросил его: "Скажи, Господин, только одно, клянусь, я не повторю никому, стоило дать себя так мучить во имя человечества тогда, когда Вы впервые посетили эту так называемую земную юдоль?" — Тогда он посмотрел на меня большими грустными глазами и сказал по древнееврейски: "Ты говоришь, стоит? Типун тебе на язык". — А потом кожевник снова был не очень вежлив и говорил, что надо сменить весь перечень семи смертных грехов и прибавить туда глупость вместо лени, потому что лень менее опасна, чем глупость и влечет за собой меньший урон, а иногда она даже желательна. Так же следует сменить грех обжорства на грех жестокости, потому что обжорство исчезло в связи с чудесами диеты, а жестокость все время возрастает. — Он говорит, — прервал его Райзман, — что все очень плохо, потому что машины все лучше, а люди все хуже, и что главное, это вернуться назад, отказаться от заблуждений. Все равно, идет ли речь о том, что началось две тысячи, или пятьдесят лет тому назад. Он говорит, что нужна терпимость и нужно примириться с лютеранами, и вспоминал о каких-то альбигойцах, и что уже кончилась константиновская эпоха, но он, очевидно, хотел сказать, Константиновка. Новосельский заметил, что все это как раз для Собора[13]. А Райзман попросил не издеваться над уважаемым гостем, ведь все знают, что Собора[14] уже давно нет, его разобрал инженер Слонимский. Очевидно, он хотел сказать Сломиньский, но в этом нет для вас оскорбления, потому что тогда все так ошибались. В тот день мы рано ушли домой, так как Райзман неважно себя чувствовал, да и Известная Персона тоже выглядела измученной. А на следующее утро начались невеселые события. Уже в восемь утра примчался к нам мальчик от дворника того дома, где жил Райзман, с просьбой придти, потому что он, Райзман, заболел, а у него еще много хлопот. И действительно, у него был жар, и я послал того мальчика за доктором Валицким, который, когда слушал больного, только кивал головой и говорил, что это ему совсем не нравится, но пациента надо сейчас оставить дома, а он постарается достать для него койку в больнице, в коридоре, но ориентировочно на пятницу, а тогда была только среда. С этими местами в больнице, вы же знаете, у нас не очень хорошо, и даже те, у кого есть привилегии, тоже иногда должны ждать. Мне рассказывали об одном артисте, у которого была государственная премия второй степени и право на лечебницу без очереди, но не было права на внеочередное протезирование, так как протезы могут иметь только те, у кого государственная премия первой степени. Ему вырвали все зубы, потому что там был гной, но новые зубы не вставили, разве только он получил бы премию первой степени. Но я все себя спрашиваю, как может получить такую премию кто-то, у кого нет ни одного зуба, если все у нас надо вырывать собственными зубами. Пока что Валицкий выписал капли, но когда я вернулся, у больного была уже очень высокая температура. Я спросил его о Загадочной Персоне, и оказалось, что и с этим тоже огорчение, потому что Он снова исчез, и Райзман беспокоится о Пропавшей Персоне. А этот хам кожевник начал рассказывать больному всякие бредни и показывать вырезки из газет, где говорилось, что все выяснилось о Наведавшемся Госте. Тогда я вывел кожевника в коридор и сказал ему, чтобы он не смел рассказывать больному непроверенные газетные сплетни, потому что Райзмана это только нервирует. — Какие сплетни? — сказал он. — Видите ли, было в газетах, что ученики в лицее в Горе Кальварии хотели сделать спутник, и из двух старых парашютов сшили воздушный шар, посадили туда слегка тронутого садовника из монастыря сестер назаретянок, и случилось несчастье, потому что оборвался канат и шар понесло очень далеко, наверно над Варшавой. — И будто наш Важный Гость какой-то садовник? — сказал я. — И этот садовник говорит по-древнееврейски и цитирует древнееврейских и католических пророков, и совершает необъяснимые явления? Но этот кожевник имеет ответ на все. Он сказал, что то был пятнадцатилетний еврейский парень от цадика из Горы Кальварии, который прятался от немцев и сестры его спасли, и он там был за садовника, но они его окрестили и он знал отрывки из Талмуда, а до того он начитался разных католических газет и журналов и у него в голове все слегка перемешалось. Этот кожевник так заморочил мне голову, что я уже готов был ему поверить, если бы не то, что я видел в тот самый день собственными глазами, и поэтому, пан Слонимский, я, а не он знаю, как все было на самом деле. А было так. Одна из монахинь действительно приходила к Райзману в поисках пропавшего, но когда они поговорили, то выяснилось, что тот пропавший был совсем простаком и не мог иметь ни таких мыслей, ни такого значения. И на фотографии был совсем непохож, и даже лицо у него толстощекое. То крещение тоже необязательно может быть правдой, это не очень легко, мне рассказывали об одном зубном враче с улицы Пшескок, которого крестили дважды, потому что первый раз крещение не привилось, в основном из-за оспы. — А история с брюками? — Кожевник давал понять, что было две пары, но это неправда. Но самое главное, это то, что говорил Райзман и что наступило потом, свидетелем чего я был в здравом уме и полном сознании. Когда Райзман проснулся и я дал ему капли доктора Валицкого, ему стало немного легче, и он сказал мне, что совсем не боится умереть и что даже окончательное распоряжение о принудительном выселении его уже совсем не волнует, так как у него был очень долгий разговор с Уходящей Персоной и у него нет сомнений, что Персона им займется, а что самое главное, ему уже известно, что там, по другую сторону жизни, в объятиях темноты. Видите ли, как бы это вам сказать, там есть что-то очень успокаивающее. И он начал рассказывать о каких-то зеленых бутоньерках и сачках для ловли бабочек и о том, какой запах у эфира и какой он холодный, и что была еда, сардельки, совсем как перед первой мировой войной, и булочки, каких теперь уж нет, и холодное молоко, вечером рыбка и хала, а после ужина все шли на станцию ожидать поезда из Варшавы. И слушать, как машинист, старый Чаронович, дает долгий, очень протяжный гудок, и поезд подъезжает, и мы высматриваем, кто приехал, потому что приехавшие, это наши дорогие покойники. И когда он, Райзман, приедет, то на перроне, где есть деревянный настил и газовые фонари, ждать его будет и его отец, и Н., и давние коллеги, и они будут его расспрашивать обо всем, и еще долго ночью, при свете керосиновой лампы, в старом доме, будут разговоры даже о фильмах, книжках и шутках, которые были уже после того, как они умерли. А потом, говорил он, я вместе с ними буду ходить вечером на станцию и буду ждать путешественников с той стороны жизни, и если у кого-нибудь было много доброжелателей и друзей, то ему будет кого ждать и с кем разговаривать, а кого не любили, тот будет стоять сбоку и завидовать. И все мы будем снова молодыми, и будем целоваться с барышнями из пансионата "Лелива" и, держа барышню за такую маленькую теплую ручку, гулять с ней по садику, сразу после дождя, когда все пахнет, и можно так сильно, так глубоко, так до конца дышать, как я уже давно не могу. И Райзман стал все чаще и сильнее дышать. Это уже был конец. И как раз тогда пришли люди из комиссии по принудительному выселению и стали выносить вещи. В конце они вынесли портного Райзмана в кровати, под красной периной, без подушки, во двор очень грязного дома, где уже стояли другие вещи из портновской мастерской, такие как швейная машина, манекен, картинка с надписью "Лондонские моды" и большой тяжелый утюг для глажки. Рабочие уже разбирали флигель, когда снова произошло то, что было вначале. Разлился сильный мерцающий блеск и с неба спустился воздушный шар с гондолой, а той гондоле стояла Сострадающая Персона и даже был ослик, и с шумом летали вокруг два ангела. И Райзман встал с постели и по лесенке поднялся в гондолу, где Персона подала ему руку, и оба кивали и усмехались, а воздушный шар поплыл высоко в небо. А через некоторое время вернулись ангелы и забрали все оборудование портновской мастерской фирмы Дубеньский, прежде Райзман, и только тот большой утюг был слишком тяжелым для двух маленьких ангелочков, поэтому они вынули из него сердечник, все еще немного красноватый, и улетели. А через некоторое время вернулся сам архангел Гавриил, подхватил забытый портновский манекен и улетел. А рабочие, разбиравшие флигель, ничего не видели. И как раз в это время пришел кожевник, и он тоже не видел, но я ему рассказал, что произошло, и можно сказать, я был очень сильно взволнован. А он стал насмехаться и издеваться говоря, что Райзмана, наверно, увезли в больницу, или он вернулся в Седлицы, а что касается принудительного выселения, то нужно разбирать такие старые клоповники и строить жилье, и это правильно. А через несколько недель я с ним помирился, потому что он все-таки свой человек и спросил его: А как вы объясните, что постфактум кто-то вынул сердечник из утюга, и что Персона исчезла, и даже оказалось, что того ослика, что был в Зоологическом саду, тоже уже нет? — Наверное, сдох, — сказал этот грубый кожевник, и я ему ответил, что теперь он для меня не кожевник, а шкурник и вообще холодный реалист, и мы снова поссорились, потому что он стал насмехаться, что я из того поколения, что ждет чуда, и что я живу фантазиями. Ну, хорошо, но я себя спрашиваю, разве можно жить совсем без фантазии?



Перевод с польского Делии Гадаскиной


[1] (Вернуться) Всеобщая сберегательная касса. — Здесь и далее прим. переводчика.

[2] (Вернуться) Название лезвий для бритья.

[3] (Вернуться) Полоумный (идиш).

[4] (Вернуться) Человек при покойнике (идиш).

[5] (Вернуться) Дурак (идиш).

[6] (Вернуться) Прямо (идиш).

[7] (Вернуться) Марка машины.

[8] (Вернуться) Скульптура русалки, символ Варшавы.

[9] (Вернуться) Предместье Варшавы.

[10] (Вернуться) Всю войну и националсоциализм взял назад (идиш).

[11] (Вернуться) Целиком (франц.).

[12] (Вернуться) Сколько угодно (франц.).

[13] (Вернуться) Вселенский собор.

[14] (Вернуться) Православный собор в Варшаве, разобранный после первой мировой войны.




Назад
Содержание
Дальше