| КОНТЕКСТЫ | Выпуск 23 |
Новаторская книга “Миры и столкновенья...”[1], вызвавшая ожесточённые (несправедливые!) нападки критики, посвящена, в основном, межъязыковым играм русских поэтов. Эта необыкновенно щедрая идеями и наблюдениями работа московских авторов дразнит и провоцирует не только злобного критика, но и благожелательного читателя, как бы приглашая последнего заняться, если так можно выразится, исследовательским сотворчеством.
Мы откликнулись. Недисциплинированность текста нашего отклика вполне извиняется жанром “заметок на полях”.
Среди многого увлекательного прочего, соавторы обращают внимание на то, что стихотворение Пастернака “Давай ронять слова...” (I, 167)[2] из “Сестры моей - жизни” (далее - СМЖ) построено по принципу словаря: “”Всесильный бог деталей” и есть Словарь, Лексикон и всё, что с ним связано. У стихов древние контры с алфавитом, они “с алфавитом в борьбе” - от альфы до омеги, от “A” до “Я”, от “астр и далий”, “августа” и “алебастра” - до “янтаря и цедры”, вплоть до “Ягайлов и Ядвиг””[3]. Обратим внимание на то обстоятельство (авторы книги недостаточно его акцентировали), что название цветов обыгрывает имя автора толкового словаря. Далия (георгина) - пароним Даля. Чуть раньше о “Докторе Живаго” авторы пишут: “Пастернаковского “Доктора” как только не называли, вплоть до набоковского “Мертваго”, возмущаясь, подобно Ахматовой, что он никого не лечит. Это не так. Доктор - язык, Толковый Словарь Живаго Великорусскаго языка, как он и называется у Даля. Из самого романа: “Сейчас он ничего не боялся, ни жизни, ни смерти, всё на свете, все вещи были словами его словаря (III, 89)””[4].
Нам бы хотелось внести свою лепту в наблюдения над пастернаковской далианой.
Начнём с жизнерадостного стихотворения “Звёзды летом” (здесь и ниже во всех цитируемых текстах курсив, подчёркивания и выделение п/ж - наши. - И.К.) из цикла “Развлечения любимой” (СМЖ)[5], Оно не содержит в себе ровным счетом ничего страшного, но начинается угрожающе: “Рассказали страшное, / Дали точный адрес <...>” (I, 132). Чего же тут бояться? Наоборот, всё хорошо. Вот “Ветер розу пробует / Приподнять <...>”, что и понятно, ведь роза по-английски - rose, а поднимать - англ. неправильный глагол rise, дающий в прошедшем времени омонимичную форму rose. “Страшилка” заключается в заглавном слове летом, паронимом каковому служит латинское letum - смерть. По какому же адресу отсылает нас поэт? К словарям, в данном случае - латинско-русскому, а случае с розой - английскому. Потому что автором СЛОВАРЯ, вдохновлявшего не одно поколение отечественных поэтов является Даль. К “Словарю Даля” обращаются в поисках словесных диковинок. ДАЛЬ у Пастернака - нарицательное имя, шутливое прозвище, синоним ЛЮБОГО словаря. “Дали точный адрес” = “Словари - точный адрес”. Как покажет дальнейшее, если у Пастернака идёт речь о словаре, в тексте обязательно в том или ином виде встречается криптограмма слова “слово”. В данном случае это - анаграмма - “волос”:
В пастернаковской поэтическом хозяйстве тропов и стилистических фигур особую группу образуют двоящиеся слова-омонимы (как частный случай паронимов), создающие как бы двойное лирическое сообщение и в результате образующие воздушную метафору. Рассмотрим шестое стихотворение цикла “Из летних записок” из сборника “На ранних поездах”:
Цикл посвящён грузинским поэтам, которых Пастернак тогда начинал переводить по подстрочникам. (Не претендуя на полноценный комментарий, всё же укажем на метафору: грузинские поэты - оранжерейные растения, олеандры в кадках, хранящие покуда свет в условиях нависшей над ними политической ночи. Поэт предчувствовал трагедию.)
О чём стихотворение? О древней грузинской столице, подобной старинной книге. Созерцание Тифлиса подобно чтению этой прекрасной книги. Взгляд лирического “я” скользит по пейзажу в направлении чтения - сверху вниз. Какая же это книга? Прежде всего, приходит на ум старинная грузинская рукопись, испещрённая узорами, заставками, растительными орнаментами - садами. Гроздья - кисти слив - как искусные кисти рук монаха-переписчика и как их “органопроекция” - орудие художника-иллюминатора. Потом, это - Библия, на что намекает имя грузинского святого, тёзки библейского царя - “первого поэта”, автора псалмов. Но это также и третья книга - Cловарь. Слово абрикос располагается где-то в его начале. Даль у Пастернака - и элемент пейзажа, и автор “Толкового словаря”. Образуется многоступенчатая метафора. Мотив детища садов горы Давида - абрикоса (как плодового дерева) подхватывает его “помологическая сестра” - слива. Тифлис как книга кистями слив исписан. Украинское слово “слово” - в форме множественного числа родительного падежа является омонимом русского названия плода (и дерева) в той же форме. Слова словаря, как кисти плодов. Раскройте словарь Даля. Слова в нём располагаются гнёздами, гроздьями, кистями. Обратите внимание на эти рябящие в глазах графические сгустки: курсивы, абзацы, жирный шрифт и т.д. (см: “Давай ронять слова...”: “Кто коврик за дверьми/ Рябиной иссурьмил,/ Рядном сквозных, красивых,/ Трепещущих курсивов...” I, 167. Пастернак живописует Словарь как если бы это был натюрморт, интерьер или пейзаж). Это мы и назвали “воздушной метафорой”. Как нынче принято выражаться на языке рекламы тут “два в одном”, своеобразное семантическое мерцание (у Пастернака). Под этим “тайным” словарём подразумевался и недоступный поэту словарь языка грузинского, как синоним этого языка (задача перевода по подстрочнику).
То же наблюдаем в “Набросках фантазии “Поэма о ближнем””, преисполненных библейской образности, где анаграммировано слово “слово”: “Как штиль плодоносен! / Как наливается тишь! / Гнётся в плодах спелый залив, / Олово с солью! / Волны как ветви. Жаркая осень. / Шелест налившихся слив. / Олово с солью!” (I, 517). Это слово рождено в тишине, оно уже налилось душистыми соками и готово прозвучать; уже шелестит, вот-вот сорвётся и упадёт с родимой ветки, подобно сливе. Мотив тишины вызван к жизни именем возлюбленной лирического героя “Песни Песней” первой части “Набросков...”. Суламифь на древнееврейском - тихая: “И небо рыдало над морем, на той / Странице развернутой, где за шестой / Печатью седьмую печать сломив, / Вся соль его славит, кипя, Суламифь” (I, 515). “Наброски...” написаны в феврале 1917 года в Тихих Горах. Ветхозаветная Возлюбленная - Суламифь попала в “Апокалипсис” неслучайно. Она - в богословии - прообраз Церкви - Невесты Христовой, к которой и обращено начало “Апокалипсиса” Иоанна Богослова, автора “Евангелия”, начинающегося словами: “В начале было Слово. (“Наброски к фантазии...” и начинаются с анаграммы Слова-Логоса: “Во всё продолженье рассказа голос...” I, 515, и звучит, как мы видели, “во всё продолженье” “Набросков...”). Восьмая глава “Откровения” гласит: “И когда Он (Агнец. - И. К.) снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса” (Откр., VIII, 1).
То, что Даль является у Пастернака именем нарицательным любого словаря (а, шире, - синонимом языка) и ассоциируется с далью - горизонтом, пространственной протяжённостью и удалённостью от лирического субъекта, хорошо видно в стихотворении “Город” из “Эпических мотивов”: “Ветер треплет ненастья наряд и вуаль. / Даль скользит со словами: навряд и едва ль - / От расспросов кустов, полустанков и птах, / И лопат, и крестьянок в лаптях на путях” (I, 250). Советуем читателям открыть толковый словарь Даля на слове наврядъ. Почему доктор Даль расспрашивал крестьянок, понятно, - в интересах лексикографии. А кусты, деревья и птахи тут потому, что он собирал флору и фауну Оренбургской губернии, за что и удостоился звания академика естественных наук. Вуаль, кстати, по-французски то же, что по-гречески; voiler - прятать, скрывать. Здесь явное указание на криптограмму, впрочем, шитую белыми нитками. Природа и культура у Пастернака являют собой нерасторжимое, “мерцающее” единство. Они неслиянны и нераздельны: “Это горсть повестей, скопидомкой-судьбой / Занесенная в поздний прибой и отбой / Подмосковных платформ. Это доски мостков / Под кленовым листом. Это шелковый скоп / Шелестящих красот и крылатых семян / Для засева прудов. Всюду рябь и туман <...>” (I, 250). Листья деревьев подобны листам книги - это шелковый скоп шелестящих красот, а крылатые семена (клёна?) - крылатым словам. Имеем замечательную “воздушную” метафору или, даже две: слово-семя и семя-слово, восходящую к Евангелию (Мф. XIII, 3-23). Ивы (“Скользит, задевая парами[6] за ивы, / Захлёбывающийся локомотив <...>”) и деревья, и слова: ива = верба; verba = слово[7]. Двумя годами позже в статье “Несколько положений” Пастернак как бы комментирует свой “Город”: “По врождённому слуху поэзия подыскивает мелодию природы среди шума словаря, и, подобрав её, как подбирают мотив, предается затем импровизации на эту тему. Чутьём, по своей одухотворённости, проза ищет и находит человека <...>” (IV, 369). В “Городе” “Эпических мотивов” под стук колёс мчащегося локомотива звучат (скользят, разворачиваются) зашифрованные мотивы великих романов[8] (“Ты развёрнут, роман небывалый <...>” I, 251), начиная с “Евгения Онегина”: “Это галки, кресты и сады, и подворья <...>” (I, 249). (См.: Е.О., гл. 7, ХХХVIII). Даль - образ не только пространственной, но и временной протяжённости/отдалённости; о ней, этой третьей, пушкинской дали - “дали свободного романа” и идёт речь в “Эпических мотивах”. В ней, как в тумане, неясно различается будущий пастернаковский “Евгений Онегин” (см. многосмысленное посвящение - “Жене”) - роман в стихах “Спекторский” (спектр, а не магическим ли кристаллом он производится?). В большей степени “Евгений Онегин”, чем “Медный всадник”, как Пастернак, прикровенно играя на любимом, ещё отмеченном Тыняновым, принципе” смежности” (и одноименности пушкинских героев), сообщил в письме к двоюродной сестре Ольге Михайловне Фрейденберг: “Написал я своего Медного всадника, Оля, - скромного, серого, но цельного и, кажется, настоящего”[9]. В “Двадцати строфах с предисловием” с подзаголовком “Зачаток романа “Спекторский”” Пастернак, обыгрывая двусмысленность слова роман, наполняет даль свободного романа, вглядываясь в неё, эротической образностью:
(Равнинную землю вспахивают, чтобы заронить в неё семя; тут вышеупомянутая метафора: слово-семя). Во “Вступленье” к роману “Спекторский” во второй строфе ответ: “Я бедствовал. У нас родился сын” (I, 337). Хочется прибавить: и нарекли ему имя - Роман. (“Ты развёрнут, Роман Небывалый <...>”, I, 513). Но о романе разговор особый и, потому, мы замолкаем.
[1](Вернуться) Амелин Г.Г., Мордерер В.Я. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама. М. - СПб., 2000. (Далее: “Миры...”)
[2](Вернуться) Здесь и далее ссылки на произведения Пастернака с указанием тома и страницы даются по: Пастернак Б.Л. Собрание сочинений в пяти томах. М., 1989 - 1992, т. I-V.
[3](Вернуться) “Миры...”, с 272.
[4](Вернуться) Там же, 271.
[5](Вернуться) Это весёлое стихотворение, призванное “развлечь” адресата, местами, своей семантической “нескладухой” - отсутствием видимой логической связи между двустишьями в катренах напоминает задорные частушки:
Тишина, ты - лучшее
Из всего, что слышал.
Некоторых мучает,
Что летают мыши.
Июльской ночью слободы -
Чудно белокуры,
Небо в бездне поводов,
Чтоб набедокурить. (I, 132)
[6](Вернуться) Пары, идущие из трубы паровоза, играют на омонимии, указуя на парность, двойственность единого образа. С курьерской скоростью мелькают пaры слов, расположенных по алфавиту: скарб - скорбь, городской - гороскоп (“Всюду скарб на возах. Всюду дождь. Всюду скорбь./ Это - наш городской гороскоп”. I, 250)
[7](Вернуться) Один из любимых ходов Пастернака - метонимическое замещение ключевого слова синонимом (в данном случае ещё и с переводом на другой язык). В словесном дендрарии поэта (в детстве мечтавшего стать ботаником) наряду с ивой, вербу может замещать ракита: “Чтоб мелкий лист ракит/ С седых кариатид...” (“Давай ронять слова....” I, 168). Самым существенным аргументом в пользу вышеизложенного (мы имеем в виду двоящуюся на слово и дерево - вербу), является ранняя (1912) прозаическая миниатюра “Верба”: “Передо мною сидит глубокомысленный немец. Я готовлюсь прочитать ему свой курьёз в своём собственном переводе. Я начинаю, вот заглавие: Verba. Он застенчиво и с каким-то встречным порывом комментатора останавливает меня: “Слова? Но не гамлетовские: “слова, слова, слова”. Я молчу; я даю этой нуменальной двусмысленности разыграться до конца. “Не слова, а слова как значения, замыслы, ?o???? Лучше rationes? Ах нет, Verba - русское слово, это дерево, eine Weide, это эмблема; но мало того, что ветки этого дерева, нет, охапки их в тающих улицах эмблемы; есть ещё нечто другое, о чём я должен сказать вам и что необходимо для понимания моего курьёза... как бы это объяснить вам? Есть такой необычайно многолюдный базар весной”. - “Да, и что же там продают?”. - “Всё, что можно встретить в жизни, в быту, и множество оглушающей мишуры”. - “В чём же отличие этого базара?” - “Всё, что приобретается там, не нужно покупателю; тут играют в потребности жизни, в этой торговле пропасть чувства и увлечённости, это игра в продукты жизни, все предметы на этой площади - игрушки и все люди - дети”. - “Это, вероятно, устраивают на базарной площади в день карнавала?” - “О нет. Перед Воскресением Христовым, перед Кремлём, под Василием Блаженным”. (IV, 765-766)
[8](Вернуться) Мчащийся навстречу городу локомотив минует локусы предместий обеих столиц - “Это Люберцы или Любань”, - повторяя кардинальный маршрут русской литературы: из Петербурга в Москву и обратно. (Радищев, Пушкин и т.д. С “Анной Карениной”, “спрятанной” в “Эпических мотивах” “Город” связывает ещё и железнодорожная тема.) С другой стороны, топонимы отсылают к жанру так называемого любовного романа - Любовь, Любовь. В “Городе” слова ходят пaрами.
[9](Вернуться) Переписка Бориса Пастернака. М., 1990, с. 129.
[10](Вернуться) Рысь недвусмысленно отсылает к 32 стиху 1 песни “Ада” “Божественной комедии”. У Данте терцина звучит следующим образом: “Ed ecco, quasi al cominciaz de l erta, / una lonza leggera e presta molto, / che di pel macolato era coverta...”. (В переводе Лозинского: “И вот, внизу крутого косогора, - / Проворная и вьющаяся рысь, / Вся в ярких пятнах пёстрого узора.”). Lonza - рысь по-итальянски, этимологически восходит к латинскому lynx. На самом деле, по мнению дантоведов речь идет, скорее о пантере (леопарде), аллегории похоти. Мотив рыси во второй части “Зачатка романа...” подхватывает другой представитель семейства кошачьих - гепард: “Представьте дом, где, пятен лишена / И только шагом схожая с гепардом, / В одной из крайних комнат тишина, / Облапив шар, ложится под бильярдом”. (I, 253). Рысь Пастернаку важна не только как символ похоти (у него она - метафора творческой активности, плодотворности), но и как указание на начало, “зачаток” (зачатие) работы над большим эпическим произведением, совпавшее по времени с серединой жизни, означающей рубеж, наступление зрелости. “Двадцать строк с предисловием “ поэт датирует 1925 годом, следственно, автору 35 лет, именно столько, сколько было Данте Алигьери, когда он осуществил свой визионерский спуск и подъём. По мнению дантоведов это событие (дивинация) имело место в 1300 году (родился Данте в 1265). Первая часть “Зачатка романа...” состоит из восьми катренов: 4 х 8 = 32 и указует на 32 стих 1 песни “Божественной комедии”: “una lonza leggera e presto molto”.
|
|
|