Казалось, внутри...

Умер Денис Новиков.

Год рождения и год смерти поэта всегда приблизительны. И только "тире", – выдох, междометие, – говорит нам больше, нежели сухая цифирь. Но, уж если никак нельзя обойтись без неё, на могиле должны стоять не (1967-2004), а (1743-2004): снегирь, перелетая с золотой на серебряную ветку, полоща горло воздухом Нескучного сада, питаясь горько-сладкой рябиной с Тверского и запахом черемухи у кольцевой, в Палестине – где же ещё? – присел отдохнуть.

И в разговоре с отцом, и со строчной и с прописной, сын почтителен и горд, искренен и упрям, как и подобает сыну. Не космонавтом, но Моисеем.

И мандариновый запах новогодней ёлки, и карета скорой помощи со звездой Давида, суть подлинности дара.

А что до безвременности, об этом судить не нам, но радоваться, что он был.

Тем более что слово не воробей.

А снегирь.

Певчий.

Феликс Чечик

* * *

Казалось, внутри поперхнётся вот-вот
и так ОТК проскочивший завод,
но ангел стоял над моей головой.
И я оставался живой.

На тысячу ватт замыкало ампер,
но ангельский голос не то чтобы пел,
не то чтоб молился, но в тёмный провал
на воздух по имени звал.

Всё золото Праги и весь чуингам
Манхэттена бросить к прекрасным ногам
я клялся, но ангел планиды моей
как друг отсоветовал ей.

И ноги поджал к подбородку зверёк,
как требовал знающий вдоль-поперёк –
"за так пожалей и о клятвах забудь".
И оберег бился о грудь.

И здесь, в январе, отрицающем год
минувший, не вспомнить на стуле колгот,
бутылки за шкафом, еды на полу,
мочала, прости, на колу.

Зажги сигаретку, да пепел стряхни,
по средам кино, по субботам стряпни,
упрёка, зачем так набрался вчера,
прощенья, и etc. –

не будет. И ангел, стараясь развлечь,
заводит шарманку про русскую речь,
вот это, мол, вещь. И приносит стило.
И пыль обдувает с него.

Ты дым выдыхаешь-вдыхаешь, губя
некрепкую плоть, а как спросят тебя
насмешник Мефодий и умник Кирилл:
"И много же ты накурил?".

И мене и текел всему упарсин.
И стрелочник Иов допёк, упросил,
чтоб вашему брату в потёмках шептать
"вернётся, вернётся опять".

На чудо положимся, бросим чудить,
как дети каракули сядем чертить.
Глядишь, из прилежных кружков и штрихов
проглянет изнанка стихов.

Глядишь, заработает в горле кадык,
начнёт к языку подбираться впритык.
А рот, разлепившийся на две губы,
прощенья просить у судьбы.

1993

* * *

Разгуляется плотник, развяжет рыбак,
стол осядет под кружками враз.
И хмелеющий плотник промолвит: "Слабак,
на минутку приблизься до нас".

На залитом глазу, на глазу голубом
замигает рыбак, веселясь:
"Напиши нам стихами в артельный альбом,
вензелями какими укрась.

Мы охочи до чтенья высокого, как
кое-кто тут до славы охоч.
Мы библейская рифма, мы "плотник-рыбак",
потеснившие бездну и ночь.

Мы несли караул у тебя в головах
за бесшумным своим домино,
и окно в январе затворяли впотьмах,
чтобы в комнату не намело.

Засидевшихся мы провожали гостей,
по углам разгоняли тоску,
мы продрогли в прихожей твоей до костей,
и гуляем теперь в отпуску…"

1990

Памяти Сергея Новикова

Все слова, что я знал, – я уже произнёс.
Нечем крыть этот гроб-пуховик.
А душа сколько раз уходила вразнос,
столько раз возвращалась. Привык.

В общем, Царствие, брат, и Небесное, брат.
Причастись необманной любви.
Слышишь, вечную жизнь православный обряд
обещает? – на слове лови.

Слышишь, вечную память пропел-посулил
на три голоса хор в алтаре
тем, кто ночь продержался за свой инсулин
и смертельно устал на заре?

Потерпеть, до поры не накладывать рук,
не смежать лиловеющих век –
и широкие связи откроются вдруг.
на Ваганьковском свой человек.

В твёрдый цент переводишь свой ломаный грош,
а выходит – бессмысленный труд.
Ведь могильщики тоже не звери, чего ж,
понимают, по курсу берут.

Ты пришёл по весне и уходишь весной,
ты в иных повстречаешь краях,
и со строчной отца, и Отца с прописной.
Ты навеки застрял в сыновьях.

Вам не скучно втроём, и на гробе твоём,
чтобы в грех не вводить нищету,
обломаю гвоздики – известный приём.
И нечётную розу зачту.

1995

Ты помнишь квартиру…

Ты помнишь квартиру, по-нашему – флэт,
где женщиной стала герла?
Так вот, моя радость, теперь её нет,
она умерла, умерла.

Она отошла к утюгам-челнокам,
как в силу известных причин,
фамильные метры отходят к рукам
ворвавшихся в крепость мужчин.

Ты помнишь квартиру: прожектор луны,
и мы, как в Босфоре, плывём,
и мы уплываем из нашей страны
навек, по-собачьи, вдвоём?

Ещё мы увидим всех турок земли…
Ты помнишь ли ту простоту,
с какой потеряли и вновь навели
к приезду родных чистоту?

Когда-то мы были хозяева тут,
но всё нам казалось не то:
и май не любили за то, что он труд,
и мир уж не помню за что.

* * *

Допрашивал юность, кричал, топотал,
давленье оказывал я
и даже калёным железом пытал,
но юность молчала моя.

Но юность твердила легенду в бреду.
Когда ж уводили её,
она изловчилась слюной на ходу
попасть в порожденье своё.

* * *

Это было только метро кольцо,
это "о" сквозное польстит кольцу,
это было близко твоё лицо
к моему в темноте лицу.

Это был какой-то неровный стык.
Это был какой-то дуги изгиб.
Свет погас в вагоне – и я постиг –
свет опять зажёгся – что я погиб.

Я погибель в щёку поцеловал,
я хотел и в губы, но свет зажгли,
как пересчитали по головам
и одну пропащую не нашли.

И меня носило, что твой листок,
насыпало полные горсти лет,
я бросал картинно лета в поток,
как окурки фирменных сигарет.

Я не знал всей правды, сто тысяч правд
я слыхал, но что им до правды всей…
Я не видел Бога. Как космонавт.
Только говорил с Ним. Как Моисей.

Нет на белом свете букета роз
ничего прекрасней и нет пошлей.
По другим подсчётам – родных берёз
и сиротской влаги в глазах полей.

"Ты содержишь градус, но ты – духи" –
утирает Правда рабочий рот.
"Если пригодились твои стихи,
не жалей, что как-то наоборот…"

* * *

Так знай, я призрак во плоти,
я в клеточку тетрадь,
ты можешь сквозь меня пройти,
но берегись застрять.

Там много душ ревёт ревмя
и рвётся из огня,
а тоже думали – брехня.
И шли через меня.

И знай, что я не душегуб,
но жатва и страда,
страданья перегонный куб
туда-сюда.

* * *

Быть на болоте куликом,
нормальным Лотом,
быть поглощённым целиком
родным болотом.

Повсюду гомики, а Лот
живёт с женою;
спасает фауну болот
подобно Ною.

Сей мир блатной восстал из блат
и прочих топей,
он отпечатан через зад
с пиратских копий,

но не хулит – хвалит кулик
и этот оттиск.
Ответ Сусанина велик,
что рай болотист.

* * *

Ну-ка взойди, пионерская зорька,
старый любовник зовёт.
И хорошенько меня опозорь-ка
за пионерский залёт.

Выпили красного граммов по триста –
и развезло, как котят.
Но обрывается речь методиста.
Что там за птицы летят?

Плыл, как во сне, над непьющей дружиной
вдаль журавлиный ли клин,
плыл, как понятие "сон", растяжимый,
стан лебединый ли, блин…

Птицы летели, как весть не отсюда
и не о красном вине.
И методист Малофеев, иуда,
бога почуял во мне.

Даль

На спиритическом сеансе
крутилась блюдечка эмаль,
и отвечал в манере басни
Олег нам почему-то Даль.
Был медиум с Кубани родом
и уверял, что лучше всех
загробным сурдопереводом
владеет именно Олех.

* * *

Поднимется безжалостная ртуть,
забьётся в тесном градуснике жар.
И градусов тех некому стряхнуть.
На месте ртути я бы продолжал.
Стеклянный купол – это не предел.
Больной бессилен, сковано плечо.
На месте ртути я б не охладел,
а стал ковать, покуда горячо.

Содержание

Дальше