| ПОЭЗИЯ | Выпуск 5 |
|
* * * Между серых бетонных коробок, под линейным холодным дождем, мы идем неприметно бок о бок, хорошо, осторожно идем. Без любви и надежды напрасных возвращаемся навеселе доживать исчезающий праздник в суете, нищете и тепле. Нам известны квадратные плечи, на которые ставят гробы. И прямые, широкие речи, и покатые, узкие лбы. Наши тени, как стрелки вращая, мимо нас пролетают огни. Никому ничего не прощая, никого ни за что не вини. 1977-1989 Вступление Печаль моя, моя обида – звезда Давида, щит Давида. Не шевельнется никогда на черном – желтая звезда. И никого Давидов щит от гибели не защитит. Мне кажется, семь дней недели на семисвечнике сгорели. И освещают семь свечей все семь грехов семи ночей. 1979 Маргарита Крутись, крутись, веретено! Ты задремала, Маргарита. Пускай твои глаза закрыты – зато окно отворено. И рукокрылый ангел ада и вместе с ним – любимый твой среди вселенского распада танцуют – книзу головой. Ишь, расшалился шут хвостатый! И прежде, меж античных статуй плясал нехудо, и сейчас, меж деревянною Мадонной и золоченною иконой он затевает прежний пляс. Кого ж он взял себе в дружки? Все нынче на подъем легки, опомнитесь, профессор, вы ли? Покуда девственный покров с натугой в кровь не продавили... Лиха-беда-начало-кровь! Крутись, крутись, веретено, ученый с чертом заодно, из-под копыта-каблука летит известка с потолка. Крутись, веретено, скачи, бес-хромоножка! В ткань такую сплелись событья, что ткачи шагают к смерти напрямую. 1987 * * * Мимо Вифлеема едет поезд. Десять тысяч верст – подать рукой. Затянув узорный, шитый пояс, по вагону царь идет с клюкой и цветным фонариком бумажным в пиджаке заношенном, домашнем. Легкая, прозрачная корона на челе больного мудреца. В коридоре общего вагона, где ступни на уровне лица с верхних полок, мимо храпа спящих мертвым сном, бухих, ненастоящих. Мимо бестолковых разговоров, мимо душ, открывшихся на миг, средь российских каторжных просторов, ничему не внемля, напрямик. Едет поезд. Тарахтят колеса. Стражники застыли вдоль откоса. Снег летит – на бронзовые шлемы, на плащи с подбоем. На мечи римские. Сейчас до Вифлеема десять тысяч вест. Сейчас кричи не кричи – никто не отзовется, даже эхо. Спящий – не проснется. Было две Империи. С одною я знаком по книгам. Во второй жил согнувшись, молча, стороною обходя дома, где пир – горой. В поезде, Рождественскою ночью обе их увидел я воочью. И безумный старец, проходящий по вагону, и легионер за окном, и серафим, парящий в темном небе – лишь обломки вер прежних лет, в которых разуверясь, целый мир гуртом впадает в ересь. Спи, Младенец! Ты спеленут туго, не умеешь улыбаться. Взгляд твой блуждает. Здесь, в России вьюга заметает все на новый лад. Стук колес – навязчивая тема. Мимо храма, мимо Вифлеема. Сочельник 1992 Не доходя до лета 1 Прохладная, дождливая весна, не пробуждаясь, растеклась туманом в расщелинах проулков и колодцах сырых дворов. Сквозь тусклые личины так неприметно тянется тесьма болезни нашей. Страхи стали станом в предместях. Там, где нечем уколоться, там просыпаться также нет причины. Прохладная, дождливая весна. Должно быть, время движется вслепую. Нет прошлого, а будущность ясна, скорее не для глаз, а для ума, жизнь, я не выбирал тебя, такую, похоже, ты развеешься сама. Придвинься ближе, ближе, приглядись, прижми горячий лоб к стеклу вплотную, что различаешь? Гордый, не гордись, и в шутовскую робу не рядись, уйди, умри и больше – не родись. 2 А то – останься. Сгорбившись в углу, разматывай клубок реинкарнаций то путаясь, а то цепляясь за предметы, вроде кованной ограды и мраморного льва у колонады. Скажи мне, Бог, моей кончины срок, чтоб знать я мог, как этот день далек. Играя в куклы, сидя на полу, пытаясь за своим хвостом угнаться, мы прокляли друг друга за глаза. Мы дружно шли под хохот клоунады и были в ожидании награды... Перед Тобой ничто мой путь земной, Ты все, что хочешь делаешь со мной. Мы смерть достанем – хоть из-под земли. По нитке с миру – голому удавка. Мал воротник, да грязен и засален, ни отстирать его, ни застегнуть, осталось лишь потуже затянуть. Господь! Я только странник и пришлец как мой отец и как его отец. В наш порт плывут за правдой корабли: здесь продают ее – из-под прилавка, о чем молчишь и почему печален? Остановись, дай мне передохнуть, и укрепиться, и продолжить путь. Прошу, побудь немного в стороне, покуда вовсе не исчезнуть мне. 3 Уходим, раня стопы об осколки незавершенных строк несовершенных... И небосвод, продетый сквозь гребенку граненых обелисков, прозревает. Теперь не отмечают годовщины: счет на столетья, или на мгновенья. Вокруг стоят литые часовые и стерегут холодную отчизну. И зеркальце у губ запотевает. Не умерла, но спит. Господь разрушит их и не созиждет. Чуть в стороне, не доходя до лета. 4 Сизый пепел табачный в кофейном блюдце, серый туман светлеет в оконном проеме, и если где-то сейчас веселятся или смеются, то не в этой стране и не в этом доме. Здесь ничего не ждут, молчат месяцами, всё давно проговорено в нервотрепке всегдашней, и ничем не помочь сестре с неразвитыми сосцами, а была б стеной, мы бы к ней пристроили башни, а была бы дверь, мы б ее укрепили медью, и украсили доски неповторимым узором, а была бы стол, мы б ее уставили снедью, а была бы жива, мы б ее одарили смертью, а была бы чиста, мы б покрыли ее позором. 5 Не доходя до лета, чуть в стороне от души выпадают дни – из памяти, из контекста, из системы инструкций, вроде: дыши-не дыши, – прижимаясь ухом к больному, теплому тесту. Грудь; шорох дыханья сменяется ропотом сердца: шум на верхушке, акцент первого тона. Осмотр закончен. Открыта волшебная дверца. Движенье – от первой крови до первого стона. Сизый пепел табачный в блюдцах кофейных, серый туман в проеме оконном светлеет. В бесприютной любви, словно в залах музейных: все глядят на уродцев, но – никто не жалеет. 6 Белый козленок почти не плакал, когда заклали его на алтаре Афродиты. Благоприятная жертва принята, и оракул Отвечает спросившему мрачно: «С миром иди ты!» Нынче в моде античность, всякий рядится в тогу, обуваясь, долго возится с ремешками сандалий, весталка, раздевшись, работает недотрогу, и ей на слово охотно верит любовник вялый. И зря, ибо то, что было притворством, игрою, воспринятое всерьез, заключает в себе угрозу. Легионеры идут, и навстречу пешему строю юная дева, смягчаясь, меняет позу. Май – июнь 1995 г. |
|
|
|