Живая натура

Инвалид в лохмотьях, серый лицом, с жиденькой бородёнкой, во все времена года просил милостыню либо у входа в подземный переход к метро, либо внутри него, у самой станции. И никто из прохожих не подозревал, что фотографии этого человека размещены в самых престижных залах всего мира, на выставках или в постоянных экспозициях. Он был, пожалуй, главным действующим лицом фотоальбома «История болезни», альбома о харьковских бомжах.

Юра Кругляк изредка догадывался о своей «всемирной славе», но чаще ему было не до неё, нужно было смотреть в оба, чтобы не спёрли его кепку с мелкими купюрами, на которые к концу дня в ближайшем магазине он покупал хлеба и бутылку. Табак не покупал много уж лет, довольствуясь брошенными в переходе недокуренными «бычками», подчас почти нескуренными сигаретами. Особо любил, конечно, дамские окурочки, измазанные помадой. Ночевал всегда в тёплом зимою (там проходили трубы парового отопления) и прохладном жарким летом подвале, опять таки неподалеку отсюда. Да и менты не особо наседали на Юру, они больше «разбирались» с многочисленными торговцами в переходе, имея с тех немалый доход.

К Юре в претензии были только тогда, когда ожидали приезда какой-нибудь комиссии. Как считали деятели правопорядка, Юра, своей больною ногою, что летом демонстрировалась всем, портит «вид» перед входом в метро. Он покорно уходил к себе в подвал, и никогда, даже подвыпивши, не перечил, знал, что не только бесполезно, но и опасно для жизни, для собственной шкуры.

Тогда, лёжа «ненастным», пропащим для «заработка» днём, он и вспоминал, как несколько лет назад к нему подошёл мужчина, обвешанный фотоаппаратурой. Нищенствуя, Юра привык разбираться в людях, пожалуй, лучше профессионального психолога (хоть и не знал об этом). Этот, наверное, его ровесник, ни под какой из известных бомжу разрядов людей, не подходил. Хотя по одёжке, по прикиду был вроде как из «мажоров», но точно не мажор, точно не фраер, не из «новых», но и не из «бедных», не из просто мужиков, не из лохов. А из каких? Только в разговоре, когда мужчина предложил фотографироваться, т.е. позировать ему в какой-то квартире неподалёку, да ещё хоть и за небольшие, но «верные» деньги, до Юры дошло, что это действительно не просто человек, а – «Артист». Подобных он никогда не видал, только слыхивал, что есть на свете эдакие чудаки!

Он – этот фотограф, оказался для всех известных Юре бомжей Харькова настоящим Благодетелем! Он их снимал в квартире, в настоящей тёплой, светлой квартире, с ванной и с уборной!!! Да за одно это, не говоря уже о выпивке и снеди, которыми он угощал их, можно было его почти боготворить! Да и обращался он с ними уважительно, отвыкшие от этого всего, они на него готовы были молиться, как на святого! Те два месяца съёмок и для Юры, и для других были словно бы из другой, непонятно какой, жизни.

Фотограф часто исчезал, уезжал куда-то, но каждый раз, когда возвращался, «проведывал» своих бомжей, помогал чем мог, то в одном, то в другом.

В эти же дни, когда не удавалось просить милостыню, Юра припоминал и своё «то», до бомжевания, существования. Ведь не родился же он человеком «без определённых занятий и определённого места жительства».

Были и у Юры родители, любившие своего единственного мальчика. Мать работала бухгалтером, отец инженером на заводе. Жили, как и многие другие, в коммуналке. Только к тому времени, как заканчивать Юре школу (в которой он перебивался с двойки на тройку), купили родители кооперативную квартиру, её пришлось ещё десятилетие выплачивать.

После школы Юру забрали в армию. Несмотря на перенесённый в детстве менингит, его всё же признали «годным» и отправили служить в стройбат.

Через восемь месяцев комиссовали.

Во время небольшой выпивки в увольнительной, Юру избили его сотоварищи по службе. Почему они озверели, когда били подвыпившего, физически слабого парня, они и сами потом объяснить не смогли, наверное их распалила его немощь и неумение-нежелание себя защитить. «Дефективный!» – орали они, исступлённо пиная его сапогами. Разрыв мошонки, множественные травмы не только половых, но и внутренних органов.

Врач строго выговаривал Юре, что не нужно было пить, а то, дескать, сам и нарвался. Выписали его из госпиталя. Он не сопротивлялся написанному: «травмы, вследствие неосторожности». Когда его провожали из армии, то напившиеся его истязатели плакали у него на плече и бормотали что-то о том, что, кто старое помянет, тому глаз вон. А Юра и в самом деле зла на них не держал.

Отец устроил Юру работать к себе на завод. Стал парень в цеху кладовщиком. Да как-то не учёл отец, что Юра-то стал Главным Распорядителем цехового спирта. И парень начал закладывать не только с рабочими, но и сам, в одиночку. В пьяницу, правда в «тихого» пьяницу превратился Юра. Как ни пытались воспротивиться мать с отцом превращению своего единственного сына в бесчувственное существо, которое приволакивают домой его собутыльники, ничего поделать не смогли. Ведь и сам Юра не хотел быть т р е з в ы м – невыносимо было видеть себя, может и вправду дефективного какого (ведь был же у него когда-то менингит), такого по-мужски немощного, после пережитого армейского избиения... Только эта обжигающая жидкость давала забвение, и становилось легко, и даже весело, это потом уже приходили и жалость к себе, и слёзы...

Десятилетиями вливал он в себя волшебную жидкость, не замечая того, как старели и слабели родители, как в конце концов оба, сердечники, поумирали – сначала отец, за ним следом мать. Жалко, конечно, ему их было, да что поделаешь. Он их годами и поминать начал. И в церковь ходил, и свечки ставил, и конфеты старушкам раздавал, пил за помин их душ, пил, пил, пил...

Да после перестройки закрыли завод. А пить было н е о б х о д и м о... К нему повадились ходить какие-то люди, приносили они кроме выпивки какие-то бумаги. И он подписывал их. Сам не зная, что подписывает. Так его и выжили из квартиры, кооперативной его собственности, за которую покойные родители ещё десятилетие после вселения расплачивались. Да что поделаешь, разводил руками Юра, ничего не попишешь. Так он и стал бомжевать, с такими же, как и он – безвольными, опустившимися, спившимися людьми...

Сегодня сидел он на своём постоянном месте, наблюдая, как в кепку бросают разную мелочовку, одна старушка, подала ему пряник. Он поблагодарил её: и кивком головы, и «спасибо» сказал. Когда до его слуха донёсся разговор двух парней, стоявших неподалёку, опытный Юрин глаз сразу определил их, как «студентов».

– Посмотри на этого нищего, он мне кого-то напоминает?

– Ты что Паша, серьёзно? Это же один из основных действующих лиц из «Истории болезни»!

– Как, этого потрясающего альбома?

– Да, да, ты разве не помнишь, ведь его герои – наши, харьковские бомжи!

– Точно, я запамятовал...

Потом парни стали говорить о чём-то своём, и потрясённый Юра перестал слушать их. Как вдруг снова услыхал громко произнесенную тем парнем, что не «узнал» его, фразу:

– Всё же Людвиг Витгенштейн был прав, когда заметил, что «смысл этого мира лежит вне этого мира».

«Нет, нет, нет, – хотелось закричать бомжу-инвалиду, – он, смысл – лежит в этом мире! Ведь для чего-то я родился, заболел менингитом, искалечен был в армии, что и мужиком перестал быть, родителей похоронил, пил, потерял крышу над головой, побираюсь Христа ради, всё для того, чтобы пришёл фотограф, и через меня показал у ж а с мира этого, чтоб люди, “незрячие” люди, увидaли!»