ПОЭЗИЯ | Выпуск 64 |
ЧИСТЫЙ ЧЕТВЕРГ Апрель истачивал снега... С землей, налипшей на подошвы, хотелось броситься к ногам цветущих верб, грошовым прошлым вплотную стоя к сорока... А день струился чист и значим, и небо в редких облаках лакал из лужи пес бродячий. СКВОЗЬ РЯДЫ ВЕЧЕРНЕГО КОНВОЯ Брату Падал снег... На темный сад строений, сквозь ряды вечернего конвоя падал, не отбрасывая тени, высотой отвесной – на земное, падал так безропотно, безмолвно, так по-детски смешиваясь с грязью... Падал снег... И наползала полночь на идущих уличною вязью, на осин последние наряды у оси застегнутых подъездов, на огни гирлянд, фасады, взгляды, тихо оседающие в бездны... Падал снег... На города и веси, как безумство, – спрашивать у пыли: и о чем молчат слова их песен, и как много в сказках черной были, над которой плавниками Млечный в темноте, не помнящей запретов, их сердец перебирает речи, как осколки тающего света... Падал снег... Бездомно, безымянно, падшему понятный с полуслова, падал, как единственная данность дня сего от Рождества Христова... ЖЕРТВА У сорванных цветов дыханье чище, чем у растущих на стеблях обвислых: так пахнет дождь над свежим пепелищем – стихиею, наполненною смыслом. У сорванных цветов понятней жесты – у них уже нет времени лукавить: стоят, как неизбежного невесты, и отказаться от него не вправе. У сорванных цветов уже нет шанса, как есть у нас с тобой, – начать сначала... И вянут лепестков протуберанцы и опадают на паласы в залах. У сорванных цветов прозренья тоньше: так проникают в суть, не вскрыв конверта, так постигают: путь земной окончен, так умирают с верою в бессмертье. Их голоса молчанье не нарушат, и по спиралям восходящей боли их маленькие праведные души уносятся в мир белых колоколен. ВЕЧЕРНЕЕ ...Время слиянья вещей с темнотою в танце изнанок и звезд, между дневной и ночной слепотою ветхий висячий мост, жертвы вечерней, оплаканный дочиста, камень в ее основании, вечер и есть моего одиночества способ существования. ПЕРЕХОД НА ЗИМНЕЕ ВРЕМЯ Нескорбный и нехитрый труд – для милых гнездышек и лежбищ отсрочить жизнь на час, на круг, на шаг назад, чтоб все – как прежде: и день воскресный, и в дому ведут на кухню все дороги, и память прячется в дыму, том самом, сладком, босоногом, и доевангельским дитем бредет в степи, глядит закату в глаза, горящие огнем, рвет волчьи ягоды и мяту и рвется в дальние края, скучая за вечерним чаем, покуда ангелы кроят, пока сапожники тачают... КОЛЬЦЕВОЙ ТРАМВАЙ Трамвай, ползущий по кольцу с отдушиной ночлега, похож на сонную осу, присыпанную снегом: торчат из сердца провода и ржавые скрижали, и ты не знаешь никогда, когда оса ужалит. Слегка кружится голова от непривычных звуков привычной жизни, звук в словах безжизнен, словно руки у пугала – наперекос движенью, где неловко упал февраль под сталь колес больничной остановкой, где переполненный трамвай наигранно-учтиво по мертвым колесит словам прелестной перспективой, смеясь и пряча черный смех, как нищий – корку хлеба, как темень – в белоснежный мех глаза живого неба, где сам я двойствен, как дыра комичного в трагизме, где страху смерти равен страх прожить здесь дольше жизни хотя бы день – любой момент возни глотая пиццей, дерзнуть вчера не умереть и не ожесточиться. СТРАННЫЙ ПЕЧАЛЬНЫЙ МАЛЬЧИК Светлой памяти матери Странный печальный мальчик чашку с горячим чаем к сердцу прижал и плачет, ближних не замечая... ...Сколько ему? По глазам – уже тридцать. Страшно подумать, что, может быть, сорок. Время крадет наши детские лица, но нет и не будет вора, чтобы из сердца – любовь пуповинную... Две вещи воспринял он, как мужчина: то, что бывают холодными ночи и длинными, и то, что сегодня – ее годовщина. Странный печальный мальчик чашку с горячим чаем к сердцу прижал и плачет: «Чаю воскресения, чаю...» * * * В подстаканнике – крепкий сон, на стекле – чешуйка луны, два дыхания в унисон: виновато и – без вины. Ночь как ночь: голова да хвост – поезд сонной ползет змеей, да часовенка, да погост, разделенные колеей. |
|
|
|