| ПОЭЗИЯ | Выпуск 69 |
Борис МАРКОВСКИЙ
ДВА СЛОВА О ПОЭТЕ
Об Алейникове я узнал от Марка Бирбраера в один из своих приездов в Киев.
– На мой взгляд, Владимир Алейников лучший поэт современности, – сказал он и подарил мне книгу его стихов.
Пришел домой, стал читать.
Стихи завораживали.
Вселяли тревогу и надежду.
Читал до вечера, не мог оторваться.
Арсений Тарковский, который ценил молодого Алейникова, как-то заметил: мастерство поэта в частности определяется широтой дыхания.
У Алейникова, как видим, дыхания хватает на 3 строфы (в иных случаях – на много больше строф). Немудрено – он купается в ледяной воде любимого Черного моря в своем родном Коктебеле, где живет с апреля по ноябрь. Живет и работает. Пишет книги (одну за другой), рисует картины, а в сентябре встречает друзей, которые съезжаются из самых отдаленных уголков планеты в его огромный гостеприимный дом.
За полвека написано тысячи страниц. Стихи, проза, воспоминания. Легендарный основатель СМОГА, неутомимый труженик, большой русский поэт, похожий на древнего русского витязя. Жаль, война разделила нас. Впрочем, верю, ненадолго.
Екатерина ТУРЧАНИНОВА
Владимир Алейников – Художник с большой буквы. Талант его многогранен и ошеломляющ. И только дивишься, как богато наградила его Мать-природа (ну, или Господь Бог, если быть точнее). А ещё он великий труженик. Всё, что выходит из-под его пера или кисти – прекрасно: от глубоких, философских стихов и прозы, от которой невозможно оторваться, до оригинальных картин, которые ни с чьими не спутаешь. И всё же что бы ни создавал Алейников, он остаётся Поэтом, на всём лежит печать его поэтического мира – блуждаем ли мы вместе с ним по закоулкам отечественного андеграунда (воспоминания «Неизбежность и благодать») или зачитываемся стихами. А может, это несуетная коктебельская жизнь помогает ему, как и его знаменитому предшественнику Максимилиану Волошину, творить столь мощно и свободно?
Елена МОРДОВИНА
ВЛАДИМИР АЛЕЙНИКОВ И ВОЛШЕБСТВО ЕГО ТЕКСТОВ
Работа литературного редактора иногда требует навыков, более присущих обозревателям модных подиумов. Когда впервые соприкасаешься с текстом, обращаешь внимание на его стиль, силуэт, особенности кроя, аксессуары… Впервые читая прозу или поэзию Владимира Алейникова, прежде всего поражаешься богатству самой ткани текста, его фактуры. Произведения этого автора можно сравнить с роскошными флорентийскими гобеленами и шелками, которые когда-то привозили в Крым генуэзцы, украшенными богатым и разнообразным ботаническим орнаментом, с потрясающими мелкими деталями, вкраплениями анималистических узоров. Когда вчитываешься в текст глубже, понимаешь, что ткань эта, возможно, еще более древняя – эллинская, киммерийская, скифская – с такими же роскошными узорами, но более грубая, подобающая воинственному племени, и все это проникнуто древним, кочевым и царственным, духом причерноморских степей. Ты держишь в руках его книгу и не можешь сдержать восторга. Кара-Даг не остается без хранителей, без жрецов, без поэтов. И неважно, что проза потом может увести нас в Москву шестидесятых, в мастерские художников и пьяные подворотни, стихи – осыпать киевским снегом, растаявшим десятилетия назад, а биографические заметки – познакомить с волшебными людьми, живущими рядом с нами и поныне. В его текстах всё равно будет присутствовать этот древний дух, этот ритм чёрных волн, набегающих на стену Кара-Дага, этот запах моря и сухих киммерийских трав.
Андрей ДЮКА
МАСТЕР И ВРЕМЯ
Владимир Дмитриевич Алейников для меня – мудрый Оракул, хранитель древней культуры и подлинных знаний.
Алейников не говорит об истине, смысле бытия, он живёт и дышит этими понятиями. Пространство и Время в стихах Поэта по-настоящему живо, не ограничено познанием и пониманием, не расчленено на составляющие, не задушено псевдо-мудростью. Чувства, обращённые в плоть, живую, вернее, – ожившую в образах Мастера Алейникова. Чувства, переливающиеся ручьём, горной рекой. Чувства, будоражащие нас, погрязших в суетности и обыденности.
Владимир Дмитриевич открывает забывшим, потерявшим истинный путь, тайны Вселенной.
Присутствие Высших Сил, как и нерушимых законов бытия, читаются в каждом произведении Алейникова. Образы природы: облаков, деревьев, ручья – удивительно и гармонично переплетаясь с личностными ощущениями, чувствами Поэта, рождают Мир, полный красок, запахов и звуков. Над которым – безбрежность, под которым – бездонность. В этом магия Владимира Дмитриевича. Единожды очутившись в этом Мире, уже не хочешь его покинуть никогда.
Слияние сегодняшнего дня, ностальгии по вчерашнему и Вечности – сплетается в узоры удивительной красы, погружая в океан бездонный и таинственный, поднимая в высь безграничную и необъятную.
Вживаясь в Алейникова, вчитываясь, вглядываясь в строки, проживая вместе с автором секунды, соединённые с безвременьем, теряешь привычные границы постоянства. Они тихо рассыпаются за ненадобностью. В них более нет ни толка, ни смысла. Лишь звуки падающих капель, шорох или хруст листвы… Отрешённость от земного и присутствие Земного. Как много Земля хранит тайн и откровений, и как беспечно проходим мы мимо таким уверенным шагом, с такими умными масками на лицах!..
Увидев Мир глазами Алейникова – удивляешься: «Как же раньше я не замечал, что все так близко?! Так рядом!»
Мудрость пропетая, мудрость, излитая болью и тоской… Болью о том, что могло бы быть иначе, а тоской, что это всё уже не изменить… Но в кажущейся обречённости, определённости судьбы – проход, выход из тупика на новый виток спирали:
|
ЕСТЬ I Есть время таинству на страждущей земле И слову скорбному есть час неопалимый, Есть место памяти, не меркнущей во мгле, Лишь сердцем чуемой, лишь верой исцелимой. Как мы отторгнуты сегодняшней зимой От взора чуткого и знаменья святого! – И, в муках выверенный, крепнет голос мой, Язык рождается движения живого. Под небом завтрашним придётся ль горевать, Глаза открыв и голову подъемля, Пред тем, что мы не вправе забывать, Судьбы неистовства приемля? Есть время празднеству – и вот настанет миг Для небывалой в мире литургии, Где звон оков и тяготы вериг Разбудят нас, подняв из летаргии. Тогда и колокол проснётся наконец, Душа откликнется на вещие призывы, – И ваши проповеди, праведный отец, В юдоли сказанные, в песнях будут живы. II Так – дерево, неистово восстав Из глубины, из ведомой основы, Дарует нам смятенье неких прав – Их голос чист, а муки их суровы. Так – лирою затронув бытиё, Надменным толкам звуки посвящая, Даруешь ты смирение своё – В нём жизнь колеблется, разлуку обещая. Так – веткою, затронувшею явь, Возникнут и пред-искренность, и ясность – И ты, оправданный, в душе её прославь, Приговори к неведенью негласность. Есть голос перед мартом – в эти дни Поведай о высоком не напрасно – Взгляни неистово – вздохни, но сам взгляни – Поверье каверзно, а может, и пристрастно! – Не искушай меня беспамятством теней, Расставшихся, как руки пред рассветом, Огнём не гаснущим рождаемых, верней, Не думающих попросту об этом. Где нам увидеться? – дорога далека – Звезда пригрезится, как Божие прощенье, – И только снег земной тяжёл наверняка, Но дышит нежностью и верует в общенье. III Есть свет ночной, взошедший изнутри Земного сердца, сжатого в ладони, Когда стоишь, ушедший от погони И спасшийся в объятиях зари. Есть свет ночной, явившийся тогда, Когда и слов для боли не хватает – И только птица в сумраке витает, Как некогда упавшая звезда. Но если бы не звёзды в тишине, Напомнившие всё же о ночлеге, – Какие б замышляли мы побеги И как в них одиноко было б мне! Взойди, взойди, уставшая звезда, Над стогнами немыслимого града! Утешь меня, юдольная отрада, Пойми меня – мы вместе навсегда. Пылай, пылай, полночная свеча, Плакучей ивы родственница в песне, Подобно наваждению воскресни, Чтоб образ твой остался у плеча! Так ангелы безмолвно подойдут И птицы крылья поднятые сложат – И станут жить смиреннее, быть может, Покуда Парки нить свою прядут. У тех, кто сам давно изведал взлёт, Особый взгляд на вещи и событья – И если померещилось открытье, Земли упрёк не к месту и не в счёт. Но что же завещать нам для живых, Кому ещё мы дороги на свете? – С огнём ночным, согревшим строки эти, Мы очи вспомним горестные их. ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ I Зачем оправдываться нам? Когда б утешиться грядущим, К чему стыдиться именам, Куда-то в музыку идущим? К чему тесниться напоказ В обнимку с новою зимою, Где слёзы брызнули б из глаз – Да их вовек тогда не смою? Куда бы ныне притулить Лицо, что странно светоносно, Свечами веки опалить, Скажи? – молчание несносно. II Равнины, рощи, реки, сны, В крови живущее страданье, – И вы в смятении должны Себе готовить оправданье? И ваше рвение к живым – Залог чужих соображений? И вы пред зеркалом кривым Правдивых ждёте отражений? О, ваш застенчивый укор И ваш отказ от показаний По нраву сердцу до сих пор И не прибавили терзаний. НАКАНУНЕ ТРОИЦЫ I Утро, а месяц – ярок, Чем-то извне томим, Точно свечи огарок Перед окном твоим. Были, видать, причины, Чтобы желать чудес. Что ему зла пучина, Коль не ушёл с небес! Не было сна дороже, Чем отзвеневший, тот, Что миновал – и всё же Вряд ли совсем уйдёт. Длилась бы неустанней, Нас доводя до слёз, Ночь соловьиных мечтаний И воробьиных грёз. II Луна сияет надо мной, И сосны замерли в истоме, И свет зажёгся в тихом доме Старинной тайною ночной. Сирени гроздья так густы И переполнены страданьем, Что станут пеньем, и гаданьем, И сгустком редкой чистоты. И стонет жимолости куст В крестах белеющих и пряных, И отзвук слов, уже не странных, Стремясь к очам, слетает с уст. И обладает тишина Такою силой убежденья, Что начинается рожденье Недостающего звена. Сияй же в фосфоре ночном, Луна в священном ореоле, Прообраз тройственной юдоли Во измерении ином. III Мне в эту пору – только жить, Вдыхать сирени запах тёмный, И мир, как сердце, неуёмный, С душой бессонною сдружить. О, не гляди на прежний страх, Познавший веянье тумана, – Юдоль на диво безобманна, И лица ведомы в кострах. Где слова славить глубину? Ужель в заоблачных просторах? – И вот сирени пряный ворох Приходит в новую весну. А всё в итоге – только свет, Струящийся из мглы заречной, Из чаши губ, из глуби млечной, Из безупречной веры лет. |
|
|
|