Беременность

БЕРЕМЕННОСТЬ

Она сказала ему об этом
в начале лета,
когда уже тяжело было скрывать.
«Когда ждать?» – спросил он.
«Где-то после Нового года», –
ответила она.

Летний воздух пахнет дождем,
а дни тянутся так долго, что даже после
захода солнца какое-то время
темнота не наступает.

Утром рыбаки выходят в море,
и когда возвращаются,
сети их волочатся под тяжестью морских ежей
и жгучих, как огонь,
медуз.

Прикладывая голову к ее
животу, он слушает его,
словно раковину, скрывающую в себе
пение дельфинов.

По вечерам,
после работы,
он сидел возле нее и рассказывал
о делах, обо всем, что с ним
произошло за день.

Договорились: если будет
девочка, имя выбирает она,
а если мальчик –
выбирает он.

И Мария перебирала вслух женские имена,
зная, что на самом деле
это будет мальчик.
А Иосиф перебирал имена
мужчин,
все еще пребывая в полном неведении.

* * *

Прифронтовой городок в ожидании Рождества.
Все торопятся в церковь, никто не знает слова.
Вторят речам уставших святых отцов.
Оплакивают самоубийц и мертвецов.
Снег чернеет, как отрубленная голова.
Мария поет среди сирот и вдовцов.

Церковь делает нас похожими на детей:
что нам нужно еще, кроме добрых вестей?
Поем псалмы, сражаемся с сатаной,
вслушиваемся в волчий вой зимы за спиной.
Бьют пушки в степи, хозяйка созывает гостей.
Сонные волы просыпаются за стеной.

А смерть караулит на улице, знает, где мы стоим,
комментирует священное писание, элои, элои,
комментирует уныло теплые апостольские послания,
похоже, у апостолов слишком много сомнений в деяниях,
а в нашей вере, похоже, слишком мало тепла.
На вашу любовь, – говорит, – не хватает зла.

С псалтырями в руках стоят старейшины и мудрецы,
за ними полковники, сотники и писцы,
хорунжие, оруженосцы, пушкари, пехота лихая,
единым войском стоят, но каждый сам за себя отвечает,
бесстрашные знаменосцы, отчаянные бойцы
стоят, ждут у алтаря, как на остановке трамвая.

Радуются крестьяне, пришедшие из окрестных сел,
и на мещан радости свет сошел,
радуются дьяки, лирники и бандуристы,
поют внизу мироносицы, поют наверху хористы.
Гости садятся чинно за праздничный стол.
Не попадают в ноты штрафники и штабисты.

Кто из вас уцелеет этой зимой, мужики?
Кто из вас выйдет с того берега этой реки?
Кто упадет на снегу, кто попадет под лед,
плотью кормить замерзшую рыбу уйдет,
поить кровью своей солончаки,
продолжит на небесах ястребиный полет?

А смерть поджидает в поле, не заходит в дом,
и к смерти подходит мальчик, говорит ей «пойдем, пойдем,
посмотришь на наши богатства, хозяйство, двор,
страх и смирение, – говорит, – вздор.
Видишь, как много света в этом краю золотом?
Хватит для всех птичьих гнезд и змеиных нор».

…Их тут столько стоит – радостных и горемык
Но пока она тоже с ними стоит,
пока она поет вместе с ними –
со всеми веселыми, грустными, чуть живыми –
несчастья пройдут стороной, смерть их не поразит.
Горят огни,
засыпают волы,
продолжаются зимы.

СЕНТЯБРЬ 14-го

Школа милиции. Сентябрь 14-го.
Все сидят под стеной, в теньке,
который не простреливается снайпером.
Крошеный кирпич, консервные банки, наполненные летним дождем.
За воротами школы кварталы,
из которых силится выбраться лето.

Он сидит против солнца, черный, как надгробье себе самому.
Привалился спиной к горячему кафелю школы милиции.
Пой вместе с нами, – смеемся над ним, – чего ты?
Пой вместе с нами –
говорим с черной тенью, за которой не видно глаз.

Он отмахивается. Я не певец, – бросает небрежно, –
я убийца.
Я убийца, – повторяет так, словно бы говорит – я почтальон,
я работаю почтальоном.
Пойте сами, – смеется, разглядывая нас, –
Пойте, а я послушаю, покараулю.

Черная осень 14-го. В казармах школы живут добровольцы.
На полях вокруг города гниют подсолнухи и погибшие.
Солнце раскалено, словно дыня в выжженном черноземе.
Пойте без меня, – говорит он устало,
и все поют.

За спиной у него город с разбитыми школами.
За спиной у него поле,
с которого вторую неделю не забирают погибших.
За спиной солнце, солнце раннего сентября,
застывшее солнце, которое никого тут уже не согреет.

Смотрит на нас, и за нашими спинами видит деревья.
Красные сосны в слепящем песке.
За нашими спинами лишь сладкий туман.
За нашими спинами ни одного погибшего.

И сколько бы мы ни пели ему,
сколько бы ни зазывали в группу,
какими бы голосами ни вытаскивали из темноты,
нам с ним уже никогда не петь вместе,
пропавший голос болит, как отрезанная фаланга.

Солнце стоит над красными соснами.
Мы же все понимаем, из чего делается наша история.
История – тень, отбрасываемая живыми.
И тень, отбрасываемая погибшими, – тоже история.

* * *

Знакомые похоронили сына прошлой зимой.
Зима выдалась – слякотной, грозовой.
Похоронили по-тихому – у всех на работе завал.
За кого он воевал? – спрашиваю.
Не знаем, – говорят, – за кого воевал.
Знаем, что воевал, – говорят, – за кого – не разберешь.
Какая теперь разница, – говорят, – мертвого не вернешь.
Сам бы его и спросил, а так – лови не лови.
Да он бы и не сказал – хоронили без головы.

На третьем году войны латают мосты.
Кто подлатает меня? Сменит памяти окровавленные бинты?
Я помню, как ты умел свистеть соловьем.
Я знаю твою сестру. Я даже любил ее.
Знаю, чего ты боялся, догадываюсь, почему.
Знаю, кого ты встретил минувшей зимой и что говорил ему.
По ночам нас вспышки и взрывы вырывают из-под одеял.
Ты всегда играл за соседнюю школу.
А вот за кого ты воевал?

Каждый год приходить сюда, рвать сухую траву.
Вскапывать мертвую землю, убирать с могилы листву.
Каждый год видеть столько мира и столько войны.
До последнего верить, что в гибели наших нету твоей вины.
За пеленой дождя птицы теряются в небесах.
Кто я такой, чтобы судить о твоих грехах?
Попросить бы кого, чтобы дождь слезы свои осушил.
Птицам проще – они вообще не слышали о спасенье души.

* * *

1

Летний горячий воздух,
запыленное солнце,
когда пчелы добывают мед
прямо из детского дыхания.
Вечером пассажиры
спешат на вокзал,
торопятся на свой ночной,
мчатся по улицам
с чемоданами на спинах,
поглядывают на часы,
перекрикиваются,
нервничают.
А впереди всех бежит Иисус,
с крестом на спине,
спешит,
прихрамывает,
подгоняет отставших.
Тепло летнего вечера,
свет в кружках с молоком,
сладкий запах травы на трамвайных остановках.
Быстро прибегают к месту назначения,
быстро распинают Иисуса,
быстро оставляют спать сонную стражу.
Прощаются,
загружаются,
пропуская вперед женщин и детей.
Ночью укладываются на полках.
Натягивают на тела белые саваны простыней.
Слушают пение цикад в тамбурах.
Проводник ходит и удивляется:
как можно было собрать
таких разных людей
в одном вагоне.

2

Заходит внутрь.
Прикрывает за собой дверь.
Слушаю тебя, – говорит, –
и начинает слушать.
Время от времени что-то спрашивает, подолгу молчит.
Поскольку и сам не знает, что ответить.
Совершенно нет слов, чтобы успокоить.
Совершенно нет слов, чтобы утешить.
Скрывает отчаяние за верой.
Скрывает усталость за спокойствием.
Выходит она.
Следом он.
Летние сумерки.
Магазин одежды.
Под кабинками для переодевания
успевает собраться очередь.

* * *

За две тысячи лет человечество предало всех своих гениев.
Мир запутался в попытках найти оправдание.
Мир оказался безнадежно неприспособленным к жизни.
И для отмазки он придумал художественную литературу.

И вот мальчишки выбегают из воскресной школы.
И останавливаются возле распятия во дворе.
Белый снег слепит им глаза своим совершенством.
Мир кажется аттракционом,
в котором побеждает храбрейший.

Бросаются снежками в тело спасителя.
Целятся прямо в грудную клетку.
Лепят окоченевшими пальцами снег.
Соревнуются в азарте и меткости.

И спаситель на фанерном распятии
все сносит покорно, как он умеет.
Принимает смерть за грехи этих детей.
И единственное, что его беспокоит, – не замерзли ли у них пальцы.

И думает, что смирение все оправдывает.
Думает, что тихим словом можно исцелить церебральный паралич.
Поэтому молча подставляет сердце под искрящийся снег –
такой совершенный и такой смертельный.

Дело в том, что на самом деле он ошибается.
В действительности подлость ничем нельзя оправдать.
И тихим словом можно спровоцировать разве что конвоира.
И самые храбрые из этих мальчишек обязательно станут
поэтами и пророками.

Перевела c украинского Ия Кива

Содержание

Дальше