Оракул из страны советов

Борис Хазанов. Посох Мафусаила. – Киев: Каяла, 2018 – 236 с. (Серия «Современная литература: поэзия, проза, публицистика»)

…В самом начале этой книги ее автор признается, что хотел бы, как Стивен Дедалус, очнуться от кошмара истории. При этом он уточняет, что в такой истории, где следовало идти в ногу со временем и страной, жить было невозможно, и бегство – в литературу, искусство, эмиграцию, в конце концов – задумывали многие, кого сама жизнь списывала на берег в качестве «расходного материала». Бегство, побег для одних предусматривал долгое путешествие в творчество для других, и «посох Мафусаила» в названии книги – мудрая метафора, действие которой разворачивается на всем жизненном пути.

Итак, если уж история, то – литературы, и это единственное, что удерживало на плаву автора – политического эмигранта, видного представителя зарубежной русской литературы, выпустившего за годы изгнания несколько десятков томов художественной, эссеистической и мемуарной прозы. В своей новой книге Борис Хазанов размышляет о смысле и назначении писательского ремесла в эпоху информационной революции, о судьбе художника и новой роли литературы в современном массовом обществе. Уже сами названия глав обещают встречу со старыми знакомыми в новых, вы правы, декорациях времени и литературной науки, которая, как известно, не стоит на месте, и очередная, авторская интерпретация классических тем и сюжетов – как всегда, захватывающее и увлекательное чтение. «О языке и стиле», «О красоте прозы» (при этом не забыта проза дневниковая), о таких знаковых фигурах, как Франц Кафка, Андре Жид, Чезаре Павезе, Витольд Гомбрович.

«Я не раз задавал себе вопрос: что значит хорошо писать? – вспоминает автор. – Ведь писатель, не правда ли, – это тот, кто хорошо пишет, как ни казалось бы тавтологией такое определение». На самом деле, как известно, могут быть и плохие писатели, ведь если бы все они были хороши, у нас была бы совсем другая литература. И автор, добавим, в силу своей «неправильности» не оказался бы в изгнании. С другой стороны, он ведь и сам всегда был за «нестандартный» подход к прозе – хорошо это или плохо, особо с этим не сверяясь и демонстрируя черты настоящего мастера-новатора, экспериментатора, формалиста в непоследнем колене. Критика не зря не воспринимала его прозу за фантастику, как номинировал ее сам автор. «Мне грезится повесть, – признавался он, – в которой отменены все правила повествования; вместо этого – каприз случайных сцеплений, встречных образов, непредсказуемых поворотов». А если, спросим роман, где все связи неслучайны, а ходы продуманы даже в «экспериментальном» хаосе? «Романист – не тот, кто пишет романы, – отвечает автор. – Романист – это тот, кто мечтает написать роман». И эта книга именно мечты и грезы о «хорошей литературе» – признанного мэтра, который знает, как и из чего она сделана.

Смысл такого подхода к истории литературы – в искренности автора и проницательности мастера. Разве одно не дополняет другое? Оказывается, не совсем, и перед нами честный и частный случай, который вполне может оказаться общепризнанным правилом. «Автобиографическая проза, пусть даже слегка романизированная, в силу своей двойной природы обречена на неудачу. Писатель, который отважится поместить собственную персону в центр своего нового произведения, потеряет себя. Он может сказать: «Эмма – это я», но не «я – это Эмма». Ибо он остался тем, кем был: сочинителем. Жизнь, которой предстояло стать литературным сюжетом, вопреки его самым честным намерениям, против его воли станет беллетристикой. Таково проклятье или благословение писательского ремесла. Литература противится правде. Искусство видит в ней диверсию. В отместку художник творит собственный правомочный суррогат правды».

С другой стороны, здесь может иметь место ультиматум западной литературе, в которой доминирует как раз «описательный» момент, а не «правда жизни», которой, согласимся, заражен каждый, кому когда-то довелось жить в стране штампов и клише в литературе.