| ПОЭЗИЯ | Выпуск 10 |
|
1 За топкой, на Адмиралтейской шесть, Оставил я автограф мой в бетоне, Дыру в стене заделав: след ладони. В нем жизнь моя – да некому прочесть... В тот год последняя сгустилась мгла, И, полнясь жертвенностью отрешённой, В котельные, вослед за Персефоной, Камена петербургская сошла. Там, под имперской правильной иглой, Опальные поэты, в залихватской Ревнивой обездоленности братской, Подвал одушевляли нежилой. От входа обмуровкой скрыт на часть Был круглый стол, и кресло раскладное Стояло, время празднуя дневное, Запретным ложем к ночи становясь (уставом спать не разрешалось). Там, В зловонной утопической юдоли Так обреченно грезилось о воле... И рок отсчитывал дежурства нам. 2 Мне чудилось: я Молоху служу. Гудело пламя, стоны раздавались, Танцовщицами стены покрывались, Гигантские фигуры Лиссажу Сливались в изнурительной борьбе, На рыхлых стенах, грязной занавеске В живые претворялись арабески, И пропадали в отводной трубе. Сова садилась на байпас. Геккон, Подслеповатый красноглазый ящер, По кафелю, цивилизаций пращур, Отвесно шёл, к сознанью устремлён... Язычество – я это сознавал – Меня готовит к жертве ритуальной... Но тут являлся сменщик мой печальный, С клюкой и книгой заходил в подвал. Бывало, сядет, старый краснобай, Зевнет, щепотку соли в топку бросит И, чуть займётся натрий, зверя просит (как те поляне): – Боже, выдыбай! 3 Вот случай свел троих. Один с утра Хлебнул – и треплется в пылу счастливом. А двое, в сговоре нетерпеливом, Молчат и ждут: когда ж тебе пора? Вот мать и дочь. Девчонке нет восьми, Ей весело у топки раскаленной. А женщина бледна. Конверт казенный Протягивает, говорит: – Возьми... Вот карбонарий. Ровно через год – Барак, позёмка, пермские раздолья. Шепнуть бы гордецу, что и неволя – Не только честь, порой – наоборот. А этот гость – на нём уже печать Разлуки вечной и такой внезапной, Лицо аскета, трепет неослабный В глазах – и как я мог не замечать? Теперь они все вместе, у огня Другого, у другой реки державной Сошлись в кружок – оплакать этот давний Вертеп, в судьбе несбывшейся родня. 4 На площади святого Марка, у Столпа бескрылого (был зверь в починке), – Вот где живые всплыли вдруг картинки: Закут увидел я, лежанку ту. Над Арно, где, слезу смахнув тайком, Входил впервые я под свод Уффиций, Душа опять на миг взметнулась птицей – Куда? Туда, под крышу с гусаком. Баварский мюнстер, что о двух главах (и обе луковкой), Пинакотека (где Лукас Кранах чудный и Эль Греко), И вдруг – задвижки масляный желвак. Шекспировская труппа, Барбикан, Крут горб у Ричарда, но круче норов, – На то и Йорк! А рядом – главный боров, Запорный клапан, роторный стакан... В котельной, на Адмиралтейской шесть, Как, помню, мы боялись ностальгии! Теперь пускай потешатся другие. Кто только выдумал ее?! Бог весть! 5 Урания, уж точно, не у дел Была у тех мыслителей гонимых. Содомский столп, беды размытый снимок Воображеньем взвинченным владел. И то сказать, прелюбопытный век Им выпал: небо миской заслонили, Историю указом отменили, Чуть кто почешет за ухом – побег! Уж тут отчаешься... Под Рождество Сидит у нас компания, случалось, Большая. Половина причащалась, Но и другой не чуждо торжество. За окнами – январская капель, Во двор со звоном рушатся сосульки, А тут – страда: Бахтин, Леонтьев, Рильке, Закат Европы, Нострадамус, Бёлль... Случалось, пили. Что тут скажешь! Тьма И пламя, храм роднящие с таверной, Одушевляли этот быт пещерный. С руки его кормила Колыма. 6 – Веди и помни! – вот ее слова. Сперва лугами шли, и асфодели В пятне лампады сухо шелестели, Как на земле – опавшая листва. Лепные нависали потолки. В стоустом сталагмитовом подвале Дышала магма, монстры пировали. Потом пошли забои, рудники. И вот забрезжило. Сюжет велит Всё позабыть, в истерике забиться. Тут выручит – горчичная крупица, Зерно гранатовое исцелит. В двойной ограде сей – уста певца Деревьям и камням служить не станут, Их ящеры и птицы не обманут, Лукавый зверь не выманит словца. Вожатый встанет и продолжит путь. За милой – штольни страшные сомкнутся. Теперь пора: тот волен оглянуться, Кто мученицу к жизни смог вернуть. |
|
* * * Тихонько клавишей касаться И слушать, слушать в полусне – И станут ясными казаться Пути, обещанные мне: Все краски, все слова, все звуки, Все истины, все времена, Все заповедные науки – И в небе звездочка одна. 1972 * * * Ну да, это счастье. Как хочешь, его назови – Чернильною властью, Болезненной тенью любви. Болезненной тенью Оно и приходит ко мне. Так внятен растенью Кусочек пространства в окне. Им бредит дальтоник, Глаза в бесконечность вперя, Когда подоконник Оближет сырая заря. Слова, улетучась, Прозрачным оставят вино. Светла моя участь. Ее возмутить мудрено. 1972 * * * Пусть сдержанность станет опорой, И с разумом будет дружить Твой стих приглушенный, который Мечтает тебя пережить. В нем ровная явится сила, Найдя примирительный шаг С порой, когда слово пьянило И время звенело в ушах. 1972 Над Фукидидом 1 Афины, этот спрут, в гордыне уличён У локрских берегов, в отваге детской, Где двадцать кораблей выводит Формион – Один к пяти! – на флот пелопоннесский. Мой непривычный глаз резни не разглядит. Туда, где сгрудились триремы кучей, Веди меня по водам, Фукидид, Дразни меня, выматывай и мучай. И что за благодать: неравный этот бой Пытаться разглядеть, над водами виднеться Бакланом молодым, заигрывать с судьбой И в детство человечества глядеться! Тысячелетний зной, векам потерян счёт, Под выгнутым крылом – залива постоянство, Над берегом пророческим течёт Внимательное, ясное пространство. 2. Резня на Керкире Слепые демоны гражданской распри, Проклятье вам! Крепись, моя Керкира! Афины, победившие мидян, Афины, этот спрут, держатель ста земель, Глазеют на тебя: маячат в отдаленье За гаванью твоей тугие паруса. И ты, Лакедемон, кичливый и тупой, По всей Элладе страж законов и приличий, Ты тоже где-то тут, ты смотришь: чья возьмёт? Покуда делят мир великие державы, Терпи, Керкира! Некому пенять. Слепые демоны гражданской распри Не пощадят твоих детей безумных: Одни бегут в Эпир, на материк, Другие, бой на площадях затеяв, Ворвутся в храмы, осквернят святыни И будут резать братьев малолетних И старцев отрывать от алтарей. 1972 * * * Как невская вода у берегов черна! Так память об ушедших поколеньях Пугает и манит, прекрасна и страшна. А мы сидим на каменных ступенях И неглубокого не различаем дна. Любуясь, как валы, сбегаясь с двух сторон, На камне схлестываются попарно, Ты говорила мне: – Тосканы грустный сон, Такими чудятся мне воды Арно, Когда он лигурийским ветром возмущён. Я возражал тебе: – Их оживит весна, Смотри, вот-вот нагрянет сверхурочно Другая живопись: смешки, полутона, Весь Боттичелли твой – с волной цветочной, Расслабленной... ну что ты так грустна? 1971 |
|
|
|