| ПОЭЗИЯ | Выпуск 13 |
|
Intro Детство всегда в пролёте, старость всегда права. Мёд, который вы пьёте, на самом деле – слова, в чьих ульях идёт работа, в чьих сотах кипит слюна, чья новая позолота старым вином пьяна. Сильные чувства, страсти, не станут стучаться в дверь. В колоде еловой масти завёлся вишнёвый зверь, он смотрит на поле брани, не веря своим глазам – кто не умеет ранить, не может быть ранен сам. * * * Кто они, где живут, что вызывает смех их, что их тревожит, что заставляет плакать? Говорят, говорят, опускают веки, переходят на жесты, намёки, знаки, шепчут: «Подай вина, свечи зажги и слушай. Как тебе – скрипок звук, как тебе – чёткость линий? Уже никто не придёт, уже ничто не нарушит эту лёгкость письма, этот воздушный иней. В тихие небеса тебя приберёт сестрица, в край, где пчела по капелькам собирает сладкий нектар, что в перстне моём хранится, и пластинка Сальери, что твой Амадей, цепляет». * * * Соловецкий жмых в котелок крошить. Енисейский лёд претворять в вино. Соколиными жилами рот зашить, пеленой опечатать глазное дно. По воскресным дням начинать с нуля, с черенка, что в мёрзлую землю врос, где имперский орёл стережёт поля, растопырив пальцы, как новый росс. Вместо ключа Иппокрены 1. Качаются сосны, Маняша, снежинки слетают с небес. Возьмём карабин с патронташем и можно отправиться в лес. Не надо о чувствах, Маняша. Зима на дворе, птичий гам. Представь, что ты штрудель, упавший к худым пионерским ногам. Представь, что и голубь на стройке, морошка и кашка «артек», смешаются в новой настойке для новых, весёлых аптек. Когда из-под ряски генштаба усатый всплывёт Карабас и полные нежности крабы Проглотят дыхание масс. 2. Он с дальнего к нам Закавказья, батумских щедрот ученик. По будням – венец безобразья, по праздникам – венский родник. Гурман, почитатель балета, малаховских дач патриот – давно твоя песенка спета, а ненависть дальше плывёт. На самой последней странице напишется с красной строки – ни облако сизое снится, ни дом у спокойной реки – роскошная следует свита за тьмой, заурядной на вид, и белыми нитками шито, и пламенем синим горит. 3. Всё выжжено, всё перерыто, всё писано вязью кривой. Послушай, как пьяно и сыто копытом стучит рулевой. В садах зацвела валерьяна, на пастбищах – полный падёж. Послушай, как сыто и пьяно рогами сучит молодёжь, когда дирижёр на летучке – последний пропойца и жмот – добился прибавки к получке и каждая скрипка поёт. За редкую эту удачу последнее сердце отдам. «Волынский, тебе передача. Тебя на допрос, Мандельштам». Машук Вначале просто били наудачу, а к вечеру устроили раздачу – под каждым камнем – горец и боец, ночной тархун и утренний чабрец. Владелец скал, чья родина – темница, боится спать, но и не спать – боится, где Терек полоумный шевелит форель прозрачную и бархатный гранит. Здесь муэдзин с азартом замполита поносит тех, чья борода обрита, на Грузию вещает из-за туч, и голос его грозен и тягуч. Ночной чабрец и утренний тархун. Вершины гор как пирамиды шхун, медведи в спину целят из двустволок. Барашек нежен, но в груди – осколок. Посмотрим на дивизию с небес, и прогуляем этот гудермес как в детстве – анемию физкультуры. Ни белые, ни чёрные фигуры в такую осень не сдаются в плен. С блуждающей улыбкою чечен качнётся, как Мартынов на дуэли. Оправа треснула, но стёкла уцелели. * * * Мне кажется, я знаю почему, и чем закончится. Солдаты обернутся своими командирами, а мы – солдатами, жующими заварку, снег – белым порошком, и только грязь останется лежать на этих склонах. В нелепейших сандалиях, с узелком подмышкою, однажды оказаться холоднокровно дышащим стрелком, смотрящим на знакомые вершины по новому. Так старый вор в последний раз проходит по квартире, где только что работал. Untranslatable 1. Направо – станция, налево – местный клуб. Не то, чтобы деревня, но посёлок: ловцов полно, да горлица одна. Квадрат окна, избы лиловый куб, китайский берег виден с местных ёлок. Не висни со стаканом, пей до дна. Шепча заветные слова ложился, просыпался в Сочи, а в Сочи в феврале – весна. Теперь другая пахлава – пастушкам не хватает мочи его выдёргивать из сна. 2. Скрип уключин, пение коромысел, торжество простых, неделимых чисел, забирает в пять, а приводит в девять пацанёнок, которому в мае – семь. Грохот ставень, музыка половиц, домовые, ведущие в пляс девиц. То ли вправду в корень ушла вся сила, то ли птичка забыла песню, которой меня будила. * * * С высоты невысокого здания виден лес, журавли за рекой. Вот один улетел на задание, вот отправился следом другой. Задохнись от прозрачности газовой, тишины этих белых высот, никому никогда не рассказывай что в твоих сухожильях поёт. После двух в совершенном беспамятстве заскачи в гастроном угловой, на орехи потрать, что останется, и за слово ответь головой. * * * Таксист в России больше, чем таксист. Его букварь красноречив и точен, он в сердце свой лелеет остролист. Он гражданин, а мы – рабы обочин. Он господин, а мы – его вассалы, опухшие, как крылья стрекозы. Кольцо ночное, сад моей слезы! Чумные, бесконечные вокзалы, и постовые, бледные, как псы, поднявшиеся с гордого Урала в безносый космос встречной полосы. Bonus track Местами – да, но большей частью – нет. Подай, Егорий, водку на обед, да пива тёмного, да туркестанской дури, а сам, как будто ты акын слепой, играй на укулеле, песни пой, о подвигах, о славе, о Тимуре. То водка жжёт, то вяжет анаша, клубятся дрессированные змеи, летает муха, тоже хороша. Нас окружают ямбы и хореи, и в эту долгожданную тюрьму нельзя не впасть в конце, как в сулему. Гасите свет, я сон ваш не нарушу. Рутина жизни в море и в горах. Ребёнок просыпается в соплях, бежит собака с рёбрами наружу, и не понять, откуда этот страх. Сады шумят, а мы молчим в садах. |
|
|
|