ПОЭЗИЯ Выпуск 13


В гостях у "Крещатика" Поэты Нью-Йорка


Андрей ГРИЦМАН
/ Нью-Йорк /

Я – пейзаж после битвы...



К публикации нью-йоркских поэтов

в «Крещатике»


Все когда-то казалось таким естественным, доступным, данным по рождению. А вот поди ж ты... Мерцают на горизонте жизни дрожащие огни дальних имен: Крещатик, Девичье Поле, Садовое, Плешка, Стрелка, Петроградская, Лонжерон – далее везде. Имена эти давно стали не только названиями мест, но такими же (и лишь в малой степени ностальгическими) понятиями искусства и истории, как Муром, Карфаген, Бастилия, Вандея, Соловки или Сахалин. Как же быстро это отдаление от родных имён произошло, они растаяли во взлетном тумане аэропортов, стали символами. Ну вот, и дежурный вздох по быстротекущей жизни. Но это допустимо, простительно. Ведь мы говорим о стихах. Ностальгия по (...) – главная (если по правде) тема лирической поэзии. А есть ли какая-нибудь другая? Или все остальное – это другие жанры, ближе к журналистике, беллетристике, театру или цирку?

Вот подбор нескольких «нью-йоркских» поэтов (в основном москвичей и питерцев) в журнале «Крещатик», германском русском издании выходцев из киевской литсреды. Вот шизофрения нашей теперешней жизни. А она стала нашей – эта геокультурно разбросанная жизнь. И нам ее вроде надо любить. Другой нет. А если кто, не веря в это, пытается, прищурившись, сфокусировать свой внутренний хрусталик (кристаллик) на дальние миражи, то теряет фактуру реальной жизни вокруг себя. А язык, как текучая вода, проникает всюду и пропитывает все. В одну реку нельзя и т.п. Но на месте той течет другая. Поезд ушел – и далее везде.

Удивленно-брезгливо-скептический поворот «столичной головы»: а это кто еще такие? Не учтены в (пресловутом) «литературном процессе» в стране Антибукерии.

Этот самый «процесс» есть там, где есть один, а тем более несколько, живых одаренных людей (неважно, откуда произрастающих), которые дышат вечерним влажным воздухом одной большой реки (в нашем случае Гудзон). И воют на одну, на всех выданную, луну. Общность места, судьбы, привыкания к окружающей культуре. Вот и возникает в чужих сумерках и остаётся навсегда: русские Париж, Берлин, Харбин, русский Нью-Йорк, русский Франкфурт-Кельн. Очень, конечно, важно притереться плечами в одном кафе, отхлебнуть из одной кружки пива и, расслабившись и снизив тон, выплеснуть порой «к собеседнику» «все, что накипело». Интернет, однако, несколько меняет ситуацию, и уже можно говорить всерьез об электронных общинах: германской, уральской, пражской, иерусалимской, нью-йоркской. Такое вот литературное cybercafe с чтениями по вечерам или по утрам, в зависимости от часового пояса.

Линия (и цвет, почти по одесситу Бабелю) рождается от насыщения культурно-исторического пространства тоской и страстью, которые и составляют энергетический вектор поэзии. И вот – получается гуд, «шум времени», составленный из разных голосов. В нашей странной сфере занятий – обычно лишь нескольких голосов.



Москва

Это я ни к кому.
Закрываю глаза и плыву
в Карфаген моих зим,
где посыпаны солью дворы,
где татары живут
с незапамятно-мутной поры,
и где в пять пополудни
давно уж не видно ни зги.

Желтый булочной свет
на сугроба холодной муке,
и в кромешности труб
блеск летит по незримой реке.
Там в глухую играли
у сытных парных кабаков.
А теперь ты стоишь
у трамвайных бессмертных кругов.

Ты стоишь у прудов,
на закраинах дуг голубых,
на старинном снегу.
Говоришь ты, но голос твой тих.

Я тебя не встречал
ни с друзьями, ни в школьных дворах.
Лишь порой на семейных
обрамленных фото,
что стоят на комодах

в теперь опустевших домах.
Там, где шарят впотьмах
звезды, фары машин
в тишине и при ясной погоде.

Я тебя узнаю. Закрываю глаза и плыву,
абонент всех сетей,
по бездомной теперь Божедомке.
Ты меня не ищи,
ни по спискам, ни в ликах витрин.

Я живу далеко,
у какой-то невидимой кромки.

1994


* * *

Ситуация грустная, моя дорогая.
Воздух распадается на хладные глыбы.
Мы в них живём, оберегая
каждый своё, я, например, – губы.

Сколько лет я шепчу, прошу слова.
Мы с жизнью всю жизнь говорим о разном.
Я не прихожусь ко двору и каждый раз снова
ищу полосу жизни, за которой – бездна.

Но и к бездне глаз привыкает устало.
Там что-то знакомое движется и мерцает:
мешки, головные уборы, без конца и края
тоска – пересадка, толчея вокзала.


* * *

Телефонный звонок из зиянья забвенья,
где все по-прежнему: трубка, черно-белое фото,
обрезки ногтей,
недочитанных книг вереница – театром теней.
Те же стены, с другими обоями –
обман зренья и света.
Номера на обоях – коридорная азбука детства,
чужого ремонта жирный розовый след.
Блики лампы, гранит пресс-папье,
твой бессмертный янтарь, Грин и Диккенс на полке,
и кастрюля укутана в клетчатый плед.
Я из школы пришел, левая ноет рука –
потерялась перчатка. В конце имени скачет «й».
Зазвонил телефон – но и звук превращается в лед.

1997


* * *

Услышав голос тихий и глухой,
остановлюсь с протянутой рукой,
сжимая прошлогоднюю газету.
Снег падает по направленью к лету
и замирает где-то за рекой.

Гудок оттуда хриплый и глухой
все тянется без эха, без ответа.
Я в сумерках ищу источник света
за городской невидимой чертой,
давно уже от стаи той отсталый.

Слетает незаметно снег усталый.
Его ловлю я ртом, и, застегнув пальто,
гляжу в незамерзающие лужи,
гордясь лишь мне заметной красотой,
и радуюсь: могло бы быть и хуже.

И странно, что оставлена была
за рубежом осеннего стекла
рукой рассеянной полоска этой суши.


* * *

Я – пейзаж после битвы
в стране, оставленной утром,
где проходят войска
в пыли пяти континентов.

Стекленеет листва.
На ветвях – воздушные змеи и ленты.
Воздушные замки – в снегу
до второго пришествия лета.

Я – судьба пересохших ручьев, подлесков,
бездонных оврагов.
поселений, где ходят к могилам врагов.
Черный ветер полуночи
шелестит улетевшей бумагой
неотправленных писем.
Светлый ветер забвенья играет травою
на стыках железных дорог
в глуши городов.

Пахнет гарью, сиренью, железом и солидолом.
Безногий посыльный за пазухой греет письмо.
Я смотрю на карту метро, как антрополог
близоруко и долго
глядит на скелет в берлоге лаборатории,
не слыша посыльного, что стучит третий век
в слюдяное окно.

Здесь темнеет к утру,
и я наконец засыпаю.
Снится женской души сквозная
летящая ткань.
Я – пейзаж после битвы в стране,
где снег выпадает лишь к маю,
и где на воскресенье
выпадает последний наш день.


В. Гандельсману

Так по одному
по своим углам
Во первых строках
стынет тень в дверях,
сходим мы с ума,
прячемся в стихах.
длится тишина,
говорит: устал.

Говорит за нас,
Если и не слог,
остановленный
что устали звать

за себя, за всех.
то хотя бы вздох,
на отлете рук,
всех, кто стал далек.

А когда один –
ты, мой дорогой,
На двенадцать строк
чтобы нам с тобой

эхо из души:
лучше поспеши.
подбери слова,
не сойти с ума.



Назад
Содержание
Дальше