Полиглот

В»Сайгон» меня затащил керамист Акимов. И хотя инженерская служба плохо совмещалась с богемной жизнью, я все же изредка забегал в знаменитое кафе, брал маленький двойной и, встав за столик, слушал приглушенное:

– Солж... Бродский... А вы в ДК Кирова были? Там сейчас авангардисты!

Новые знакомые подкидывали самиздат, таскали на выставки и бесцеремонно пользовались моей регулярной зарплатой. Акимов, во всяком случае, не упускал случая выцыганить чашку кофе, а с премии всегда раскручивал на выпивку. Он лепил какие-то похабные статуэтки, вызывавшие восторг сайгонской публики, но дохода не приносившие. За мной же стояла финансовая мощь оборонки, и я, не задумываясь, делился ею с противниками режима.

Прежняя жизнь, однако, догоняла, уличая в порочащих связях. Однажды я столкнулся в»Сайгоне» с Колбасьевым, выгнанным с третьего курса и подавшимся в менты: затянутый в портупею, розовощекий, он являл собой редкий случай соответствия внешности и фамилии.

– Не ожидал, не ожидал… Ты, значит, инженеришь? А я в сержантах хожу! Хотя зарабатываю, – он склонился к уху, – побольше любого инженера!

– Как это?

– Фарцу стригу! Они в»Сайгон» барахлишко приносят, а я – хоп: пройдемте, гражданин! В участок не веду, до подворотни только: четвертачок, и гуляй, Вася, до следующего раза!

– Да, любопытно... Ну, я пошел.

– Да подожди ты! Генку Ропшина помнишь? В»Крестах» работает! Зэки, конечно, не подарок, но платят зашибись!

– Здорово... Ну, пока!

Краем глаза я видел: за беседой наблюдает Акимов, мрачно усмехаясь в бороду. Разговор мог сойти за нейтральный (кто не общался с ментами?), но похлопывание по плечу и сияющая улыбка Колбасьева выдавали с головой.

– Смотри, может, плюнешь на инженерство? Надумаешь к нам в органы – звякни, я тебе рекомендацию дам!

Когда я встал за столик, Акимов покачал головой.

– Стремные у тебя знакомые... И это в нашем оплоте свободомыслия!

Крыть было нечем. А керамист не отставал, обличая в смертных для нонконформиста грехах, что, я чувствовал, означает серьезный удар по бюджету.

– Ладно, никому не скажу, – наконец сжалился он. – Но с тебя – большой двойной. – Акимов подумал и добавил: – С двойным сахаром.

Надо сказать, у выпускников электротехнического образование редко совпадало с призванием: кого-то затянули шабашки, других – рок-н-ролл или, как меня, литература. Затягивало даже в КГБ, поскольку здоровенный лоб, обремененный семьей, на сторублевом окладе, как правило, чах и впадал в тоску. И вот, когда перспектив ноль, а денег – шиш, появлялся некто в штатском, обещая золотые горы и интереснейшую работу. Он показывал корочки с тремя буквами, разъяснял льготы, вербуемый же нервно облизывался:

– А контора отпустит? Тут же три года надо оттрубить!

– К нам – отпустит... – усмехался штатский в чине майора. Завербованный обычно менял круг общения на профессиональный, лишь Вовчик Мурашов, надев погоны, продолжал мелькать в прежних компаниях. Его заманили в»чека», посулив использовать знание языков. Знавший еще в институте немецкий с французским, он самостоятельно овладел польским и в своем НИИ всячески пытался реализовать накопленное. Увы, начальству было наплевать на полиглота, а тут еще женитьба, то есть, надо кормить семью...

– Валька всю плешь проела, – оправдывался Вовчик. – И умище, опять же, куда девать?!

С новоиспеченным рыцарем»плаща и кинжала» я был в неплохих отношениях еще со студенчества, но Акимов об этой связи, естественно, не догадывался, иначе вся зарплата ушла бы на утоление его аппетита.

Чекисты для начала отправили»умище» в Москву, откуда Вовчик вернулся с блестящим знанием финского языка. И стал дожидаться интересной работы в стране лесов и озер, где, как и повсюду, требовались бойцы невидимого фронта. Бесхозяйственность, однако, докатилась и до карательных органов: шел месяц за месяцем, а работа как была – перекладывать бумаги, так и осталась. И Вовчик начал заглядывать в бутылку. Благо, кроме финского языка, привез из Москвы финскую же страсть к крепким напиткам.

Теперь он меньше литра на стол не выставлял. После первой бутылки он начинал говорить на немецком, после второй – на французском или польском, а начиная с какого-то момента забывал все языки и принимался петь:»Я помню тот Ванинский порт». Пел он выразительно, с надрывом: я прямо видел лейтенанта КГБ в роли зэка, страдающего от качки в»холодном мрачном трюме».

– Ну, пора расходиться! – нервно говорила Валентина после завершающего куплета. И была права: это означало критический порог, за которым Вовчика несло, куда глаза глядят.

Однажды она позвонила среди ночи: мол, ушел вечером и до сих пор не явился!

– Пел»Ванинский порт»? – спросил я.

– Три раза... – вздохнула Валентина.

А в пять утра раздался еще звонок, и трубка заговорила голосом Вовчика:

– Во бефинде зих... бефинде их... – и, наконец: – Где я?!

– Интересный вопрос. Я бы тоже хотел знать. Валька, кстати, тоже.

– Нет, я серьезно! Кирхе какая-то... Где-то я ее, блин, видел!

– Ладно, давай ориентиры. Что там, кроме кирхи?

Вскоре мы выяснили, что приятель находится рядом со Спасом-на-Крови. В такси я боялся, что его унесет еще дальше, но, слава богу, обошлось.

Из чекистских льгот Вовчик пользовался одной: возможностью проникать по ночам в интуристовские гостиницы. Литра, как уже говорилось, всегда не хватало, к полуночи требовалось добавить, а где еще выпьешь, как не в ночном баре? Когда приятель предъявлял удостоверение, швейцары вытягивались во фрунт; потом звучала магическая фраза:»Товарищ со мной», и волей-неволей ты приобщался к чему-то высшему и всемогущему. Масонская ложа, орден меченосцев, клуб анонимных алкоголиков – на выбор; оскорбляло лишь то, что к тому же ордену принадлежали путаны и фарцовщики, с легкостью проходившие дверных сторожей.

Когда у Вовчика родилась дочь, решили отметить событие. Валентина была уже дома, но беспокоить роженицу не хотелось, и мы двинулись в сторону гостиницы»Москва», заглядывая по пути в рюмочные.

– Товарищ со мной, – махнул Вовчик удостоверением. И прибавил что-то типа»доннер веттер» – доза уже приближалась к немецкой волне.

– А у меня свое есть! – нахально сказал я, показав красное удостоверение работника печати. Я тогда уже плюнул на инженерство и, перейдя работать в многотиражку, тоже входил во вкус исключительности: пресса все-таки!

– Аусвайспапире – зер гут! – похвалил Вовчик. – Ну? Шаркнули по душе?

Бармен был незнакомый и для начала потребовал визитки.

– Нет визиток, кайне... – хрипло сказал Вовчик. – Не будь бюрократом, майн фройнд, дай-ка лучше шнапса!

– Лифт – налево. И побыстрее, фройнды, пока охрану не вызвал!

Вовчик махнул коркой, что волшебным образом превратило цербера в шавку.

– Что ж вы, ребята? Так бы и сказали, что на работе...

Вначале сидели в одиночестве, затем подгребла парочка немцев. Вовчик не скрыл причины веселья, и немцы заквохтали:

– Тохте, тохте! Зер гут!

Подходили другие немцы, им тут же докладывали, и Вовчика хлопали по плечу, мол, глюклих фатер! Здесь моих познаний хватало: Вовчик – счастливый папаша, дочь – тохте, и, пока приятель общался, я наливал.»Руссиш шнапс» тоже был»зер гут», разве что дозы смущали, а именно: налитое в фужер гости разливали на троих, сберегая хрупкие тевтонские организмы. Когда я вспомнил, как выпивал с немцами из Судет (те потребляли стаканами), гости посовещались, потом наперебой заговорили. И я понял: судетских они считают чехами, то есть, идентифицируют не по крови, а по нравам.

– Миттакессен! – прозвучало на другом конце холла. – Ком, ком!

Слегка покачиваясь, камрады ушли обедать. А к нам подсел грузный финн, чей язык житель невских берегов безошибочно определяет с первой фразы. Финн был»дамши», разговаривал сам с собой, да плюс к тому выставил литровую водку. То есть, появился достойный партнер. Вовчик бегло заговорил на финском, гость тупо окинул его взглядом, затем расцвел в улыбке. Это значило: приятель как минимум преодолел таможню, я же остановился перед языковым шлагбаумом.

Общение с полиглотом, конечно, не прошло даром, дав навык ориентироваться по сигнальным словечкам, что, как островки, всплывают в любой беседе. Например,»юкси» или»какси», что означает»один» и»два», или интернациональные:»водка»,»коньякки»,»валуута», позволявшие хотя бы кивать. Но чем дальше, тем меньше наблюдалось островков, они погружались в пучину пьяной болтовни, и я вскоре утратил всякую опору.

А Вовчик вскрылял орлом. С немцами он был степенным, но тут размазался, рассказывал какие-то истории, а финн хохотал и выставлял вверх большой палец.»Предатель, – обиженно думал я, – Карл Густав Маннергейм!» Я еще пытался различать»кука?» –»что?» и»микя?» –»кто?», но, когда»микя?» употребили на мой счет, обиделся еще больше. Финн хихикал, и звучало что-то похожее на»Веня Лайнен».

– Что это он меня Веней называет? – недовольно сказал я. – И фамилию какую-то дурацкую придумал...

Вовчик расхохотался:

-»Венялайнен» означает: русский! Только ты не бери в голову – лучше шаркнем нохайнмаль! Эх, маль, нохайнмаль...

Он достал четвертной, и я потащился за шнапсом. Когда же вернулся, обнаружил за столиком путану.

– Дайте даме прикурить! – томно сказала она. Удивленно воззрившись на спички фабрики Чудово, которые я достал, дама тут же поставила на мне крест. Зато на Вовчика стреляла глазками, и ногу за ногу закладывала так, что из-под юбки выползал край бикини.

– Ты хороший финский парень, – обняла она его. – Пойдем ко мне в номер?

Вовчик посмотрел на нее стеклянными глазами. Не помню, что было сказано, но девица моментально спрыгнула с колен и, схватив сумочку, слиняла.

А финн уже ронял физиономию в тарелку. Иногда он вскидывал на меня глаза и со свистом произносил:

– Руплисса – не надо!

– Мне тоже не надо руплиссы... – обижался я. – Вовчик, что это с ним?

А финн ревел, как северный олень из Лапландии:

– Валу-ута... Валу-ута... Ноу!

И скрещивал руки, мол, отказ.

– Он считает, что ты – фарцовщик, – сказал Вовчик с явным финским акцентом. – И что марки будешь выпрашивать. Но мы, говорит Урхо, ничего тебе не дадим!

«Мы» – надо сказать, взбесило. Приятель опять шутил, финн хохотал, и они отходили все дальше, дальше...

– Ну, юкси-какси, кука-микя... – разозлился я. – А в ухо он не желает получить?! За фарцовщика?! Переведи!

Однако Вовчик окончательно переместился на другую сторону линии Маннергейма и вместе с этим алкашом издевался над тем, у кого»собственная гордость».

Я не сразу заметил, что вокруг фланируют какие-то странные персонажи в темных пиджаках, испытывая к нам явный интерес. С одним возле лестницы беседовала сбежавшая путана, указывая на нас сумочкой. А вскоре я услышал за спиной:

– День добрый, господа-товарищи!

– Добр... – откликнулся я, но меня перебили:

– Не оборачиваться! Тихо встаем и направляемся направо.

– Но выход – налево! – возразил я.

– А вы пойдете – направо! Сначала вы, потом ваш друг.

Нельзя сказать, чтобы я испугался. Но, пока шел, мысли приняли иной оборот: может, все-таки влетели? И Вовчика теперь выгонят из»чека», а уж меня из прессы – точно попрут! Где-то сзади извергали финно-угорский словесный понос, а меня зациклило на дурацкой пословице: вор у вора шапку украл...

В кабинете на первом этаже сидел старший оперуполномоченный. Вовчика оставили в предбаннике, меня же ввели внутрь, и опер с ходу спросил:

– Ну? На кого работаем?

– На газету, – честно ответил я.

-»Нью-Йорк таймс»? Или»Зюйддойче цайтунг»? Ладно, разберемся!

Взяв в руки удостоверение, он удивился:

– А корки – прямо как наши! Ну, и где же такие выдают? Корреспондент газеты»Трудовое знамя»... – он покачал головой. – Ай-ай-ай! Работник идеологического фронта, корреспондент – и пойман на фарцовке!

– Да где вы видели фарцовку?! – возмутился я. – И вообще – мой друг...

– Так, так: ваш друг! Он-то нас и интересует! Вы, наверное, только набираетесь опыта, верно? Но ваш друг, по всему видать, тертый калач! Матерый волк и, как говорится, не первый год замужем.

А матерый волк, кажется, дошел до декламации «Калевалы». Нет, страна Суоми могла бы гордиться таким сыном: до последнего цепляется за язык родных елок!

– А ну-ка его сюда! – крикнул опер. – Очную ставку им устроим!

Вовчик то ли не хотел раскрывать инкогнито, то ли был уже не в состоянии. Однако лист протокола, положенный на широкую, отделанную под орех столешницу, отрезвил, и приятель полез в карман.

Последовала немая сцена. Кто-то в тишине пробормотал про подделку, но опер цыкнул, мол, заткнись! А потом долго смотрел на Вовчика снизу вверх.

– Ну, бля, даете... В разработке, что ли, тот финн? Так мы давно за ним наблюдаем – пьянь обычная, и больше ничего!

– Тохте родилась, мужики... – прохрипел Вовчик. – Дочери ножки обмываем.

Сцена сделалась еще немее, а затем опер обиженно сказал, что в прошлом году у него двойня родилась, но нажрался он – дома!

– Ладно, держи!

Корка полетела обратно, а лист был тут же выброшен в корзину. И опять мелькнуло: эвон как! Все «могём», если «захочем»!

Нас проводили до выхода, и Вовчик метнулся за столб – блевать.

– Счастливый... – сказал провожатый. – Резидентом в Финляндию могут послать, – он помолчал и добавил: – Тем более водку он хряпает, как настоящий лесоруб.

По дороге мы дважды пили пиво. И на подходе к дому Вовчик затянул «Ванинский порт», что означало: приключения только начинаются.

Оказалось, у Валентины подскочила температура. Ребенок кричал, жена лежала никакая, а Вовчик накручивал 03. Когда же «скорая» была вызвана, последовали непонятные манипуляции с книжками.

– Ты что ищешь?

– Отстань! Так, самоучитель... Пособие от Сохнута...

Следует сказать, Вовчик не стоял на месте: иврит был пятым, кажется, языком, причем изучался со всей серьезностью: пособия, литература и кассеты занимали целую полку. Однако я не мог взять в толк, почему содержимое полки раскидывается по квартире: на диван, на журнальный столик, на стулья...

– Тора – это хорошо! – бормотал приятель. – Они любят Тору! Башевиц Зингер... Не знаешь, кто такой?

– Писатель, – сказал я, – Нобелевский лауреат.

– Класс! Нобелевский на иврите – это не хухры-мухры!

– Так ты объяснишь, нет?!

Когда полка опустела, Вовчик озабоченно сказал:

– Понимаешь, все врачи – евреи. И если они увидят... Короче, им будет приятно.

– Крыша у тебя едет, – сказал я. – Не все врачи – евреи. Но даже если так: подчеркивать национальность – некорректно.

И тут понеслось: я с московским раввином... в хоральной синагоге...

– Да это в конце концов запрещенка!

– Это для вас! А у нас такого добра после каждого изъятия – горы! Мы их по домам разбираем – для расширения кругозора.

Спор прервал звонок в дверь. Вовчик что-то вполголоса бормотал, но главное, откуда-то взялась и была водружена на голову настоящая кипа! Наверное, тоже с какого-нибудь изъятия, во всяком случае, Вовчику она шла – ребе Абрам, как родился в ней!

Врач оказался скромным лысым мужичком, извинявшимся за то, что на Охте – пробка, почему не сразу приехали. Только Вовчика мелочи не интересовали: он налетел, как языковой вихрь, как самум из пустыни Негеф, потрясая пятикнижием и изрыгая древние словеса. Мне тут было нечего ловить. С финно-уграми все-таки что-то связывает – по одним лесам бродили, – но семитская речь, рожденная на жарких плоскогорьях, представлялась полной эзотерикой. «Бар-мицва... шабат... элохим...» – мелькнуло знакомое: «маца», и я опять впал в прострацию. Врач тоже впал и с удивлением взирал на личность в кипе, что мельтешила с сохнутовскими книжками в руках и то ли пыталась что-то выпросить, то ли угрожала.

– Беседер? – периодически спрашивал Вовчик.

– Да, беседуем вот... – смущенно отвечал врач.

– Нахон?

– Возможно, что и нахон... Я плохо понимать... Нихт ферштеен, как говорится!

Вовчик на миг застыл, затем выбежал в кухню.

– Он что – иудей? – испуганно спросил врач. – Ну, правоверный?

– Может быть... – задумчиво сказал я, прислушиваясь к бульканью в кухне. – Может быть...

– Так я ж чего? Я ничего... Давайте сюда ваш иудейскую мамашу: сейчас осмотрим, укольчик сделаем...

Вовчик влетел с подносом, на котором стояло три стакана с водкой.

– Ле хаим! – торжественно провозгласил он.

– Может, сначала больную посмотрим? – робко предложил врач.

– Ле хаим!! – вытаращил глаза Вовчик. Я вдруг понял, каким был пророк Иезекииль. И каким был Исайя, и почему Моисею дали десять заповедей – такому попробуй не дать! Тут, однако, из комнаты выскочила Валентина. Трехэтажная тирада не оставила сомнений в национальной принадлежности – Вовчик тут же стащил кипу, а врач с облегчением перевел дух.

– Так мы бодренько себя чувствуем? – воскликнул он. – Очень хорошо! И все-таки – осмотримся.

Мы с Вовчиком виделись все реже, а потом и вовсе перестали. Ходили слухи, что в перестройку он сбежал из органов, как и многие, подавшись в бизнес.

Время передвинуло «Сайгон» на другой конец Невского, и большой двойной (да еще с двойным сахаром) стоит теперь безумных денег. Приверженец свободомыслия Акимов с годами воспылал неожиданной страстью к лимоновской партии и, встречая меня, начинает разговор так: «Когда мы вас построим и погоним на Соловки...» Ну, и «языки» повадились в гости, так что иностранная речь уже не воспринимается из ряда вон, звуча даже на твоей кухне.

Общаясь с приятелями-иностранцами, я иногда вспоминал человека, который жил в чужих языках, как рыба в воде: где он, интересно? Кем востребован?

Как черт из табакерки, тот появился спустя годы, когда у меня в гостях сидел американский литератор Грэм.

– Чем занят? – спросил голос в трубке. – Я в твоем районе – дай, думаю, звякну!

Когда я сказал, что пью водку с американцем, Вовчик возбудился и понес что-то на английском. Я протянул трубку Грэму, и тот после минутного разговора объяснил: хотят дать работу на языковых курсах – преподавать «американит». С деньгами у Грэма, как водится у литераторов, было негусто, и он обещал подумать.

– Тайм из мани! – крикнула трубка. – Я сейчас буду!

Вовчик был худой, поджарый и то и дело пересыпал речь англицизмами. «Айм сорри!», – извинялся он, когда пищал пейджер, и, считав сообщение, бежал к телефону, чтобы договариваться о каких-то бочках.

– Выпей, что ли… – предложил я. – Расслабься!

– Ноу дринк! Онли джюс, тоник... Не пью, короче.

В глазах Грэма мелькнул испуг, а рюмка в руках предательски задрожала. Потом он смущенно скажет: «Кажется, твой приятель – больше американец, чем я». И ошибется, потому что Вовчик – вопреки переменам, – жил в своем времени.

В прихожей тот в стеснении замялся.

– Тут такое дело... Курсы – это ведь пока проект... А огурцы – гниют, понимаешь...

Оказалось, они с Валентиной закупили на Псковщине пятьдесят бочек соленых огурцов, но овощные магазины почему-то отказывались их брать.

– Хорошие огурцы, необычного засола! Огурчики из Опочки, псковские, ты таких не едал, чесслово! Куда б, думаешь, их пристроить?

На миг показалось: Вовчик превратился в «скобского», так явственно прозвучал характерный говорок. И почему-то подумалось, что работа Грэму не светит.

– Не знаешь, куда? Ну, тогда пока.

Будущее подтвердило мои подозрения. Больше мы не встречались.

Санкт-Петербург 1999