| ПРОЗА | Выпуск 14 |
Глава 1
В маленьком городке Н., что затерялся где-то среди лесов и озер Архангельской области, стоит старая больница, одна на многие сотни километров вокруг. Еще до революции ее начал строить местный купец Никитин, одинокий старик, скопивший огромное состояние темными банковскими махинациями. И хотя пил Никитин сильно, но деньгами никогда не сорил и обычно являлся в кабак, держа в кулаке лишь мятый рубль.
Из-за гнусного характера, а больше из-за скупости, вся родня от него отвернулась, а официанты обслуживали старика, как последнего кучера, потому что легче было ему удавиться, чем дать половому пятак на чай.
Когда же допивался Никитин до белой горячки, то начинал дурным голосом кричать на всю округу, что обокрала его старая экономка ни больше ни меньше, как на миллион рублей. А случалось, что и бегал по улице в одном исподнем, спасаясь от каких-то грабителей, которые хотели вытащить у него деньги из желчного пузыря. Про желчный пузырь Никитин прочитал однажды в местных "Ведомостях" и теперь почему-то считал его самым главным местом в организме.
Так вот, во время одного из запоев явился к Никитину черт. А может даже и не черт вовсе, а сам дьявол, то есть Люцифер. Хотя по его невзрачной внешности никак нельзя было подумать, что он занимает в определенных кругах какое-нибудь высокое положение. Потому что внешность у этого черта была самая заурядная. Постная физиономия, волосы мышиного цвета, глазки все время моргающие, простуженный голос, костюмчик замызганный – и почему-то разные шнурки на нечищеных ботинках. Один черный, другой желтый. Наверное, в преисподней все так ходят.
Поэтому когда черт вылез в столовую Никитина прямо из камина, тот совсем не испугался, потому что во время своих запоев он уже повидал таких страшилищ, что Боже упаси. Этот же по сравнению с ними был безобидным, как домашняя моль. Тем более, что на его никитинский желчный пузырь черт не покушался и даже на него не взглянул. А больше, как считал Никитин, его уже было нечем и взять. Да только сильно ошибся старый пьяница, потому что внешность часто бывает обманчива. Особенно если перед тобой черт.
Так вот, этот черт, сильно извиняясь и даже как-то перед стариком заискивая, при этом нервно теребя пуговицу на своем повидавшем виды сюртуке, соблазнил Никитина на такое дело, о котором тот не мог подумать даже в пьяном бреду. А именно уговорил черт старого скрягу пожертвовать деньги на строительство городской больницы для бедных. Причем пока черт, виновато улыбаясь, гнусавил что-то о любви к ближним, а также о добре и взаимопомощи, Никитин смеялся ему в лицо и называл его "чертово отродье". Отчего черт смущался и опускал глаза. А когда, после долгих расшаркиваний и извинений, этот посланец ада наконец полез обратно в камин, откуда и появился, то Никитин вдруг ощутил непреодолимое желание схватить пачку денег и буквально сегодня же заложить фундамент новой больницы. Даже выпить ему так никогда так не хотелось, как захотелось расстаться со своими деньгами. Из этого Никитин сделал вывод, что был перед ним не какой-нибудь обычный черт, который работает в аду помощником кочегара, а, наверное, сам Люцифер. Потому что обыкновенный черт никогда бы до такой подлости не додумался.
Когда Никитин это понял, весь хмель у него из головы вылетел, словно он вообще последнюю неделю постился. А руки зачесались так страшно, что хоть прямо сейчас бери лопату и иди копай где-нибудь на окраине города яму под больничный фундамент.
Старик долго боролся с собой, пытаясь унять зуд в руках, но наконец не выдержал и на ночь глядя выскочил из дома. Правда, побежал он все же не фундамент рыть, а к батюшке протоиерею Порфирию с просьбой немедленно освободить его от бесовского наваждения.
Полчаса Никитин стучал в дверь поповского дома, пока не появилась из-за двери заспанная физиономия протоиерейского слуги Федота.
Когда Федот увидел перед собой Никитина, то хотел обложить его матом и отправиться обратно спать. Но старик вдруг рухнул перед дверью на колени и стал неистово креститься, умоляя Федота немедленно вызвать к нему батюшку, потому что есть у него неотложное дело, касающиеся спасения души.
– А ну дыхни, – не очень уверенно проговорил Федот, сильно ошарашенный такой выходкой старого пьяницы.
Никитин дыхнул, и Федот с удивлением обнаружил, что старик трезв, как монах-отшельник. Тогда он провел Никитина в переднюю, а сам отправился за святым отцом.
Через полчаса явился заспанный протоиерей в халате. Но когда Никитин с жаром и всяческими подробностями рассказал отцу Порфирию, какое видение у него сегодня было, тот быстро проснулся и задумался.
– А может быть, это и не черт вовсе был? – наконец спросил как бы у самого себя святой отец.
– А кто же? – удивился Никитин.
– Ангел, – с некоторым сомнением произнес Порфирий.
– Нет, – со знанием дела ответил Никитин. – Уж я черта отличу. Повидал я этих чертей достаточно.
– Так ведь на доброе дело соблазнял.
– Для кого доброе, а для кого и нет, – упрямо проговорил Никитин.
– Что же ты теперь делать будешь? – поинтересовался святой отец.
– Если ты, батюшка, меня от этого наваждения не избавишь, буду больницу строить, – мрачно ответил Никитин.
– Если бы все черти такими были, – вздохнув, проговорил святой отец, – уж давно б царствие Божье настало.
– Кому царствие Божье, а кому головой в петлю, – угрюмо проговорил Никитин. – Неправедное это дело – так у людей деньги выманивать. Вот когда я сам, без понуканий, свои деньги принесу, тогда другое дело. А так, насильно, не по-Божески это.
– Это ты прав, – сказал отец Порфирий, качая головой. – И Спаситель на Голгофу шел без понуканий.
– Вот и я про то же, – поддакнул Никитин.
После этого отец Порфирий снова задумался надолго, отчего Никитину стало казаться, что батюшка просто заснул. И когда он вежливо, но громко кашлянул, святой отец поднял на него глаза и проговорил:
– Буду за тебя молиться, грешник, чтобы оставило тебя бесовское наваждение.
– А когда оставит-то? – спросил Никитин, чувствуя, что от разговора с батюшкой стало ему немного легче, однако деньги отдать все равно хотелось.
– Все в руках Божьих, – проговорил протоиерей. – Когда оставит, ты узнаешь первый.
Надо сказать, что обещание свое протоиерей сдержал. Молился он за грешника Никитина долго и старательно. А пока он молился, вбухал Никитин в строительство больницы страшную уйму денег. Но наконец молитвы святого отца дошли до Господа, и отвел тот своей рукой от старого купца бесовское наваждение. И расхотелось ему вкладывать деньги в больницу для бедных. Да только поздно уже было, потому что больница к тому времени была почти достроена.
Тогда поняв, что вложенные деньги не вернуть, Никитин вышел из церкви, проклял своего духовного пастыря и однажды ночью от жадности застрелился. Потому что хитрым оказался черт, и даже Божью помощь сумел использовать в собственных интересах. Видно, и в самом деле не простой это был черт, а, наверное, сам Люцифер.
А больницу в завещании своему дальнему родственнику, какому-то гвардейскому офицеру с труднопроизносимой французской фамилией, Никитин на оставшиеся у него деньги приказал перестроить в бордель.
Душеприказчик купца, тишайший и добрейший человек, присяжный поверенный Копейкин, проводив старика в последний путь, выслал копию его письма в Санкт-Петербург, тому самому гвардейскому офицеру Императорского семеновского полка.
Было это в конце октября, когда в Архангельской губернии уже начиналась ранняя зима.
Ответа долго не было, и пришел он наконец а апреле, когда в других местах уже бегут ручьи и прилетают с юга птицы, а в городе Н. еще лежит снег. В своем письме в весьма грубой форме гвардейский офицер писал, что своего двоюродного дядю он презирает (правда, из письма не ясно было, за что – то ли за былую жадность, то ли за разорительную филантропию), от предложенного в таком дурацком виде наследства отказывается и вообще посылает господина Копейкина вместе со своим дядей ко всем чертям.
Прочитав это письмо, присяжный поверенный Копейкин очень расстроился, потому что в соответствии с законом приводить в исполнение волю покойного теперь должен был он сам.
Но после мучительных размышлений и совещаний со своей милейшей супругой Марией Афанасьевной решился он совершить первое в своей жизни должностное преступление, о котором потом никогда не жалел и всячески им гордился. Иными словами, завещание Никитина Копейкин сжег в камине, а письмо его родственника спрятал у себя в бюро – так, на случай каких-либо разбирательств. После чего объявил, что в связи с отказом наследника недостроенная больница передается городским властям, дабы была она использована по своему назначению. Что и случилось.
На скудные государственные деньги больницу достроили – правда, уже при другом архитекторе и по другому, сильно удешевленному проекту. А через два дня после окончания строительства в нее торжественно был привезен и первый больной – крестьянин из ближайшей деревни, по несчастью засунувший руку под мельничный жернов.
Добрейший же присяжный поверенный Копейкин Михаил Михайлович в тот же день признался во всем на исповеди отцу Порфирию, но был им сразу же прощен, с обещанием немедленно вознести молитвы к Богу за грешника Михаила, чтобы совершенный им подлог никак не повлиял на решение Страшного суда, на котором все когда-нибудь будем.
А больница, по настоянию отца Порфирия названная богоугодным домом святого Михаила (правда, неясно, какими мотивами руководствовался святой отец в выборе этого названия), простояла и Первую мировую войну, и Социалистическую революцию, и Вторую мировую, превратившись на это время в нейрохирургический госпиталь Северного фронта, а затем дожила и до тех пор, когда внезапно испустил дух так трудно строившийся в России социализм.
Уже во времена социализма эту больницу переименовывали, наверное, раз десять, давая ей имена разных наркомов и пр., которые почему-то сразу после этого переименовывания слетали со своих высоких постов так же быстро, как опадают желтые листья в осеннем лесу под ударами порывистого холодного ветра. По этому поводу в горкоме партии городка Н. даже ходила такая присказка, что самым большим наказанием для партийного работника является присвоение его имени городской больнице. Потому что через неделю после этого его точно снимут, а возможно, и посадят с конфискацией.
А когда социализма в городке Н. наконец не стало, и горком партии коммунистов-революционеров из белого каменного здания на центральной и единственной площади перекочевал в подвал овощного магазина, больнице как-то само собой вернулось имя, которое она носила уже прежде – больница святого Михаила.
Перестраивали больницу святого Михаила не реже, чем переименовывали, потому что была она одна на всю округу, а на строительство еще одной у властей не было денег. От этих перестроек она стала в конце концов похожа на приземистую вавилонскую башню, в которой смешались все архитектурные стили – от старого барокко, любимого скрягой Никитиным, до различных модернистских конструкций, веявших над Россией в двадцатые годы, вариаций на тему социалистического конструктивизма пятидесятых и, наконец, убогих бетонных пристроек эпохи тяжелого бюджетного дефицита постперестроечного периода. В связи с этими обстоятельствами больничное здание, расположившееся посреди большого унылого пустыря, окруженного старыми гаражами и какими-то ржавыми железными будками неясного происхождения, выглядело довольно странно, но живописно.
И вот в один из теплых августовских дней на закате лета на больничный двор вышел доктор, Петр Петрович Александров. Тяжелая дверь на массивной стальной пружине, пытавшаяся догнать каждого, кто появлялся из приемного покоя, салютовала его выходу мощным пушечным ударом по дверному косяку.
Доктору недавно исполнилось тридцать лет. Лицо у него было вполне симпатичное и даже интеллигентное. Одет он был в джинсы, зеленую рубашку в полоску и в руках держал большой коричневый врачебный саквояж с красным крестом на боку.
Окинув взглядом больничный двор, Петр Петрович, или попросту Петя Александров, начал махать рукой водителю больничного рафика рыжему Гришке, который ковырялся в моторе своей машины возле гаражей. Однако Гришка, занятый вечным ремонтом рафика, сейчас кроме маслопроводов, коленвалов и каких-то поддувал, больше ничего не видел и ни на что не реагировал. Тогда, засунув два пальца в рот, Петя громко и умело свистнул. От этого свиста гусь, забредший на больничный двор и спокойно гулявший по краю большой лужи, нервно подпрыгнул, взмахнул крыльями и побежал. А Гришка поднял свою чумазую физиономию.
– Поехали, – крикнул доктор водителю.
– Как скажешь, – проговорил Григорий и стал запихивать обратно в капот рафика все вытащенные оттуда детали.
– Далеко едем? – спросил он, когда доктор вместе с саквояжем забрался в кабину.
Петр Петрович назвал деревню километрах в тридцати от городка Н.
– Нормально, – сказал Григорий. – Как раз к вечернему футболу должны обратно поспеть. Ты, Петрович, не забудь, что футбол сегодня.
Петя Александров лишь пожал плечами и неопределенно кивнул, что означало: постараюсь, но чем черт не шутит.
После этого рафик затарахтел, выпустил облако черного дыма, и они выехали с больничного двора.
Городок Н. быстро пронесся мимо них неказистыми деревянными домиками за низкими, покосившимися заборами, облезлым горисполкомом с колоннами, небольшим микрорайоном с одинаковыми кирпичными многоэтажными домами, где и жил доктор с семьей, и наконец закончился большим прудом, местом всеобщего купанья. Потом пошли вдоль дороги заросшие поля с торчащими на них ржавыми скелетами брошенной техники, а за полями виднелся лес и потекла дорога, огибая холмы и овраги, к самой линии горизонта.
У Пети Александрова было сегодня последнее дежурство перед отпуском. И как это и положено, на последнем дежурстве с ним обязательно должна была случиться какая-нибудь неприятность. Это было просто золотым правилом его жизни. И даже не то что золотым, а железным – или больше того, железобетонным. В первое дежурство после отпуска и последнее дежурство перед отпуском судьба вечно устраивала ему какие-нибудь злые шутки.
В последний раз, то есть после отпуска – это было в конце октября, на первом же своем дежурстве по "скорой помощи", ему пришлось вытаскивать из ванны здоровенного мужика Гаврилова. Гаврилов этот когда-то работал в горкоме партии, а после перестройки подался в бизнес и открыл в городке Н. зал игральных автоматов с показом эротических фильмов. Эти фильмы, по мнению Гаврилова, должны были возбуждать у посетителей игровой азарт.
Так вот, именно в тот день, когда Петя Александров вышел из отпуска, пьяный Гаврилов, после драки с женой, обвиненной в измене, забрался в ванну и решил с горя расстаться с жизнью. По этой причине резанул себе бритвой у локтя вену.
Однако бдительная теща, всюду сующая свой нос, заглянула к нему проверить, как бы не утонул. Но увидела она в ванной картину еще более страшную. Гаврилов лежал в красной воде уже без сознания. А из руки у него текла струя темной крови.
Обычно крикливая и глупая теща на этот раз сработала на удивление четко. Одной рукой она схватила гавриловский радиотелефон, а другой вцепилась в его руку.
Когда же Петя Александров явился на квартиру Гаврилова, то первое, что он увидел, был необъятный зад тещи, торчащий в дверях ванной комнаты. Там, впереди, за этим задом, явно что-то происходило. И Петя даже знал что, потому что теща все доложила дежурному диспетчеру скорой помощи, а та в лицах пересказала Пете. Однако обойти этот зад и проникнуть в маленькую каморку ванной у него никак не получалось. Тогда по Петиной команде раз… два… три – теща отпустила руку и кубарем выкатилась из ванны, а на ее место запрыгнул Петя с резиновым жгутом в руке. Через несколько секунд при помощи жгута кровь была остановлена.
Однако все, что случилось, Петя неприятностью совсем не считал, потому что это была нормальная его работа. Неприятность состояла совсем в другом. Гаврилова надо было из ванны вынуть, дотащить до машины и отвезти в больницу на реанимацию. Да только был он огромный, скользкий и ужасно тяжелый. Поэтому Петя быстренько слетел вниз к машине, чтобы позвать на помощь шофера Митрофанова.
Но дурак Митрофанов, услышав, что сейчас придется нести на себе здорового мужика и даже не вникнув во все тонкости сложившейся ситуации, стал что-то канючить про свою спину и радикулит. Тогда Петя взглянул на него страшно и даже зарычал по-звериному, отчего шофер, быстро сообразив, что в случае отказа ему грозят большие неприятности, а возможно, и мордобой, быстро вылез из машины и потрусил к парадной.
Кряхтя, ругаясь и тяжело дыша, они без носилок, потому что их было не развернуть на узкой лестничной площадке, выволокли голого окровавленного Гаврилова, покрытого лишь мокрой простыней, из дома, до смерти напугав старух, сидящих на лавке у парадной, засунули его в машину и со страшным воем, под мигалку, благополучно довезли до больницы.
Причем по дороге, подпрыгивая на рытвинах и колдобинах, как акробат на батуте, Петя умудрился всунуть в другую, целую руку Гаврилова, иглу с капельницей и влить в него литра полтора раствора вместо потерянной крови.
Вот такая была неприятность. Хотя и закончилась она вполне благополучно. Через два дня здоровый и трезвый Гаврилов своими ногами вышел из больницы и ненавидимой им теще за участие в спасении его жизни купил в подарок вязальную машину с программным управлением. А Петю благодарный бизнесмен пригласил целую неделю бесплатно играть на автоматах в своем заведении под названием "Лас-Вегас", сваренном из ржавого листового железа, заодно просматривая возбуждающие эротические фильмы. Правда, Петя от этого предложения вежливо отказался.
Единственным же по-настоящему пострадавшим в этой истории оказался злополучный шофер Митрофанов. После этого случая он целый месяц просидел на больничном с радикулитом, а затем еще полгода при каждом удобном случае показывал Пете рентгеновский снимок своего позвоночника, похожего на ствол покореженного дерева.
Неприятность же, которая ожидала Петю сегодня, была совсем другого свойства. Больше того, она была гораздо хуже, потому что характер имела тягостного морального и профессионального бессилия. Пете легче было съездить еще к двум таким Гавриловым, чем ехать туда, куда его вызвали сегодня. А вызвали его в маленькую деревеньку под названием Столбы, к девочке девяти лет Варе Поповой. У девочки этой была лейкемия – рак крови.
Она долго лечилась в областной больнице в Архангельске и даже в Петербурге и каждые полгода оказывалась в больнице городка Н. Да только с каждым годом становилось ей все хуже и хуже, и измученные вконец родители, больше не веря в выздоровление ребенка, перестали отдавать ее по больницам, а отдали девочку в руки разных знахарей, колдунов и прочих сомнительных личностей, которых было в округе пруд пруди. Врачей же вызывали только тогда, когда ей становилось совсем плохо. А сегодня, в последнее Петино дежурство, у нее открылась черная рвота, и Петя решил, что это желудочное кровотечение.
"Не дай Бог, это к ней последний вызов", – думал он, глядя на дорогу, и внутри у него было тяжело и пусто, потому что страшно ему было глядеть на иссушенную горем мать и хмурого молчаливого отца, который с болезнью дочери даже бросил пить, и на всю темную обстановку их дома, где уже давно не было ни радости, ни жизни, и на саму девочку, смотрящую на мир огромными глазами, из которых медленно уходила жизнь.
Когда последний раз она долгих три месяца лежала в местной больнице, то как-то уже к концу этого срока, измученная переливаниями крови, уколами и разными другими болезненными процедурами, вечером, когда другие дети уже спали, а он проходил по палатам с ночным обходом, она подняла голову с подушки, посмотрела ему в лицо и спросила совсем по-взрослому:
– Дядя, а скоро я умру?
Петя тогда долго стоял над ней, не зная, что сказать, затем сел к ней на кровать и заставил себя рассказать ей какую-то добрую сказку, потому что ничем другим помочь он ей больше не мог. И она заснула тогда под его тихий шепот. А он с тех пор стал ее бояться. Или, может, и не бояться даже, а просто стянула эта девочка своим взглядом с него спасительную шкуру врачебного цинизма, без которого врач и не врач вовсе, а так, обыкновенный человек.
И еще подумал он, трясясь в машине и закуривая сигарету, что вообще все в мире устроено как-то совсем по-дурацки и вовсе несправедливо. И что еще один год прошел в этом Богом забытом месте, откуда ему, наверное, уже никогда не выбраться.
Он всегда так думал перед отпуском, когда проходил год и наступала месячная передышка от работы, чтобы затем год прошедший опять повторился снова почти во всех подробностях – с какими-то немыслимыми родами, которые обязательно нужно принимать на лавке в деревенской хате, потому что у родящей бабы дома скот и пятеро детей и муж пьяница, и она не может оставить их одних без присмотра. И снова повторятся все те же грыжи, и краснуха, и онкология, и вообще какие-то неведомые болезни, о которых не написано ни в одной книге и на которые дивится даже старый патологоанатом бородатый Федор Михайлович, одинокий бобыль, живущий напротив морга и немного тронувшийся умом.
Глава 2
Затем его мысли поехали куда-то назад, в те времена, когда он был еще совсем мальчишкой и учился в Ленинграде в медицинском институте.
Как и большинство студентов, Петя имел честолюбивые мечты и благородные цели. И начал он вспоминать наивные разговоры в студенческом общежитии за пивом или дешевым портвейном, когда до ночи они говорили, перебивая друг друга, одновременно о женщинах, о футболе, о психиатрии, об онкологии, а еще о том, что, конечно, не может быть такого, что какую-нибудь болезнь нельзя вылечить. Просто до этого еще никто не додумался. А уж они-то, конечно, когда допьют пиво – ну, или немного попозже, когда сдадут, наконец, все экзамены и пойдут работать, то уж додумаются до этого непременно. И будущая жизнь этим наивным студентам казалась таинственной и романтичной, как далекая неведомая земля, которая является в мечтах морякам.
Но только, как молодой Колумб, который собирался в Индию, а угодил в Америку, так и Петя попал совсем не в то место, о котором мечтал в своей наивной и розовой юности. И земля его таинственная, где он в конце концов очутился, даже и на Америку была совсем не похожа, а похожа вообще неизвестно на что. Короче, не оказалось в городе Н. никакой таинственности, а оказалась тут лишь старая больница какой-то неописуемой архитектуры, огромные лужи во дворе, пустеющие деревни, где людей больше умирает, чем рождается, и тоскливые поля с ржавым искореженным железом.
Дальше думал Петя о том, что этот несчастный город Н. выбрал он, конечно, сам. Можно сказать, для разминки. Потому что в институте учился он неплохо и даже посещал студенческое научное общество на цикле онкологии. Там он усердно смотрел в микроскоп, вел умные беседы с коллегами, сделал три доклада по какой-то заумной биохимии канцерогенеза.
Однако онкологом не стал. Почему? – сказать трудно. Видно не судьба. А может вышло все из-за одного странного разговора, который случился у него уже под конец института. Этот разговор Петя вообще вспоминал довольно часто, когда чувствовал, что засасывает его местная, провинциальная жизнь. Хотя, может быть, из-за него он и похоронил свои иллюзии по поводу поисков средства от рака и стал просто обыкновенным, хорошим земским врачом, на все случаи жизни – от родов до белой горячки.
Разговор же этот был весьма странным, и произошел в общем-то, случайно. Хотя, черт его знает, что в жизни случайно, а что нет, и куда какой случай может вывести.
Короче говоря, уже на последнем курсе Петя прогулял зачет по детским болезням. Причем прогулял по причине довольно глупой. Вечером, как раз перед зачетом, был он на какой-то вечеринке с танцами и грузинским вином. После этой вечеринки кого-то провожал – сейчас, правда, он уже не помнил, кого, но зато помнил, что долго целовался в парадной. А под утро возвращался домой пешком, потому что транспорт еще не ходил, а на такси денег не было. И зачет конечно проспал.
Принимать же зачет должен был добрейший доцент, Симонов Павел Соломонович.
Вся прелесть этого человека состояла в том, что на студентов ему было ровным счетом наплевать. Правда, это вовсе не значило, что он кого-то не любил или, хуже того, не дай Бог, презирал. К студентам он относился тихо и по-доброму. Но при этом он искренне считал, что между студенческой тройкой и пятеркой, в сущности, нет никакой разницы, потому что студента – хоть отличника, хоть троечника – к больному все равно не приставишь. А если и приставишь, то разве только в качестве подставки, на которую можно повесить белый халат. И еще он считал, что станет студент хорошим врачом или нет, зависит не только от того, как он учится, а еще от сотни разных других причин, часто вовсе непонятных. Поэтому выпросить у него четверку или пятерку можно было без особой потери крови и нервов.
Объяснял учебный материал Павел Соломонович тоже весьма своеобразно. В основном для себя. Он мог, например, рассказывая о банальном гриппе, вдруг залезть в такие совершенно немыслимо глухие биохимические дебри, из которых не то что студенту, а хорошему врачу самостоятельно никогда не вылезти. Или мог Павел Соломонович отправиться вдруг в далекую историю медицины и рассказать, как лечили подобное заболевание где-нибудь в доисторической Ассирии или древних Афинах.
В деканате говорили, что педагог он из рук вон плохой, и что его давно поперли бы из института, если не был бы он блестящим врачом. Поэтому и подпихивали ему вечно на консультации самых неясных больных, которых он крутил и вертел в своих пухлых руках, и после этих кручений и верчений находил он у них что-нибудь такое, о чем другие даже и не думали. И на консультациях этих Павел Соломонович мог какой-нибудь такой рецепт выписать, за который другому чего доброго, как следует шею бы намылили, а то и вовсе диплом попросили, а у этого все брали и готовили его плохо разборчивые прописи, и это очень часто помогало. В общем, человек он был лошадиной эрудиции, читал медицинскую литературу на всех мыслимых языках, включая иврит, потому что был настоящим русским врачом, – правда, с еврейским отчеством.
Петя пришел тогда к Павлу Соломоновичу, как он и назначил, часам к семи вечера, когда в институте уже закончились занятия. В своем кабинете доцент Симонов был один и занимался изучением каких-то бумаг, которые были разбросаны у него на столе. Он кивнул Пете, лишь едва подняв глаза от графиков и номограмм, затем, не прекращая чтения, полез куда-то в ящик письменного стола, порылся там немного, достал наконец оттуда стопку карточек с вопросами, затем умело, не поднимая глаз, перетасовал их по картежному, и вынув одну из середины, подал ее Пете.
– Ваш вопрос, – сказал он, даже не читая, что там написано. – Садитесь, готовьтесь.
Пете досталась тогда какая-то редкая, малоизученная болезнь, названия которой он сейчас, убей Бог, не помнил, потому что кроме как на этом зачете, больше никогда с ней не сталкивался, так как водилась она где-то в средней Азии, в районе высыхающего Аральского моря, а также в туркестанских степях, где Петя никогда не был и, наверное уж, никогда не будет. Но тогда он знал все, потому что вызубрил все вопросы наизусть от начала до конца.
Минут через пятнадцать Петя сказал, что он готов.
– Начинайте, – предложил Павел Соломонович, продолжая поедать глазами свои бумаги.
Петя начал очень бодро, изложил доценту Симонову эту редкую болезнь со всеми ее экзотическими подробностями. И даже ввернул какие-то собственные мысли – по поводу туманного ее происхождения.
Мысли эти Павлу Соломоновичу понравились, потому что, наконец, он выглянул из-за своих бумаг и, глядя на Петю, произнес:
– Очень интересно.
Петя, польщенный, кивнул и сказал, что ответ свой он уже закончил.
– Хорошо, – сказал Павел Соломонович. Затем, порывшись на столе, вытащил из-под бумаг какую-то вовсе несерьезную, сильно помятую синюю ученическую тетрадку, на которой жирно было написано шариковой ручкой "Журнал" и поставил туда Пете "отлично". И чтобы наверное показать, что Петя со своими мыслями очень даже ему симпатичен, Павел Соломонович спросил с поощрительной улыбкой:
– А чем вы, доктор, после института намерены заняться?
Вопрос этот, наверное, был так, пустой и дежурный, и задан был, очевидно, лишь для того, чтобы дать затем юному студенту доброе напутствие на его будущую нелегкую жизнь и отпустить с Богом.
– Я бы хотел в онкологии работать, – скромно сказал Петя.
От этих слов почему-то Павел Соломонович погрустнел и вовсе раздумал давать свои добрые напутствия. А вместо этого сказал лишь, задумчиво глядя на Петю:
– Много разочарований ждет вас, Петр Петрович.
На что Петя очень серьезно возразил, что медицина – это вообще не сахар, и что трудно везде, а также добавил еще, что средства от раковых заболеваний все равно нужно искать, и кто-то должен этим заниматься, потому что если ничего не делать, то ничего и не будет.
– Конечно, – согласился Павел Соломонович. – Конечно, трудно везде, – повторил он. – И ежели сидеть, сложа руки, и ждать у моря погоды, то, конечно, ничего не дождешься. А море это несчастное к тому времени просто высохнет, и все.
А еще он добавил после некоторого молчания, что в средство против рака, которое будет найдено в ближайшее время, он почему-то не верит.
– Это почему же? – удивился Петя. – Может быть, тысяча соединений, из которых пытались готовить противоопухолевые препараты, были неправильные, а тысяча первое – или десятое, или сто пятидесятое – будет как раз то, что нужно. И в подтверждение своей уверенности в светлом будущем онкологии Петя загнул ему одну формулу, которую вычитал в журнале "Наука и жизнь".
Эта формула, конечно, никакого отношения к онкологии не имела. Зато имела она отношение к инопланетным цивилизациям. По этой формуле, составленной в какой-то высокогорной обсерватории, высчитывалась вероятность встречи землян с иным космическим разумом. Так вот, когда в нее подставлялись необходимые различные значения масс звезд, размеров Вселенной, радиоактивного фона, космического излучения и еще чего-то, а затем все это было умножалось на какой-то хитрый коэффициент, то оказывалось, что вероятность встречи человека с космическими пришельцами даже завтра, то есть вот на следующий день, была вовсе не равна нулю.
– А если такую же формулу, – продолжал Петя, – составить для онкологических болезней, то вероятность решения этой проблемы будет несравненно выше. Я в этом даже ничуть не сомневаюсь. Только жалко, что никто этими расчетами не занимался.
После этих Петиных слов Павел Соломонович сначала снял очки и посмотрел на Петю уставшими от бумаг близорукими глазами. Затем надел очки и снова начал его рассматривать, словно первый раз видел, хотя при этом едва сдерживал какой-то нервный смешок.
– Знаете, Петр Петрович, – наконец произнес он. – Как сказал один из классиков, когда я был молодым, высоким брюнетом, я тоже так думал. А сейчас я маленький, лысый и толстый. Поэтому я думаю совершенно иначе.
– Это не ответ, – обиженно проговорил Петя.
– Совершенно с вами согласен, – закивал Павел Соломонович. – Однако в вашем мудром заявлении есть две существенные погрешности.
– Какие?
Павел Соломонович опять усмехнулся.
– Первая погрешность состоит в том, что вероятность обнаружения инопланетян буквально завтра же, как вы изволили утверждать, в математическом своем значении примерно равна вероятности того, что обезьяна, посаженная за печатную машинку, напечатает вам роман Льва Николаевича Толстого "Война и мир" тоже буквально завтра же.
От этих слов Павла Соломоновича Петя покраснел.
– А вторая погрешность вашего заявления, – мило улыбаясь, продолжал Павел Соломонович, – я бы сказал, еще более принципиальная. И состоит она в том, что совершенно бесполезно искать черную кошку в темной комнате, особенно если ее все равно там нет.
– Почему же нет, – не сдавался Петя.
На этот вопрос Павел Соломонович долго не отвечал. Он посмотрел сначала на потолок, затем на пол, затем на свои руки, затем опять полез в ящик своего стола, достал сигареты и закурил.
– Опухоль, знаете ли, – это издержки жизни, – наконец задумчиво произнес он, выпуская облако дыма.
– Что это значит? – спросил Петя.
– Что это значит? – повторил Павел Соломонович вопрос, а затем спросил: – А сколько вам лет?
– Двадцать три, – недоумевая, произнес Петя.
– Вот вам, пожалуйста, задача, – сказал Павел Соломонович. – Сколько раз за вашу жизнь полностью обновилось ваше тело?
Петя понял, к чему он клонит. Он помнил еще курса с третьего, что все клетки в организме постепенно отмирают и на их месте появляются новые. И так без конца. Вернее, до определенного конца. Однако ответить на вопрос доцента Симонова было нелегко, потому что кровь, кости или кожа обновляются с разной скоростью. Петя тогда начал лихорадочно соображать, как соотнести все эти разные скорости вместе, отчего в голове у него сделалась каша. Да только Павел Соломонович, видя, как он мучается, его остановил.
– Ладно, – сказал он, – считать будете дома. – Но я думаю – раз тридцать вы уже точно родились заново. А между тем, дорогуша, вы каждый день смотритесь в зеркало и видите одну и ту же знакомую физиономию. Хотя физиономия эта уже далеко не та. То есть совсем не та. Но с другой стороны – все та же. Это знаете ли, как фонтан – вода утекает, а фонтан остается.
– Да, – сказал Петя. – И что из этого следует?
– А то, что при раке в один трагический момент какая-то одна группа клеток начинает расти быстрее и совершенно не в ту сторону, куда бьет фонтан. И все. Фонтан затыкается. Представьте себе мощнейший поток, который начинает бить поперек фонтана. Фонтан тогда вянет, а затем тихо опадает и превращается в лужу или болото. И больше нет того знакомого отражения в зеркале. А есть какая-то бесформенная однородная куча. В которой уже нет тонких черт одухотворенного лица, бездонных глаз и стройных ног. В ней уже ничего нет. Она везде одинакова. Поэтому и живет-то она только в человеке, так как у нее нет ни рта, ни прочих агрегатов пищеварения. Хотя в принципе она бессмертна.
– Что значит бессмертна? – спросил тогда Петя.
– А то и значит, – ответил Павел Соломонович. – Взяли в одном институте кусок такой кучи, положили ее в питательный раствор, и она там живет с удовольствием уже несколько десятилетий и совсем не стареет, а наоборот, молодеет с каждым годом. Об этом много писали в свое время.
– То есть такая куча – и есть бессмертие?
Павел Соломонович пожал плечами.
– Если хотите – то да, – сказал он. – Хотя существуют и другие, более привлекательные возможности.
– О чем это вы? – с удивлением спросил Петя.
– О жизни, – сказал Павел Соломонович с таким видом, что Пете вовсе непонятно было, шутит он или говорит серьезно. – Помните, в Библии написано: "Адам родил сына и нарек ему имя Сиф. Сиф родил Еноса, Енос родил Каинана, Каинан родил Малеила". Потом был, – Павел Соломонович, вспоминая, начал загибать пальцы на руке. – Да, потом были Иаред и Мафусал. Вот, и так до наших дней. Все мы потомки Адама.
– Это все сказки, – проговорил Петя.
– А если и сказки, – сказал Павел Соломонович, – то тоже не беда. Вот подумайте, когда-то на берег теплого моря из темных глубин вылез первозданный вирус, который можно было различить только в хороший электронный микроскоп. Только с тех пор он размножился до немыслимых размеров и превратился во всю флору и фауну земли. Все мамонты, динозавры и мы с вами есть видоизмененный он. Так что жизнь бессмертна, голубчик мой, что так, что этак.
– Но ведь это же все ерунда, – проговорил тогда Петя в запале. – Ведь нету никакой абстрактной жизни. И никто ее никогда не видел. А есть только конкретный человек, какой-нибудь там Акакий Акакиевич, которого завтра или через неделю может и не быть. Потому что умрет он от рака или еще не знаю от чего. И перед смертью ему будет страшно и больно, и еще ему будет очень сильно наплевать на абстрактное бессмертие с самой высокой колокольни.
– Вот, – кивая головой, проговорил Павел Соломонович, словно Петя только что повторил его собственные мысли. – Вот в этом-то, голубчик, и весь парадокс. В этом-то вся собака и зарыта. Хотите сигарету?
Никогда еще никто из преподавателей не предлагал Пете сигарету, и предложение это было, наверное, верхом благорасположения доброго Павла Соломоновича. Только Петю сейчас такие тонкости обхождения совершенно не интересовали, потому что разговор был серьезный, и для Пети почему-то нервный, хотя никто его здесь не пытался обидеть или как-то поддеть, а вовсе даже наоборот – пытались его здесь чему-то научить и поддержать.
Поэтому взял он сигарету, даже не сказав спасибо, прикурил от чужой зажигалки, продолжая внимательно слушать своего собеседника. А Павел Соломонович, в облаке сизого табачного дыма, ероша свой кучерявый загривок, окружавший большую лысину, продолжал излагать свои странные мысли.
– Так вот, имеем мы, батенька, в этой ситуации очень непростую задачу, – говорил он. – Каким образом в смертном человеке появляется другая форма жизни, уже почему-то бессмертная, которая, тем не менее, сводит этого человека в могилу и умирает с ним сама. Однако вынутая из этого человека и пересаженная в стеклянную банку с питательным бульоном, она существует там как бессмертная, показывая большой кукиш разным специалистам, ищущим бессмертия для человека. А еще совершенно непонятно, – продолжал Павел Соломонович, прикуривая вторую сигарету от первой, – является ли опухоль продолжением жизни самого человека, или является она какой-то другой, совершенно самостоятельной жизнью, которая к человеку никакого отношения не имеет, а просто проросла в него, как посторонний сорняк. А если это так, то возникает еще вопрос, откуда эта посторонняя жизнь взялась, как, впрочем, и откуда берется жизнь вообще, если раньше, миллионы лет назад, ее на земле просто не было. А была лишь голая пустыня. И только решив все эти вопросы, можно думать о лекарстве против рака.
После этого водопада мыслей, обрушившегося на Петину голову, в кабинете доцента Симонова повисла долгая пауза. Павел Соломонович курил, подперев рукой подбородок. А из-за его спины на Петю с большой цветной фотографии смотрела задумчивая рыжая обезьяна, запечатленная примерно в такой же позе, что и хозяин кабинета.
Высказанные же рассуждения привели Петину голову в полный беспорядок. Примерно такой же, какой случился с ним на одной выставке, которая была однажды в этнографическом музее, что на площади Искусств, недалеко от памятника Пушкину. Правда, выставка эта никакого отношения к этнографии не имела. Зато была на ней одна картина. Изображен на этой картине был какой-то то ли дом, то ли башня. Так вот дом этот, или башня, был показан изнутри, как бы в разрезе. Было в нем на разных этажах множество комнат с мебелью и картинами, и происходила в этих комнатах какая-то жизнь. Соединялись между собой эти комнаты лабиринтом лестниц и коридоров, по которым сновали одинаковые люди с неясными лицами. И все бы в этом доме было хорошо, если бы не одна странность, из-за которой, наверное, эта картина и была выставлена. Состояла эта странность в том, что для того, чтобы попасть на верхний этаж, нужно было подниматься по лестнице, которая идет вниз... то есть спускаться. То есть когда ты шел вниз, то попадал наверх, и наоборот. Написана эта картина была с использованием какого-то специального геометрического эффекта, который они потом проходили на занятиях по психологии. Да только от этого Пете было не легче, потому что когда он взглядом обошел все петляющие коридоры и странно закрученные в какой-то немыслимой пространственной перспективе лестницы этого то ли дома, то ли башни, то в голове у него сильно помутилось, и он потом долго соображал, как выйти ему из выставочного зала на улицу.
То же самое примерно с ним было и сейчас. И чтобы как-то развязать тугой узел запутавшихся мыслей, Петя нашел, как ему показалось, спасительный вопрос.
– А почему же тогда курение вызывает рак? – произнес он даже с некоторым вызовом.
Павел Соломонович согласно закивал головой.
– Курить крайне вредно, – сказал он и затушил в пепельнице окурок своей сигареты. – Только от дыма, позвольте вам заметить, никакая жизнь еще не разу не появлялась. А ведь были такие чудаки, которые пытались создать искусственную жизнь из белкового бульона при помощи разных подручных средств. Облучали этот несчастный бульон радиацией, били его электрическим током, обкуривали его разными дымами, посыпали разной химией и чего только с ним, бедным, не делали. Да все, знаете ли, впустую. Ничего там у них не выросло. Ни какой гриб поганый, ни плесень зеленая. Потому что, знаете ли, в руках человеческих, то есть в наших с вами руках докторских, есть власть только над одним – над смертью. А над жизнью у нас власти нет, потому что неуловима она и совсем не понятна. Вы, батенька, когда поработаете, сами на себе это очень болезненно почувствуете. А отсюда много разочарований несет наша с вами врачебна