Возвращение
немецкой меланхолии

На протяжении предыдущих двух-трех веков как-то само собой разумелось, всем почему-то было известно, что одна из отличительных черт немецкого характера – склонность к меланхолии, переходящей в депрессию и дальше с легкостью – в тягу к самоубийству, в "суицидный комплекс".

Не исключено, что эти строчки – не только аллюзия на стихи Гейне. Похоже, Алексей Константинович Толстой позволил себе здесь, скрывшись в тени Пруткова, иронический выпад в сторону самого Гете… Последний, сознательно преодолевший в себе "ипохондрию", как он предпочитал называть депрессивные состояния, и достигший "глубокого золотого покоя духа"[1], то и дело возвращался к вопросу о немецкой меланхолии и тяге к самоубийству. Его крайне обеспокоила реакция немецких молодых людей на его роман "Страдания юного Вертера" – как известно, "Вертер" спровоцировал волну самоубийств. Но не "Вертер" был первопричиной, нет, не "Вертер". Что-то носилось в воздухе и без "Вертера", послужившего разве что точкой кристаллизации. Гете и сам с огорчением подмечал, что "чистый источник" молодой немецкой поэзии омрачают "печаль об ушедших радостях, тоска по утраченному, томление по неизведанному, недостижимому, мрачность, проклятия, которыми клеймятся любые препятствия, борьба с недоброжелательством, завистью и преследованием"[2]. Правда, Гете был твердо уверен в том, что синдром этот спровоцирован извне и есть не что иное как болезненная реакция немецкой души на пессимизм английской литературы, против которого у немцев-де попросту не нашлось противоядия: "…эти мрачные размышления, уводящие в бесконечность того, кто им предается, не получили бы столь решительного развития в умах немецких юношей, если бы некий печальный повод не побудил бы их к сему печальному времяпрепровождению. Произошло же это под влиянием английской литературы… многие английские поэты … рано сочли себя вправе сетовать на земную суету… эти стихотворения, самым серьезным образом подрывающие человеческую природу, были нами особенно любимы…" Так ли это было, или поэт просто пытался, назвав виновника, выгородить "своих", судить трудно, но в любом случае Гете не мог не констатировать: "…молодые люди в мрачном своем высокомерии сроднились с мыслью: по собственной воле расстаться с жизнью…" "…не видя перед собою ничего, кроме надежды как-нибудь продержаться в тягучей, безвдохновенной бюргерской жизни"[3]. И что же предлагает Гете? Трудно поверить, но вот его подлинные слова, – не более и не менее: "Отвращение к жизни имеет свои физические и моральные причины… все приятное в жизни основывается на правильном чередовании событий внешнего мира. Смена дня и ночи, времен года, цветение и созревание плодов… – вот подлинная пружина земной жизни ("…Погоди, безумный! Снова // Зелень оживится!" – М.К.)"… Пренебрегать его советом не рекомендуется: "…если нескончаемая чреда явлений проходит перед нами, мы же от нее открещиваемся и остаемся глухи к сладостным зазываниям, тогда… жизнь представляется нам непосильным бременем"[4].

Раз ощутив жизнь как "непосильное бремя", носители немецкого менталитета в старые добрые времена пытались бороться с этим ощущением решительно, – совершив какой-нибудь поступок, вплоть до ухода из нестерпимой жизни. А промежуток между пониманием и поступком заполняет черная меланхолия, иногда, впрочем, с романтическим оттенком, – та самая, что так пугала Гете, заранее окрашенная возможным трагическим исходом. Для сравнения: русское душевное устройство тяготеет скорее к претерпеванию "непосильного бремени", к долгому, выносливому сосуществованию с тем, чего вынести нельзя. Побочный продукт этого баснословного терпения – русская национальная меланхолия (а своя национальная меланхолия – особенная смесь тоски и скуки – бесспорно, есть у всех народов), "хандра" (собственно, та же ипохондрия, но "хандра" звучит куда демократичнее. Хандра может быть похмельной, ипохондрия – не может), русская запойная, "дионисическая" тоска, которая в народе (не забыл народ школьного Некрасова!) с мрачным юмором обозначается лаконичной фразой "выть на Волгу" (оригинал – "Выдь на Волгу: чей стон раздается?" – ничуть не веселее), вынудившая Пушкина обронить: "Как печальна наша Россия!". И, разумеется: "…Мы все поем уныло…". Но почему жизнь вообще должна восприниматься как "непосильное бремя", откуда берет свои истоки "кручина, подколодная змея"? У русских – не от физической ли непереносимости существования как такового, от почему-то невозможности с головой погрузиться в благоустройство быта, успокоиться на чем-то частном (жить в мире – все равно что спать на колючках, и не помогают ни богатство, ни удача, – ведь они не выведут из мира) – и в итоге то отрешенная от мира святость, то разбой, то кабак, залить тоску вином, блоковский разгул – какому, дескать, хочешь чародею отдай разбойную красу, "Уж я ножичком полосну, полосну… Скучно!", беспросветная бунинская "Деревня", и так далее. Это не ново, об этом писали много и убедительно[5]. Сменой времен года от русской тоски не откупишься, картинками живой природы ее, лютую, не задобришь. Помню сцену: идет русский пьяный мужик по зоопарку и кроет зверей на чем свет стоит: "У-у, сволочи!" Особенную ненависть у него почему-то вызвал жираф. Жирафами, впрочем, русскую печаль уже пытались излечить, в более интеллигентном и не столь дионисическом контексте, – и тоже безрезультатно…

У англичан – совсем иная, своя меланхолия, "сплин". Сплин – тоска высоко ставящей себя аристократической личности, которой скучно в недостойном ее мире. Мир не сам по себе непригоден для жизни, он всего лишь вульгарен, мелок, заражен плебейством, и виной тому люди, но и в природе утешения искать не приходится, – она, в конце концов, бессловесна, и где ей справиться с благородным сплином возвышенного индивидуума, с ее-то бедненьким арсеналом цветочков да листочков, не говоря уже о безыскусном чередовании времен года! Мир можно презреть, можно отбросить от себя щелчком эпиграммы, можно даже, из чистого чувства брезгливости, из него уйти – "по-английски", окутав себя облаком иронии и сарказма. Мир – не серьезен, и его скучные проблемы не стоят наших нервов. Вот тут-то и сказывается разница в немецком и английском душевном устройстве: "немец", по словам Гете, как раз прежде всего "серьезен"[6], мучительно серьезен, и "черную" кинокомедию абсурда (англичане, между прочим, любят черный юмор как никто) способен воспринять как фильм ужасов с социальной подоплекой. Центр тяжести вселенной, в понимании немцев, находится все-таки в реальном мире (включающем в себя, разумеется, и материальную, и "идеальную" составляющие), а не в отдельной личности. Поэтому что для англичан здорово, для немцев может обрести и обретает (как в случае с немецкими поэтами, по поводу которых сокрушался Гете, и английской поэзией) самый неожиданный и драматический душевный резонанс. Меланхолия немцев – это не презрение к миру, а нечто более солидное и основательное – немцу не по себе, когда он оказывается лицом к лицу с бездонностью и непостижимостью бытия. Это "не по себе" и есть знаменитый немецкий Метафизический Страх. Сама по себе материя жизни не раздражает немцев, как раздражает она русских, скорее наоборот – она воспринимается как что-то единственно прочное среди рева все сметающего смерча. Отсюда и судорожная, чуть ли не истерическая потребность в порядке, будь то хотя бы и успокоительная мерность смены времен года. Порядок – соломинка, не дающая утонуть в пучине. Вольно другим народам смеяться над маниакальной немецкой пунктуальностью и чрезмерной заорганизованностью, но все это – это лишь оборотная сторона Метафизического Страха. В конце концов, в Англии тоже существует культ порядка. Англичане немцам еще сто очков вперед дадут. В Лондоне только один раз довелось мне наблюдать внутренний дворик с неподстриженным газоном и бурно разросшимися в бурьяне лопухами – и то у русских эмигрантов... Англичане упорядочивают мир не спасаясь от самих себя и от бездны, а скорее в порядке снисходительного поглаживания этого мира по головке: детей надо воспитывать – цитирую слова моей почтенной английской знакомой, матери шестерых детей – "in loving discipline"[7]. Для немцев же порядок – абсолютный, но не всегда достижимый идеал. Островков с бурьяном в любом немецком городе предостаточно, хотя непрестанно ведется работа по их изничтожению. Следы борьбы за идеал несут на себе и многостраничные немецкие инструкции вкупе с официальными бумагами: это поистине племя тысяченожек, крепко задумавшихся о том, с какой ноги начинать танец. Русский авось (читай – доверие к хаосу, надежда на его благосклонность)[8], английская неколебимая вера в себя и презрение к случайностям жизни (читай: к законам хаоса, поскольку и у хаоса есть свои законы) – не для немцев. В немецкой душе заложен страх перед стихией хаоса, вот поэтому-то и нужно все предусмотреть и расписать заранее, чтобы оградить себя от случайностей, образно выражаясь – в будущее следует двигаться с инструкцией в руках: инструкция есть знак победы над хаосом в прошлом и настоящем и залог обуздания его в неукрощенном покуда будущем. Как пишут филолог Бенджамин Баркоу и культуролог Штефан Зайдениц в книге "Эти странные немцы": "Трогательная вера иных народов в то, что "утро вечера мудренее", не для немцев"[9]. Хочу, между прочим, подчеркнуть, с некоторой даже суетливой поспешностью, что все "менталитеты", само собой разумеется, на свой лад прекрасны и благородны, как бы ни были иногда карикатурны их крайние проявления. Так прекрасны лось и олень, бестии восточного гороскопа и "знаки зодиака над просторами села". А если какие-то "менталитеты" (я предпочитаю термин "душевное устройство") по какой-либо причине в ту или иную эпоху непопулярны – это значит только, что данная эпоха в чем-то слепа и не способна прочесть сообщение, закодированное в непонятом ею сложно устроенном иероглифе смысла. Зато вырисовывать сложную внутреннюю структуру таких иероглифов и гадать над их значением – одно из самых интересных в мире занятий, ведь и "менталитеты", как и лось, и олень, и молекула – сообщения об устройстве мира, о замысле, наконец, Творца… К сожалению, разговоры вокруг "менталитетов" невозможно вести не упрощая и не схематизируя. Да и что есть "национальный менталитет", как не упрощенная поведенческая модель, то и дело реализующаяся в гуще самых сложных и индивидуализированных душевных проявлений "среднего" человека? Когда выделишь в уравнении общий множитель и вынесешь его за скобки, оставшееся в скобках будет, разумеется, гораздо сложнее односложного "общего множителя". Однако эта операция будет первым шагом к решению уравнения…

Но вернемся к немецкому "страху". В страхе этом, как можно догадываться, коренятся и наблюдавшиеся в нашем веке периодические всплески немецкой агрессивности – панического самоутверждения перед лицом бездны, другими народами не замечаемой. От него – и страх перед иронией: ирония покушается расшатать с таким трудом обретенные устои… Как пишут те же Баркоу и Зайдениц: "За пределами Берлина… если вам придет в голову пошутить, то сначала получите на это письменное разрешение"[10]. После поражения во Второй Мировой история борьбы со Страхом вступила в новую фазу, – пользуясь словами немца же Гегеля, написавшего тома, чтобы навсегда изгнать из действительности хаос и все происходящее исчерпывающе объяснить строго упорядоченной деятельностью мирового духа, можно сказать, что тезис обрел наконец свой антитезис. Западную Германию оккупировали американцы, и началось немецкое увлечение Америкой. Что-то в американском характере немцам, конечно, импонирует, но главные американские идеалы, набившие оскомину и английским, и французским снобам – успех, оптимизм, "позитивное мышление" и равнодушие к метафизике – для немцев изначально были инопланетны. У русских американские идеалы тоже особой симпатии не возбуждают. Вот показательный случай: американские журналисты Хедрик Смит и Боб Кайзер, фотографируя Солженицына в Москве в семидесятые годы (когда за тем постоянно следили и никто не знал, останется ли он в живых и на свободе) хотели, чтобы знаменитый борец со злом улыбнулся в камеру. Александр Исаевич наотрез отказался, – дескать, в России царствует бесчеловечный и безбожный режим, да и в остальном мире немало проблем, а вам все хихоньки да хахоньки[11]?! Американцы были неприятно удивлены, хотя могли бы поднатужиться и признать, что улыбаться действительно было в тот момент нечему. Но необходимо понимать, что для этих, совсем не простых и не глупых янки, улыбка означала бы в данном случае не легкомысленное веселье в чумном бараке, а стойкость, уверенность в победе, презрение к силам зла… Русские с подозрением относятся к американскому бодрячеству, американцам неприятна русская небритая мрачность. Налицо непримиримое противостояние.

Однако теперь, в изменившейся ситуации, "позитивный" взгляд на жизнь должен был показаться немцам поистине спасательным кругом, и в Германии возникла благоприятная почва для увлечения американской культурой. Зациклиться на поражении в войне и на безобразиях этой войны для среднего немецкого человека означало бы рухнуть в бездну хаоса, пропасть совести, шахту унижения. Поэтому немцы ухватились за этот спасательный круг, а всевозможные комплексы и усложненные метафизические искания были объявлены, так сказать, "гражданами второго сорта", чем-то, чего следует скорее стыдиться (впрочем, идеология нацизма тоже взывала к простоте, прямоте и уверенности, так что некоторый опыт презрения к "комплексам" немцами накоплен уже был, единственное, что нацисты были суровы и вдохновенны и если улыбались – то напряженно и со значением; это были скорее демонстративные оскалы, нежели улыбки. Американским же улыбкам немцам пришлось учиться). Так с тех пор и рос в Западной Германии (за Восточную не скажу, нет сведений) пиетет по отношению к Америке, пока немецкий язык не оказался безнадежно засорен американизмами (не англицизмами, прошу заметить!), все американское не вошло в вечную моду, а фраза "я – типичный немец!" не вышла из моды окончательно (хотя утверждения типа "я – типичный баварец" или "я – типичный шваб" по-прежнему в чести). В компании даже близких друзей принято изображать бурный оптимизм и довольство жизнью, про смерть родственника упоминают мельком и с извиняющейся улыбкой, бурно хохочут над любым, самым топорным, намеком на шутку (только иронии быть не должно!), не говорят о болезнях, отваживают гостей, когда в доме неприятности, да и сами в неблагополучные дома на всякий случай не ходят. Вторая Мировая – табу (по-видимому, и вернувшиеся домой солдаты вермахта хранили свой невеселый опыт под замком, избегая отягощать подсознание детишек рассказами о военных ужасах). Психотерапевты полвека как внедряют "позитивное мышление", в магазинах полки "Психология" пестрят названиями вроде "Скажи ДА успеху", "Изживи комплекс неудачника", "Улыбаясь – к богатству и здоровью", и так далее. Самый популярный персонаж немецкой рекламы – восторженный идиот, который даже не улыбается, а как-то неестественно широко разевает рот и выпучивает глаза, радуясь льготным тарифам железной дороги или все равно чему, по-видимому, вопя от восторга. Я долго думала – ну, почему они так?.. Одно из трех – или местные рекламопроизводители так и не научились воспроизводить в себе самих и своем специфическом искусстве истинно американское – пусть несколько пластмассовое, но по крайней мере не натужное – веселье, или с этим весельем произошла на местной почве какая-то химическая реакция (при всей резистентности пластмассы), или же – какая мысль! – загнанные в подсознание исконные, благородные, пусть деревянные, но хотя бы не пластиковые меланхолия и серьезность исподволь насмехаются над натужной, навязанной извне веселостью, дискредитируют ее таким вот странным способом?..

Но ведь и Гегель учил, что не вечно антитезису господствовать над тезисом, что тезис ищет реванша. Давно уже следовало ожидать, что немецкая меланхолия воскреснет и защитит свое поруганное достоинство, о котором все эти годы помнили лишь поэты-одиночки вроде Пауля Целана или изгои-прозаики, хотя бы тот же Гюнтер Грасс c его критикой послевоенных немецких настроений, поначалу освистанный, сейчас нобелевский лауреат… Но сигнал изменить "генеральный курс" поступил не от них, а из более авторитетного источника – из уст ведущих немецких психотерапевтов. Целая группа докторов выступила единым фронтом, объявив, что-де меланхолия, печаль и даже скука – не обязательно признак душевного уродства и не всегда плодят болезни, как долго доказывали книги их же коллег. Наоборот, – скука и меланхолия даже полезны, поскольку "в кажущейся пустоте скуки способен зародиться росток новых решений и нового, более плодотворного отношения к жизни"[12].

В Германии психотерапевты с ученой степенью – истинные барометры общественных настроений, жрецы и пророки, инженеры человеческих душ, а вовсе не писатели и поэты, которые черпают свои идеи не из глубин науки, а с потолка. А потому взятое психотерапевтами новое направление не может не сигнализировать о глубинных процессах, происходящих в "коллективном подсознательном" народа, в его "психэ". Что с того, если это, возможно, не совсем тот синтез, которого хотелось бы ожидать, – а хотелось нового, на новом философском уроне, осмысления того, что сперва не осмыслялось, а позже подавлялось? Философы-экзистенциалисты Кьеркегор, Сартр или, скажем, Ясперс видели в тоске и скуке готовность человека осознать пустоту своего мелочного бытия и перейти на новый, более высокий уровень, – например, задаться вопросом о смысле жизни[13]… Идеологи оптимизма, наоборот, считали и считают страх и печаль однозначно вредными для здоровья и успеха, не говоря уже о том, как якобы калечат они рожденную якобы для счастья человеческую душу... В обществах, где за оптимистами – решающее слово, "переход на новый уровень" воспринимается в сугубо прикладном смысле – "сделать карьеру", например, а "внутренние путешествия" с целью, скажем, познания себя совершают только никому не интересные маргиналы.

Но на то и синтез, чтобы овцы остались хотя бы формально целы, а волки насытились и даже почувствовали бы дополнительную приятность в том, чтобы попробовать себя (невольный каламбур) в роли овец. (А если антитезис съест свой тезис – считается ли это синтезом? Не помню – как там у Гегеля?) Итак, меланхолия оказалась полезной. Она не обязательно ведет в неизвестную и, возможно, неприятную высь, куда, между прочим, далеко не все стремятся, и не сталкивает автоматически в бездну. На уровне, где обитает большинство, она тоже может пригодиться. Личность, которая не подавляет в себе ни тайных желаний, ни подсознательных стремлений, ни даже тоски и скуки, скорее добьется успеха в жизни, поскольку она – цельная. Возвышаться не обязательно. Можно, в конце концов, обойтись и без "успеха": здоровье – важнее. Таков уж дух времени, и его полезно знать в лицо: ему присущи прагматизм, оправдание данности, фетишизация "наличного" душевного состояния человека, недоверие к "прекрасным порывам", поиск идеологий, которые утверждали бы ценность "натурального" человека, свободного от комплексов и чувства стыда. Для этой задачи оптимизм, построенный на редукции, т.е. на заведомом пренебрежении некоторой частью реальности, уже непригоден. В итоге отброшенные некогда сложность и неоднозначность вновь приняли к сведению, разрешили и даже рекомендовали[14]… после стольких лет запрета!... А – снова цитирую Баркоу и Зайденица – "немцы предпочитают руководствоваться принципом: что не разрешено – запрещено"[15]... Но платить за это "разрешение", за санкцию на Возвращение Немецкой Меланхолии, приходится недешево – меланхолия, лишенная романтического ореола, принимается при таком подходе чуть ли не за физиологическое отправление организма… Вот уж поистине тоска, вот уж поистине скука. Стоило отшатываться от бездны, чтобы поскользнуться и упасть в лужу, когда можно было над бездной полететь?

Скучно… скучно на этом свете, господа.

[1] (Вернуться) Вячеслав Иванов, "Гете на рубеже двух столетий", в: собр.соч. в 4-хтт. под ред.Д.В.Иванова, О.Дешарт и А.Шишкина, FOYER ORIENTAL CHRETIEN, Bruxelles, т.IV, с.119.

[2] (Вернуться) Гете, собр.соч. в 10 томах под ред.А.Аникста и Н.Вильмонта, М., "Художественная литература", т.10 (1980), "Доброжелательный ответ", с.419 (пер. Н.Ман).

[3] (Вернуться) Ibid., т.3 (1976), "Из моей жизни", с.489, пер. Н.Ман.

[4] (Вернуться) Ibid., с.488.

[5] (Вернуться) Михаил Эпштейн в своем эссе "Русская хандра" считает, что тоска русской души происходит от непереносимого чувства "лишнести и малости" на незаполненных ни материей, ни содержанием бесконечных плоских российских просторах: "Вся жизнь на этих просторах ощущает себя напрасной и невостребованной малостью, рождение которой не оправдано тем великим, что ее окружает. Зачем это мелкое грустное копошенье, когда простор хочет лишь одного себя – непрестанного расширения на новые и новые земли?..." И далее: "Тоска – это бесконечная долгота пространства, из себя и в себя развернутого, ничем не прерываемого, бескачественного, плоского, равнинно-однообразного...". Тоска не от запертости, а от избытка бескачественного простора. Ср. у Бориса Гребенщикова: "Восемь тысяч двести верст пустоты, // А все равно нам с тобой негде ночевать… // Был бы я весел, если бы не ты, // Если бы не ты, моя Родина-мать…" "Та особая русская тоска, налетающая в дороге и знакомая всем, от ямщика до первого поэта, – есть дитя не тесноты, а именно приволья, ничем не прегражденного пространства. Это тоска не пленника, а странника, – считает Эпштейн. – …Порывами своей молодецкой удали, сокрушением всех преград и границ очарованный странник сам готовит себе место для будущей неутолимой тоски. "...Простор – краю нет; травы, буйство; ковыль белый, пушистый, как серебряное море, волнуется, и по ветерку запах несет... и степи, словно жизни тягостной, нигде конца не предвидится, и тут глубине тоски дна нет. (Н.Лесков, "Очарованный странник")... Скорость – единственное, чем может утешиться душа в этих раздвигающихся пределах. Скорость ей дана как последняя возможность воплотиться, нагнать свою ускользающую границу, достичь желанного предела, где она могла бы остановиться, определить себя, для чего и вышла в этот свет. "И какой же русский не любит быстрой езды?", "мелькают версты, кручи – останови!", блоковская степная кобылица вместе с гоголевскими вихрями-конями несется вскачь... Но пустота всегда ускользает быстрее, чем ее настигают". Это представляется мне в высшей степени убедительным… но все же далеко не очевидно, что менталитет нации определяется ее географическим местоположением, да и специфическая "тоска затерянности в пространстве" не исчерпывает всего спектра "русской хандры", не объясняет – почему жить в мире именно НЕСТЕРПИМО? Да, пустота пространства лишает смысла человеческие усилия и проецирует себя в душу, но ведь это еще не все. Если бы при этом наблюдалась жажда заполнить чем-то эту пустоту, если бы русский человек был жаден до островков осмысленного, устроенного по законам золотого сечения островкам бытия… так нет же – только усилием религии (ненависть к плоти, неприятие материи в согласии с христианскими понятиями является грехом, "плоть мира" в христианской перспективе перспективе должна быть возвращена Богу, преображена) или европеизма преодолевается разрушительность тоски и появляются на российских просторах маленькие космосы монастырей и оазисы цивилизации... Нет, почему-то ткань мира в любом виде как-то чужда русской душе, и даже скорость русский человек любит именно потому, что ему сладко мчаться "мимо", не так даже и важно куда, главное – мимо "ненавистной материи", будь она воплощена в пейзаже или в фасадах окрестных домов и лицах людей… Скорость дает иллюзию освобождения от окружающего мира. Да и пьют в России чаще всего, чтобы "отделить" себя от жизни, – а не ради веселья, как вино, а не водку пьющие народы. И в языке жаргонные слова "оторваться", "улет", "отвязанный…" наделены положительной коннотацией. Об этом, впрочем, можно было бы писать еще много – о преобладающем типе русской религиозности ("прочь из мира"), о русской безбытности и так далее… Я-то ведь – в основном о немцах собиралась писать.

[6] (Вернуться) Ibid., с.490

[7] (Вернуться) Вообще дисциплина как упорядоченное поведение, умение держать себя в руках – понятие исконно английское. Еще в древнеанглийской поэме "Битва при Мэлдоне" воспевается врожденная приверженность англов к дисциплине (хотя, разумеется, слова этого тогда еще не было) – враг атакует, он сильнее, но англы не отступают ни на шаг: они "защищают место, на котором стоят" (что им не удается, но принцип важнее). Том Шиппи в своей книге "История Средьземелья" пишет: "…английское слово "дисциплина" ("discipline") претерпело на своем веку множество изменений. В своем первом варианте, в руководстве для отшельниц под названием "Ancrene Wisse", оно означало "бичевание", – отшельницам рекомендовалось укрощать плоть "mit herde disciplines". Позже это слово стало означать "обучение" или "натаскивание", особенно в смысле военной муштры, выучки... <Во второй половине девятнадцатого века> слово "дисциплинированность" стало означать самое ценимое из британских "имперских" качеств характера. "Британская дисциплинированность" выражается в особом хладнокровии и готовности, если необходимо, принять заслуженную кару. Оксфордский словарь английского языка находит это качество "трудноопределимым". Классический случай яркого проявления английской "дисциплинированности" – поведение пяти сотен моряков во время крушения… корабля "Биркенхед" в 1852 году: корабль погружался в море, полное акул, а шлюпок было мало и все утлые. Матросы выстроились на палубе, соблюдая… "абсолютную дисциплину". Им было разрешено прыгать за борт и плыть к лодкам, но капитан корабля обратился в матросам с просьбой воздержаться от этого, так как лодки, уже заполненные женщинами, неминуемо перевернулись бы и утонули. "До лодок попытались добраться лишь некоторые, не более трех человек, – говорится в отчете. – Героически соблюдая дисциплину, все матросы, с погружением корабля, были поглощены волнами". Это событие стало неотъемлемой частью мистического ореола Британии, – как и "дисциплинированность", о котором идет речь. В 1916 году лорд Китченер обратился к армии… с призывом "выказывать дисциплинированность и точность даже под огнем противника". <В принципе> дисциплинированность подразумевает установку на пассивную модель поведения. <Например>, ранним скандинавским сагам такая установка неведома. В "Саге об Эрике Рыжем" рассказывается история, на первый взгляд похожая – один из героев уступает другому место в спасательной шлюпке. Но делает он это по-своему, с характерной для древнескандинавских героев бравадой и грубостью". Когда английские войска сражались с Наполеоном в битве при Альбуэре и за французами был численный перевес, британские командиры обратились к солдатам с призывом стоять насмерть или дорого отдать жизнь (на самом деле, всего в двух словах – "Die hard!"). Французский историк Напье пишет, что эта битва показала, "…с какой мощью и величием сражаются британские солдаты… Ничто не могло остановить эту фантастическую пехоту. Ни единого всплеска недисциплинированной доблести, никаких признаков нервного энтузиазма…" В итоге французские войска дрогнули и обратились в паническое бегство, но британская пехота потеряла 4.500 человек из 8.800. Герцог Веллингтон, прибывший на поле битвы три дня спустя и испытавший тяжелый шок, видел, что мертвые лежат на земле рядами – боевой порядок не был нарушен ни разу.

[8] (Вернуться) Мэр Юрий Лужков в своей лекции "Российские “законы Паркинсона”" (М., "Вагриус", 199) назвал "авось" "российским принципом принятия решений", или "законом рискового оптимизма", а в идеале порядка этому "закону" места, конечно же, нет.

[9] (Вернуться) В русском варианте (Зайдениц Ш. И Баркоу Б., "Эти странные немцы", М: Эгмонт Россия Лтд., 1999, пер. с англ.И.Миттельман, с.14). В немецком варианте название звучит как "Deutsche Pauschal" (в буквальном переводе – "Немецкий набор"), в английском – "The Xenophobe`s Guide to Germans" ("Справочник ксенофоба: немцы"). Характерно, что ироническое английское название серии "Справочник ксенофоба" ни немцы, ни русские буквально перевести не решились (в русском варианте серия носит название "Внимание: иностранцы").

[10] (Вернуться) Ibid.,c.11

[11] (Вернуться) Hedrick Smith, "Die Russen" (название оригинала – "The Russians"), Wiener Verlag, Wien, 1977(?), c.527

[12] (Вернуться) Гете отдавал должное скуке (к сожалению, не могу привести точную ссылку, не исключено, что эту мысль приписал великому поэту Томас Манн, но она выглядит очень органичной для Гете) как состоянию, неизбежно предшествующему вдохновению, – как смена времен года, так и смена настроений в человеческой душе необходимы и благотворны. А вот в пушкинской "Сцене из "Фауста"" как раз наоборот: скука – квинтэссенция зла. "Мне скучно, бес. – Что делать, Фауст?…" Не кто-нибудь, а Мефистофель воздает хвалу скуке: "…скука – // Отдохновение души. // Я психолог… о вот наука!" В традиционной российской системе ценностей скука не имеет оправданий. Согласно православным этическим учениям, скука – состояние однозначно демоническое и сигнализирует об опасном отдалении души от Бога и ее вхождении в область ада. Скука – эманация ада. Да и сам язык поддерживал раньше этот оттенок смысла: "Скучно мне" – мог когда-то сказать человек, чувствующий близкую смерть, теряющий слишком много крови. Скучает Смердяков. Страшно и отнюдь не плодотворно скучают герои Чехова в провинции, да и не в провинции. Недаром кто-то сказал, что и революцию в России сделали именно от скуки. "…Уж я ножичком замахнусь, замахнусь!…Скучно!" (любопытную нотку расслышал Блок в "музыке революции")… Этимологически русское слово "скука" восходит, как считает Фасмер, к "кукать" – "выть", "стенать". Немецкое "Langeweile" имеет совсем другой оттенок – это тоска оттого, что слишком долго тянется время. Этимология английского "boredom" считается темной. Что же касается оттенков значения, то, по моему субъективному ощущению, это слово всегда произносится с изрядной долей досады, и вряд ли можно отыскать английского мыслителя, которому пришла бы в голову фантазия искать в "boredom" какую бы то ни было пользу. Если это не так, пусть меня поправят.

[13] (Вернуться) "Киркегард… пытался даже в душе молодой Регины Ольсен (помолвку с которой он в итоге разорвал – М.К.) разбудить отчаяние и ужас перед жизнью. Ему, правда, не удалось "поднять" ее до себя…" (Л.Шестов)

[14] (Вернуться) Я, разумеется, не подразумеваю, что где-то "за кулисами" якобы сидят какие-то могущественные вершители судеб и решают, что рекомендовать, а что нет. Решает "дух времени"… но разговор о том, что он собой представляет, выходит далеко за рамки этой статьи.

[15] (Вернуться) "В отличие от Франции, где разрешено все, что запрещено, и от России, где запрещено даже то, что разрешено" ("Эти странные немцы", с.65)