Ересиарх

ОДИНОКИЙ БОГ

Глава I

...и вот наступила последняя ночь моей жизни. Ибо ныне, в ночь двадцать восьмую третьего месяца лета во мне – безымянном – умер бог, и на зеленые еще листья выпал снег. И склоняю я голову перед мудростью духа, владевшего мной. Ибо день сей – единственный, которого я не предвидел.

Моя рука замерла над страницей летописи. И подумалось: "Кому я лгу?" Тому, кто станет единственным соглядатаем моей рукописной муки, тому, в ком Ланг воплотится после моей смерти? Вряд ли... Ведь новый бог в день своего тринадцатилетия, как и я в самом начале служения, запрокинет голову и увидит над собой большекрылую птицу, и крикнет ему птица, что прилетит хоронить его в сугробах полнолуния семнадцать лет спустя... Как и мне крикнула. Нет, я не жалел тогда о коротком веке, отпущеном мне! Ибо мне птица отпустила божье, а жизнь человеческая несуразно длинна. И, смешно признаться, но уже почти год я ждал этой ночи.

Пока не проснулся после полуночи на излете лета, проснулся, разбуженный гортанным хохотом пустоты, и увидел, что мир пялится на меня бельмами снега.

Так восплачьте же надо мной, жалостливые! Ибо мне, безымянному, не суждено увидеть рассвета.

Дописав, я отодвинул от себя раму с пергаментом. Усеянной неровными завитушками странице предстояло лечь последней в книгу моей летописи. Прежде я ни разу не делал в ней записей. (Все писцы, служки – они заглядывают тебе в рот, где колышатся звезды, хватают слова на лету, и растягивают их на остриях гусиных перьев. В поучение и наставление молодому богу.) Но эту – последнюю запись эпохи – никто другой не посмел бы сделать. (Возгордился напоследок, безымянный?)

– Нет, – сказал я нутряному духу Пересмешнику.

– Нет. Я смирился.

Так сказал я Пересмешнику – первому Лангову дару, и последней его милости.

А за окном все еще падал снег, и деревья горбились в лунном свете – невероятно огромные, совершенные в своем последнем тяжелом совершенстве. И я заслышал поступь полночи издалека, и благословил ее именем того, кто меня оставил. Ибо смирился я с тем, что и мне предстояло уйти. Но покуда я не двигался, пребывая в просторной пустоте, открывшейся во мне после ухода бога. Кажется, там – в глубине меня – стало бело и ясно, как в мире за окном. Нет, я не собирался бежать от неизбежного. (Да и куда тебе лететь, линялая шкура Ланга?) Но до последних смертных судорог оставалось время, неведомое мне. И поддался я слабости, и сладко мечталось мне в опустевшей обители бога... Мечталось... Не помню о чем! Помню лишь, что мне помешали.

...смотри, женушка, все, как ты хотела: в