| ПОЭЗИЯ | Выпуск 21 |
|
* * * как каменный шар на скрещенье теней, рожденных свечением многих огней, становится ярче и в весе теряет, так слово себя самое повторяет, в звучанье теряя свое вещество, и больше не может сказать ничего. и хочется в память, как в камень змею, запрятать ненужную немощь свою, как будто ребенок, и не бывший мною, безмолвно стоит за моею спиною, и просит о чем-то ему рассказать, о чем ему вовсе и незачем знать. и гулкие трубы чертог созидают, и в диком смешенье наземь опадают, оставив звенеть металлический рой литавр, опьяненных своею игрой, и память за каждым сорвавшимся звуком встает, как угрюмая детская бука. и то, что за словом уже не лежит, из музыки снова перстами грозит, как то, что из памяти делает своды, подземного хода, как то, что из соды и газа творит неестественный вкус, в котором я помню и помнить боюсь. и долгие звуки, и вздорная ощупь из позднего сна вопрошают и ропщут о чьих-то духах, золотым коньяком пролитых за маленьким воротником, о пьяной черешне и каменных грушах - и стоит проснуться - все тише и глуше, и никнет, зарезанный тонким лучом, двойник, не успев рассказать ни о чем. * * * как школьник, фонарем вооруженный под одеялом шерстяным зачитывается за бдением ночным каким-то чтеньем незаконным, как школьник, щупающий нёбо языком, желая разбудить возможную ангину - я замышляю день, когда из мира сгину, и черный хлеб мешаю с молоком. холодный ветер лепит из воды шершавую кору на бледном тротуаре, в сияющей воде мешаются янтарь и свинец, и надо всем - висячие сады из каменных цветов и черноты оконной, из электрического бдения витрин, и бледный свет, как очерк будущих руин из тьмы вытаскивает узкие колонны, и краешек стены, обманчиво шершавый, и все, что кажется достойным права быть дальше, после ржавчины и тли, пришедшей электричеству на смену, как голый плющ, перетянувший стену на сторону земли. * * * здесь кладбище под снегом голубым, где человечий след перебивает птичий, а нас сюда привел нелепейший обычай, визиты отдавать умершим как живым. куски гранита встали на дыбы, как суслики в степи, завидев незнакомца, на кущах бузины серебряное солнце подтапливает нежные столбы, и многие кресты, как в многоглавом храме, под ноги падают короткими тенями, а ум мой занят вычислением немым и чьими-то чудными именами. * * * из синевы и желтка, и гранатовой красноты сделана кожа ребенка, боящегося темноты, каждый нежданный звук оставляет на нем синяк, каждый неверный шаг. ночью коридор становится вдвое длинней и предметы прячутся под покрывала своих теней, и под невидимой дверью ниточкой свет горит, и глазок посреди двери. а железная ручка в руку ложится, как нож в ножны, и стоит ее отпустить - уже не найдешь дороги назад, останешься здесь, у ниточки золотой в квартире совсем пустой. * * * Встань на цыпочки, радость моя, поцелуй мою шею - ты меньше трехгодовалой яблони, ты тоньше мышиного шума. я приду, а ты обо мне не думай. что думать о том, кто только тем и занят, что следит за твоими плюшевыми глазами. Встань на цыпочки, радость моя, поцелуй мои губы. что думать о том, у кого и так что в мыслях то и на языке - что думать о том, кто не думает о твоем покое, кто сам тебе все, что знает, всегда расскажет - ты выше дверной калитки, ты тоньше паучьей пряжи. Стань на цыпочки, радость моя, поцелуй мой лоб - ты большая. * * * И синью, и сладью нелюбо Питать зарешеченный взгляд, Когда по морям белогубым Уходит на волю фрегат. Печальною всейностью знанья Не тронут, лежит предо мной Обрубок пространства бескрайний, Заквашенный сизой волной. Когда бы, как юные звери, И сам не зная себя, На руки, на спины глядели, Свое совершенство любя, Не ведали мер и подобий, Рождались бы в складках земли И к узкой илистой утробе В немом изумлении шли, Дивились, как пена морская Вскипает за диким хребтом И верили, что, утекая, Вода возвращается в дом. * * * мой призрак маленький, ты странствуешь один по улице, где рельсы с проводами не сходятся и не сойдутся впредь, мой призрак маленький, ты странствуешь годами, а чтоб тебе заснуть и умереть. трамваи узкие и те, что поновее, с квадратным задом и квадратной головой, от электрического тока сатанея, бегут по улице вечерней огневой. здесь покупали хлеб, там - школьные тетрадки, а вот две школы, в каждой из которых дегенераты и дегенератки на призрак маленький истрачивали порох. там длинные дома расставлены рядами и в каждом, неразгаданном годами, в квартирке крошечной, под самым потолком сидит маньяк с разделочным крюком. здесь, маленький, ты, до сих пор во мне покой не обретя, шатаешься, как тать, собачку черную выводишь на ремне, из дома страшного не хочешь убегать. и лифты гулкие железками звенят, и лифты гулкие под потолок уносят, в них злоумышленники беглые сидят, под черной шапочкой глазищами глядят, карманным ножичком под ребрами елозят. ты, память, вздор, ты, память, конвоир. ко мне приходит сон и умыкает мир. и призрак маленький, с унылою спиною, с унылым ртом маячит предо мною и пялится в глаза с необъяснимой злобой. но если он умрет, тогда умрем мы оба. * * * Малооконный, малоколокольный линяет Переславль за рамою балконной. еще стремится низкий стадион футбольную возню прикрыть со всех сторон, еще субботние венчальные сирены мой поздний сон мутят тревогою военной, но осень близится, она придет скорей, чем нас разжалобит изжога батарей. а там, под горкой, озеро Плещеево, разгуливают лодки по спине его. там рыбаки из тайной глубины вытаскивают рыб невиданной длины. там водоросли вперемешку с дрянью, а между ними скользкие созданья в крученых домиках, а также и без них, свисают вниз на ножках приставных. на пляже городском, уже полупустом, стоит автомобиль с разверстым животом. а пассажиры разбредаются попарно под механическое торканье ударных. но солнце плющится, становится багровым и кажется зайти уже вполне готовым, тогда приходит ночь, как с самого начала господним замыслам о мире отвечало. лишь в бесфонарной тьме, в наколочке петушьей качается такси с притворным равнодушьем. * * * под бледными огнями ламп двойных, неделями глядящихся друг в друга лежат косые золотые дуги на темно-серых пледах шерстяных. двуспальною кроватью гробовой накрыт паркет, под ним четырехдневный слой прозрачной чешуи, сползающей с предметов и собирающейся в сизые комы - здесь жили мы когда-то, или мы здесь умерли - и наступило лето, и ключ, вооружен крестовою резьбою, в коробке от конфет, оставленный, лежит, и за окном какой-то новый вид очерчивает даль полоской голубою, и чьи-то неизвестные тела незримо движутся в оставленном жилище - как будто нас там не было - и ищут потерянную вещь по ящикам стола. Ярославская набережная Обзор с площадки смотровой: в три ряда горбятся ступени и тянут стрельчатые тени своих хозяев за собой. червообразный полуостров уложен плиткой шестигранной и в виде губчатых наростов на нем топорщатся фонтаны. река на реку наседает, крушенье терпит и впадает в нее, и, имя потеряв, лишается наследных прав. в цветочной клумбе гербовой лежит медведь-городовой, трясет кондитерской секирой и раскисает, если сыро. сегодня сухо. На часах то тридцать два, то восемь двадцать. на пляже пробуют купаться, но высыхают на глазах. из урны падает стаканчик, ребенок лепится к руке и начинает деньги клянчить на полуптичьем языке. мотай уныло головой, не говори ему ни слова, пока, идя вперед спиной, он не споткнется о другого, тот денег даст и будет прав, освобождая свой рукав. |
|
|
|