| ПЕРЕВОДЫ | Выпуск 21 |
|
Оденеск Памяти Иосифа Бродского
Помнишь, Йозеф, под какой ритм метрической стопой Оден шел затакт и в такт, провожая Йейтса так. Оттого-то в этот день, где мелькнула Йейтса тень, (дважды смерть о той поре - двадцать восемь, в январе) в тот же путь иду опять в стопах горе измерять. Шаг, катрен, за шагом шаг, как и следует в стихах. Так - хорей, хорей, удар - метры меряет беда. Повторение - закон, вызубрен со школы он. Также в мире и в поэте - повторенье хлада смерти. Леденеет летный путь в Дублине, и стынет грудь. У Горация нет од, чтоб разрушить этот лед. Ни топор и ни катрен не разрубят этот плен. Лед с архангельскими бликами месяца двуликого. Лед, как в Дантовом аду, сердце вымерзло во льду. Водку с перцем ты привез в Массачусетс в злой мороз. Сердце мне согрел и дух перед общим чтеньем вслух. Водка с перцем или без, виски, аквавит, шартрез не вернут крови щекам, цвета шуткам и стихам. Каламбур на грани фола - шутки с сектой, секс-и-колой. Вопреки всему всерьез пил, курил, как паровоз. Паровоз идет на Запад по Финляндии. Азартно хлещем рифмой - сто на сто, словно картою - о стол. Лясы точим. По жаре направляясь в Темпере. (Словно Ленин, в свой черед, только - задом наперед). Не вернуть тех дней, увы, запрокинутой главы - точно с крыши разум съехал вспышкой разума и смеха. Каламбуров не вернуть, как и спешки в стихо-путь. Стансов странствием гоним, ты к вершинам шел по ним. Носом вверх, стопою в пол, ты английский так завел, как авто угнал бы ас (с русским баком про запас). Обожаемый язык к смертной пыли не привык: как ни верил ты словам, тленный плен тебя сковал. Земляные пироги на пиру у мертвых - гимн Гильгамешу - и завет Одена: вкуси, поэт. Электрический свет Воск свечи застывал с разводами сажи от фитиля… Сбитый ноготь большого пальца с поверхностью выщербленного жемчуга был в древних кварцевых морщинах. Я впервые увидел электрический свет в доме, где она сидела в шлепанцах на меху, год-вздох, год-выдох, на том же стуле, шептала голосом, громче которого был лишь шепот. В ту ночь мы оба отчаялись, когда меня оставили там, и я плакал и плакал под одеждой, под напрасно горящей лампой в спальне всю ночь. "Боже, ну что, что болит у тебя, дитя?" Срочные давние дальние боли, страшнее пещерных вод. Ее беспомощность не помогла. ............................................... Возвращенье хрипа, дуновенье шепелявых согласных. Всплески между судном и доком, куда, аnimula, я со временем возвращаюсь живым, с поворотом и плеском парома вниз по озеру Белфаст к до краев застекленному транспорту поездов, к самой сути "Вот -ты - где - где - ты?" поэзии. Спины домов подобны ее спине. Скотобойни и прессы во дворах, выходящих к полустанкам морской Британии, золотые поля пшеницы. Я приехал в Саутворк, выйдя из пасти туннеля на солнечный свет, где дышала Темза. .............................................. Если встать на стул с выгнутой спинкой, я мог дотянуться до выключателя, мне разрешали, за мной наблюдали. Касанием крошечной кнопки включить волшебство. Повернуть их ручку без проводов, чтоб зажегся свет на шкале. Мне разрешали, за мной наблюдали, как я вольные волны ловил на всех станциях мира. А потом все ушло. Завершились новости И Биг Бен. Отключили радиосеть, за выключением - тишина, кроме тиканья спиц для вязанья и ветра в дымоходе. Она сидела в шлепанцах на меху, над нами сиял электрический свет, я боялся грязного кремнеобразного излома ее ногтя. Жесткий, блестящий, он, наверно, все еще там среди бусин и позвонков в земле Лондондерри. .............................................. Из сумки I Из сумки Дока Керлина мы все. Он приезжал с ней, исчезал в дверях и появлялся снова, чтоб помыть носатые пузатые свои в тазу ладони. Открывалась нам (цвет ушка спаниэля изнутри) изнанкою зияющего рта пустая сумка. Доктор, как факир, разматывал нас, прятал инструмент, перевязав и обернув его, как фартуком, назад, в ее нутро; затем он с пухлой сумкою в руках в дверь уплывал ковчегом, спрятав киль… До следующего раза, и опять входил, укутан в мех воротника, ссутулившись. Стерильный запах спирта, голландский блеск сатиновой подкладки его жилета, блики на пинцете. И было важно приготовить воду - Не кипяток, и не едва живую, но дождевую, для него специально: "Спасибо вам" - "Ну что вы, вам спасибо", он быстро, жестко руки вытирал и подставлял их резко под пальто верблюжье с мягким шелком изнутри. Однажды взгляд гиперборейских глаз на мне остановился, точно две замочных скважины, куда я всякий раз смотрел, когда он был у нас. Фарфор, лед с молоком и зябкой белизны блестящий кафель, сталь крючков и хром стерильных инструментов, на полу в опилках - кровь густеющая. Вверх смотреть - и вот уже младенца части являются на свет: вот ножки, ручки, лодыжки, локти, пальчики и пенис, как розовый бутончик в бутоньерке. II Poeta doctus Петр Леви сказал: святилища Асклепия (они же асклепионы) были как больницы в Элладе. Или Лурдские часовни, как говорит poeta doctus Грейвс. Я говорю, поэзией леченье. Так в Эпидавре я внезапно понял, что место это - тот же санаторий с гимназиумом, ванными, театром, площадка инкубации техничной и ритуальной, означавшей сон, когда случалось вам богоявленье… Бесшляпый, шаткий, собственною тенью я с жертвенником шел по площадям - то было в Лурде в 56. И я едва не потерял сознанье от дыма и жары, потом еще раз, когда нагнулся за пучком травы и ясно вдруг увидел: доктор Керлин стоит у запотевшего стекла на кухне, достает огромным пальцем мужчин с малюткой органа внизу и женщин с точками грудей. Всем роздан сосисочный набор из рук и ног, и эти вскоре начинают бегать. Потом их опускают в воду с пеной, и чудо: крошка собран по частям, в стерильных мыльных он плывет ладонях. И я туда попал, слепой от пота, дрожащий на безветренном свету. III Пучки травы сорвал я и отправил тому, кто шел на химиотерапию, но и тому, кто все уже прошел. Я не хотел оттуда уходить. Пол-день, пол-мая и дотуристический свет солнца во владеньях Бога. И там, где храм Асклепия стоял, мне просто очень захотелось лечь, в траву зарыться, чтобы посетила меня при самом ярком свете дня Хигея, дочь его, чье имя значит небесный свет, каким она была. IV Та комната, откуда вышел я и все мы, остается так реальна. Я в ней стою один, она все спит в принесенных для Дока простынях - подарки к свадьбе, как они обычно нужны при родах и похоронах. Я здесь, где инкубация, у койки, в нее вперяюсь взглядом, появляюсь - она то смежит веки, то откроет, то поплывет с далекою улыбкой. И я вхожу в сии владенья взора, чтобы помочь или услышать шепот с триумфом пополам: "Ну, что ты скажешь о милой крошке, что принес нам доктор, всем нам, пока я здесь спала?" Посещение больного Помазанник и прочая, отец напоминал мне Феликса Рандала у Хопкинса. Затем он вырос до "маленького в собственной одежде" (как сам же говорил) - реликт и призрак - он призрачное нечто снял с себя, ту часть, что так давно пустила корни в нортумбрианство. Скованный теперь, лет в восемнадцать с посохом бродил по улицам Гексхэма он, имея задачу: тело дяди привезти домой паромом для скота. Сперва - возница духов. Рулевой. Ни одного из сбитых двух сандалий. Твид цвета кизяка и бычьей крови кожа. .............................................. Глаза асессора и счетчик в голове всей сволочи - кто, где, в каком году… Прошло и это. И предосторожность. То приоткрытой, то прикрытой щелью двери его улыбка. Слабый свет. За что мы скажем морфию спасибо. Люпины Они стояли. Так стоят за что-то. Стояли, не сгибаясь. Там, на месте. Наверняка. Почти бесповоротно. Цветы ночей и зорь розовоперстых. Сперва пакет лазурно-голубых семян с их легким нервным ощущеньем: люпинов стрелки с эротизмом в них, глубокое земли приобретенье. О башенки пастельные, стручки и конусы отстаивавших лето растений, вылущенные полки. И как-то выше пониманья это. |
|
|
|