| КОНТЕКСТЫ | Выпуск 21 |
Загадка и тайна - вот ключевые слова, с которых приходится начинать разговор о Заболоцком. Столь близко отстоящий от нас поэт загадочнее Ломоносова и Державина, таинственнее Боратынского. Я говорю не об остающихся в тени биографических моментах, утраченных текстах, невыясненных творческих импульсах или источниках, - нет, Заболоцкий в целом остается загадкой и тайной. Перед нами сфинкс: обладатель, носитель и воплощение непрочитанного послания. Мандельштам еще не раз поразит нас, но нечто важное о нем мы уяснили себе окончательно; он - семиотически замкнут, его астральный знак в общих чертах проявлен. С Заболоцким дело обстоит иначе: его послание двоится, над ним словно бы тяготеет квантовый принцип дополнительности, говорящий: “либо то - либо это, а вместе нельзя”. Он - блуждающая звезда на небосклоне русской поэзии.
Существуют две основных модели истолкования Заболоцкого. Согласно первой всё лучшее он создал в молодости, - когда же власть в свой черед сломала поэта, он сдался, уступил и перешел на стандартную советскую позицию. Согласно второй модели, наоборот, поздний Заболоцкий изжил грехи формалистической юности и уже после лагеря написал свои лучшие вещи, исправился, из попутчика превратившись в подлинно народного поэта, одного из многих. Первый подход установился за рубежом и в кругах протестующей интеллигенции, где уже самый факт отхода от казенных норм имел свою ценность. Второго подхода держались сторонники режима, от правления союза писателей до подлинных отщепенцов - искренних приверженцев большевизма и его пошлой эстетики.
Попробуем сделать выбор. Если не заглядывать в стихи, то достоинства второй модели незачем и обсуждать. Кошмарный опыт тоталитаризма приучил нас не верить ничему советскому. Свободомыслие, совесть, культура - всё говорит в пользу первой. Настораживает разве что ее чрезмерная простота - да еще излишний жар ее адептов, неуловимо напоминающий встречный пыл, идущий из другого лагеря.
Если же заглянуть в стихи, то обе модели наталкиваются еще на одно препятствие: не вполне ясно, какой из двух Заболоцких - в большей мере советский. К этому же вопросу подводит и судьба поэта. Он не поклонился власти ни в молодости, ни в зрелые годы, - а принимать эту власть всерьез у него было гораздо больше оснований в молодости, когда и сама власть была молода.
Но забудем о власти. Другое, более могущественное языческое божество, пресловутый дух времени, ежечасно требует нашей крови, - и оно никогда не собирало такой дани от поэтов и мыслителей, как в 20-е и 30-е годы. В ином обличье оно возродилось в послевоенные 40-е, - и вот тут невозможно отстранить впечатление, что перед каждым из двух ликов этого кумира Заболоцкий в свой черед склонил и отчасти даже потерял голову.
Разумеется, у нас всегда под рукой и старинная метафора жизненного пути. Сам поэт сказал о себе: “О, сколько мертвых тел / Я отделил от собственного тела... Нас много...” Вычленим не два, а несколько периодов, заменим революцию - эволюцией, и Заболоцкий тотчас утратит свое неуловимое двуединство: станет таким же, как все, единым в развитии. Окажется, что и эволюцию он проделал самую обычную: от мессианского вызова к приятию мира в его блистательном несовершенстве, от эпатажа к естественности. Пушкин, Блок, Пастернак - шли тем же путем.
Эволюционный подход, собственно говоря, безупречен. Жизнь есть путь, ведущий к смирению, к смерти, - но интуитивно ясно, что к загадке Заболоцкого тут не подступиться. Поневоле приходится принимать рискованную концепцию двух Заболоцких.
1. БУРЯ И НАТИСК
Заболоцкий начинается - для нас и для себя - в Петрограде, в 1926 году. От написанных прежде стихов осталось немногое, и то - по недосмотру поэта. С первых своих шагов в литературе он писал свое избранное, педантично и методически уничтожая неудачи. Случай это нечастый. Авторы тяжело расстаются с набросками. Вера в себя возрастает с накоплением текстов - какова же была эта вера у начинающего поэта, без сожаления выбрасывающего не только черновики или шуточные экспромты, но и вещи, написанные с полной душевной отдачей и встреченные восхищением друзей? - За простоватой наружностью сдержанного, по-деревенски степенного, пышущего здоровьем молодого человека скрывался поистине бешеный темперамент: темперамент пророка.
Впрочем, сам он свое пророческое предназначение определил в зрелые годы подчеркнуто прозаически, с упором на ремесло: “Семилетним ребенком я уже выбрал себе свою будущую профессию”. Семь лет Николаю Заболоцкому исполнилось в 1910 году, в селе Сернур Уржумского уезда, где его отец работал агрономом. Именно “выбор профессии” привел Заболоцкого из глухой провинции в Петроград. Случилось это в судьбоносный для русской поэзии момент: в августе 1921 года, в самый месяц смерти Блока и гибели Гумилева. Утрата Блока была осознана Заболоцким как событие. На расстрел Гумилева он, похоже, не откликнулся ни словом.
Духовный и интеллектуальный климат тогдашнего Петрограда-Ленинграда достоин кисти абстракциониста. Революция была Судным Днем. Старый мир осуждался безоговорочно и бесповоротно. Но жестокий театр абсурда начался задолго до революции и был лишь внешней стороной той внезапной демократизации, которую принесла с собою первая мировая война. Демократизация означала разрушение структур, некоторые из которых осмыслялись и одухотворялись веками. Совершалась одна из самых разительных перемен в истории человечества: переход от общества, где все знают друг друга в лицо, к обществу массовому, абстрактному, в котором отношения между людьми определяются безличными правилами и сигналами. Рука об руку с демократизацией шла профанация - она и заведовала абсурдом. Во всей этой свистопляске не вполне утратили чувство меры только люди религиозные - вообще те, кто не склонен был обожествлять и фетишизировать человека.
Некоторое представление о состоянии тогдашнего молодого искусства дают слова композитора Сергея Прокофьева, впоследствии прямо признавшегося, что он в ту пору в принципе не понимал, “как можно любить Моцарта с его простыми гармониями”. В живописи на смену кубизму пришли дадаизм и абстракционизм. В литературе, дальше отстоящей от ремесла и меньше подверженной иллюзии прогресса, сходные процессы шли с запаздыванием, но шли. В Автобиографическом очерке Пастернака читаем: “Слух у меня тогда был испорчен выкрутасами и ломкою всего привычного, царившими вокруг. Все нормально сказанное отскакивало от меня”.
К концу второго десятилетия потребовалось уже не перманентное обновление, но остранение. Это словечко пустил в оборот Виктор Шкловский, в 1920 году без обиняков заявивший, что нестранное лежит за пределами х