ФИ-ФО-ФАМ!

ФИ-ФО-ФАМ!

Существо, стремительно приближавшееся к нам, весьма скоро из смутной точки на горизонте стало Анджеем Пехничеком.

"Фи-фо-фам!" - скороговоркой произнес пан Анджей, резко останавливаясь.

Пан Анджей был узок в плечах и малообразован, но глубоко постиг суть трех философских школ - пифагорейской, младогегельянской и - фи-фо-фам.

Он так и не научился толком застегивать молнию, но умел чихать и усвоил еще несколько привычек, общих всем душевно одиноким людям.

"Я готов", - сказал он с легким поклоном.

ЧЕРТОГ

Уже вечерело, когда я спустился в сияющий чертог.

Какое благоухание, какое невыносимое благоухание источал стоявший ко мне спиной старый любезник, отражавшийся во всех зеркалах сразу!

Мы никогда не были знакомы прежде.

Отчего же так ненавистна стала мне вдруг вся прежняя жизнь и даже - о ужас! - пес, мирно чесавшийся у порога?

Я оглянулся, но ждать помощи было неоткуда.

Не обращая внимания на спящего грузчика, я решительно приблизился и, резко развернув за плечо своего врага, сказал в надушенные бакенбарды: "Опять на блядки потянуло, старый барбос?!"

Уже совсем стемнело, и я так радовался и свежему вечернему воздуху, и что ручейком стекают в блинную художники, и что лысый, с которым играл в детстве, будет снова трогать меня за пуговицу, и многому-многому другому.

СЕДОЙ КАРЛИК

От кирпичных стен с отбитой штукатуркой тянуло сыростью.

На одной из них висела фотография короля - в большом черном берете, с красивым мальчиком на коленях.

Ряды медленно заполнялись. На галерке кашляли и хлопали пробками.

Острые лампочки горели под потолком, проткнув мешковину.

Я сидел в первом ряду рядом с маленькой студенткой.

Утром я наткнулся на спичечный коробок, буквы на котором кто-то обвел красным карандашом. Сейчас мне тоже хотелось, чтобы меня обвели - вот как те буквы.

Карлик вышел на подмостки - маленький, седой, с видом человека, знающего заранее, что у него все получится.

Он сел и начал свои фокусы: трещал пальцами и робко поглядывал поверх очков на публику.

Еще он знал время и час.

Когда мы встречались глазами, я быстро отворачивался к окну, за которым валялись битые кирпичи и дохлые коты и кошки.

После всего курили в холодных лестничных кулуарах.

"Король не проходил? Не видели?" - ласково обратился ко мне карлик, пробегая мимо.

"К сожалению", - ответил я, ведь я его не знал.

ТЕКУЩАЯ ВОДА

Текущая вода, как известно, препятствие непреодолимое.

Мы встречались пятнадцать лет и все перепробовали, чтобы никто не узнал, но больше предлогов не осталось.

За это время я понял, что подолгу видеться ни к чему - просто, чтобы удостовериться, что мы есть, и такие, какие есть.

За это время она, вместе с бедной матушкой, успела перебраться через Ла-Манш.

Пока я разговаривал с радио и жевал бутерброды, стаи галочек в небе успели потускнеть от сознания того, что, как ни верти, а текущая вода все же непреодолимое препятствие.

Однажды я получил от нее открытку с корабликом и подумал, что, может быть, все не так уж плохо.

Но потом меня взяла досада, и я сказал про себя:

"Какой там Ла-Манш, когда и малого ручейка достаточно! И хоть бы она уехала на край света и хоть бы родила там шестнадцать Людовиков Пятнадцатых!"

СВЯТАЯ ЦЕЦИЛИЯ

У Цили Кемарской были круто вьющиеся темные волосы, вздернутый нос, веснушки и заразительная улыбка, и на нашей лестнице она считалась первой красавицей.

Однажды, спускаясь по лестнице, я вплотную столкнулся с Цилей.

Перед тем как идти к ней на чай, я несколько раз подходил к шкафу, открывал дверцу и думал.

В доме у Цили повсюду были расставлены глиняные божки и кувшины.

Мы чудесно танцевали. Она танцевала дивно.

Как писал поэт, нет ничего страшнее зубной боли.

Добавлю - и визита к зубному врачу, разве что контролер в трамвае, когда у тебя нет билета.

То-то я удивился, когда, войдя в сверкающий белизной кабинет, увидел Цилю, приветливо мне улыбнувшуюся.

Странно, как во сне, было чувствовать ее пальцы, проворные, у себя во рту, странно было видеть, как улыбаются ее тонкие, ярко-красные губы.

Как-то вечером я возвращался с Лиговского проспекта в трамвае и вдруг заметил, что народ волнуется: по вагону шел контролер.

Он был рыжий и на две головы выше всех ростом.

А на следующий день, тоже вечером, я встретил у нашего дома Цилю и рыжего контролера.

Она шла с ним рядом, как со своим суженым. Его спелые пальцы гладили ее волосы.

И только я их увидел, как почувствовал себя беспомощно и слепо, как ночью, или, вот представьте, как если вы умеете считать только на пальцах, а руки у вас заняты.

ТОЧИЛЬЩИК КАРАНДАШЕЙ

Как безжалостно бывает время, особенно к тем, кто, казалось бы, заслуживает снисхождения.

На нашей улице некогда жил удивительный точильщик карандашей.

Вот уж поистине то был дар свыше, а не сноровка ремесленника!

И когда точильщик принимался за работу, все бросали все свои дела и спешили поглядеть, как он работает.

Люди шли, переговариваясь, по булыжным мостовым, но чем ближе подходили они к дому точильщика, тем реже и приглушеннее становились разговоры, пока не смолкали вовсе.

Двери мастерской выходили прямо на улицу, а сама мастерская была такая крошечная, что в ней едва помещались рабочий стол, табурет, лежанка да множество фарфоровых женских фигурок, в большинстве голубоглазых, то поправлявших чулок, то склонявшихся над клумбой.

Чтобы лучше все видеть, людям в задних рядам приходилось вставать на цыпочки, а маленьких детей родители сажали на плечи.

Круглый, точильщик сидел перед столом, на котором была расстелена газета, и даже кудрявые стружки падали перед ним ниц.

Отрываясь от работы, чтобы перекусить, он медленно, с достоинством осваивал бутерброд с докторской колбасой.

Но иногда и на него находил стих, и, бросив работу, он начинал гикать и свистеть - прямо страх.

Не было никого, кто бы не мог его терпеть или удержаться от того, чтобы посмотреть, как он работает, и поэтому, когда я говорил, что "все бросали все свои дела", это было именно так.

Точильщик тоже чувствовал это, и в этом тоже сказывались его абсолютная зоркость и глазомер.

"Точь-в-точь как воздушный шар, - говорила Мария, с которой мы обычно вместе ходили посмотреть на точильщика. - Достаточно кольнуть булавкой - и шар перестанет быть шаром".

И когда один мальчишка, вообще любивший делать все наоборот, вместо точильщика отправился на рыбалку, точильщик нутром почувствовал, что кого-то не хватает.

Он аккуратно отложил бритву и только что начатый карандаш, сдул стружки на пол и заплакал.

Крупные слезы текли по его толстым щекам...

Как-то раз, когда день уже клонился к вечеру, Мария зашла ко мне в комнату и сказала, что меня спрашивает некий молодой человек.

Я спустился и увидел, что в дверях, не решаясь войти, топчется круглощекий курсант Макаровского, что ли, училища.

На правой щеке у него ярко светилась ямочка.

ЛЕДЯНАЯ ЧАСОВНЯ

Знаете, как бывает, когда в парадной нет света, ступаешь ощупью, и кажется, что ступеньки кончились, но - еще одна, невидимая - и словно проваливаешься куда-то.

Подобное случалось с ней едва ли не каждый день, и тогда с особой, ей присущей деликатностью она говорила: "Ветер швырнул мне в лицо горсть песка".

Самолеты, поезда - все куда-то летит, движется.

Поэтому она любила долго спать, а проснувшись, еще долго-долго лежала с закрытыми глазами.

Вообще ей нравилось все редкостное, хитростное и в хозяйстве, в общем, ненужное.

И еще однажды мы замечательно гуляли в Летнем саду. Разговаривали, я курил, она делала вид, что сгребает листья. У нее была практика.

Зимой того года умер мой приятель - сплетник, что восточному человеку простительно, и весельчак, без чего так трудно жить на свете.

Отпевали его в армянской церкви, и мы пошли с ней вместе.

Все, что должно быть старым, здесь было новое: и утварь, и кресла с высокими спинками, и даже пурпурный бархат отдавал новизной.

Воткнутые в песок, горели свечи.

Во все время отпевания - на грубом, напевном языке - она была сама тишина.

Мы выходили одними из последних.

Стоял страшный, трескучий мороз.

Волосы на висках у нее были в инее, и мне захотелось ее поцеловать.

"Знаешь, - сказала она, - я тоже хочу туда, сейчас".

НИРВАНА

Пасмурным днем я стоял на остановке, у ограды небольшого сада, за которой высился невысокий серый памятник, играли, шурша опавшими листьями, дети, и чувствовал себя невероятно несчастным - ничего в мире мне не хотелось.

Я бы даже не побоялся сказать, что то была смертная тоска: чего может хотеть душа, когда за ней ничего нет?

Я даже не понимал, как и зачем здесь оказался.

На остановке, кроме меня, никого не было, словно я продрог на солнцепеке.

Появлялись ленивые прохожие, но и они не радовали, да к тому же я смертельно боялся встретить среди них знакомых, а с ними надо разговаривать и потому - думать, а я мог думать только свои мысли, и то не мысли, ведь мысли это ответы на вопросы, а вопросы возникают, когда чего-то хочется.

Перейдя улицу, я зашел в аптеку и купил аспирин.

Его часто показывают по телевизору: две таблетки, шипя, падают в стакан, пузырьки - и всё.

Купив снадобье, я пошел к дому.

Проходя мимо подворотни, заглянул машинально.

Двое копались в помойке, по брандмауэру отвесно стелился дикий виноград, ослепительно серым было над ним северное небо, а на свободном участке стены - начертано: "Привет, Курт! Да здравствует Нирвана!"

ХИТРЫЙ НИЩИЙ

Этот нищий был самым хитрым из всех нищих, живших на набережной.

Над набережной плыли облака, и был виден золотой шпиль крепости.

Никто не знает не только того, что будет после, но и того, что было до.

Единственное, что знал я, это то, что до набережной он жил неподалеку.

Узкая лестница в его парадной уходила вверх так круто, что казалась горой, и мне и до сих пор кажется, что познакомились мы с ним на лестнице, причем я шел вверх, а он - спускался.

Мы изредка сталкивались то на улице, то в магазине, и вдруг я заметил, что он стал постепенно сокращаться: после первой ампутации, сжав костыли локтями, прикуривал и чертыхался; после второй - ловко раскатывал в коляске, в вязаном колпаке, и показывал всем язык.

Тогда-то он окончательно и обнищал и переселился на набережную.

Но чем меньше от него оставалось, тем больше его становилось.

Заходить к нему можно было запросто: шаг вверх - на низкий широкий подоконник, и шаг вниз - на прогнивший зловонный пол.

Гостей он наставлял, поучал и помыкал ими как хотел.

Гости сидели по углам или в креслах и либо плевали на хозяина, либо немногословно отвечали, если то были мрачные провинциалы.

Он был бранчлив с женами а на детей - а детей у него было множество - ласково орал. Это была лагерная привычка.

Однажды я провожал какую-то его особенно злую жену.

Мы долго ждали автобуса. Она сидела на корточках возле урны, скрипела зубами, раскосая, злая, и жгла глазами темноту.

А в другой раз я застал у него калеку с Фурштадтской, но тот был мрачен и молчалив.

На улице он появлялся для заработка: играл для иностранцев на флейте убогие мелодии. И еще - чтобы удовлетворить свою страсть.

Тогда он садился у лавки, раскладывал шахматную доску и, притворяясь безумным гением, дурачил прохожих простаков.

Голову он повязывал платком, жевал губами, и вид у него делался ух какой восточный!

Сам он хотел быть всем, но всем быть нельзя, и он строил планы: кругосветное путешествие на яхте в Ялту, проект земельной реформы, паломничество в Палестину.

А потом вдруг стал похож на белого воробья и умер.

Когда я заносил ему бульон и овощи в баночках, кто-то яростно гремел на кухне посудой. "Это крысы", - сказал он слабым, но спокойным голосом.

Больше я его не видел - только на девятый день.

Народу собралось немного. Пили, вспоминали.

И тут-то я заметил на стене цветную фотографию.

Он улыбался, бородатый, рядом с маленьким сыном, круто упершись в рога круторогого барана, на фоне зеленых и синих - вдали - гор, о которых никогда не мечтал и где никогда не был.

ПЕТР ШЛЕМИЛЬ

Он пел. Он был.

Он и по сей день живет в мансарде углового дома, серого и безобразного.

МОЛОКОСОЮЗ

Было время, когда маслобойни и сыроварни работали дружно, Николай Петрович развозил по домам на велосипеде глазированные сырки с изюминкой и даже эфемернейшие люди, просыпаясь посреди ночи, думали: "Такова жизнь", - и мирно засыпали снова.

А почему бы и нет? Ведь каждый год на газонах зеленела трава, а в небе, случалось, проплывали облака и аэропланы.

Бабушка называла все это - Молокосоюз.

"Почему бы и нет?" - думал я, рассеянно глядя через окно пивной на молочный магазин напротив.

Жаль только, что заходящие туда люди, случается, исчезают навсегда.

СТАРИЧОК-ДУРАЧОК

Я и видел-то его всего раз.

Старичок жил в Центре Мироздания.

Центр Мироздания - это парадная на Гороховой, просто так называется.

Был он плюгавый, косой, кривой, в кепке, но соседи называли его старичок-дурачок, и выходило складно.

Дурачок он был точно дурачок. Таракан, скажем, глупый, но хитрый, а старичок - дурачок, что с него взять.

Со всеми он здоровался кивком головы и коротким мычанием, и каждый что-нибудь говорил в ответ, кроме старухи, которая весь день сидела на солнечной скамейке в углу двора и непроизвольно перебирала воздух руками.

Ел он больше всего хлеб.

Чем занимался? Да как сказать - бегал, день-деньской в бегах.

В бегах - потому что даже не мог толком торговать выключателями и сапогами.

Чаще всего он появлялся на Сенной и в Апраксином переулке.

Бегал он вприпрыжку, но вообще аллюры у него были разные: то он семенил, то бежал бочком, то рысцой, то иноходью, то словно падал вперед и приземлялся на обе ноги сразу.

Расхожее суждение о том, что дурная голова ногам покоя не дает, даже как-то слишком к нему шло.

Осенью ему иногда предлагали, пока продавец обедает, посторожить лоток, но и тут не просыпался в нем никакой инстинкт, и он просто стоял возле лотка покосившимся столбиком, чего, впрочем, было достаточно.

Когда у него кончился клопомор, с ним прекратили здороваться, и даже старуха со скамьи стала обращать на него еще меньше внимания, а может, ей просто надоело, что, пробегая мимо, он разгоняет ее воробьев.

Как-то я ехал по Гороховой в полупустом троллейбусе.

Прохожих на улице было мало, и такие они все были невзрачные, что перед мостом через Фонтанку я не мог не заметить старичка в кепке, вприпрыжку, боком бежавшего наперерез.

Бежал он резво, но то ли нога сбилась, то ли что-то случилось в этот момент в мире, и он исчез, словно нырнул, перед затормозившим троллейбусом, и шофер, чертыхаясь, полез из кабины.

ЯЩЕРКА

Скорее, она была похожа на черепаху, со своим ромбовидным лицом и роговыми очками, но, по сути, это была самая настоящая ящерка, и только я один об этом знал. Или думал, что один.

Не случайно ведь кто-то из ее друзей написал: "Какого цвета у тебя глаза? - Бездомные..."

Она была вездесуща: то резала лягушек, то сочиняла диссертацию по Византии, и как-то раз, когда она мелькала между полок в библиотеке Восточного института, уборщица чуть не прихлопнула ее шваброй.

Но лягушки лягушками, уборщица - шваброй, а познакомились мы на жарком берегу греческого Крыма.

Тут было ее истинное место.

Тут - и поэтому, когда она загорала после работы на прибрежных камнях, ее пятнистый купальник сливался с пестрыми пятнами камней, а когда ночью шуршала в кукурузе, никто ее не осуждал, хотя даже среди наемных рабочих попадались люди весьма строгого нрава.

Когда в половине девятого приносили кислое молоко, она была тут как тут и моментально припадала к кружке, облизывая узкие губы острым языком.

Руки и память у нее были маленькие, сухие и цепкие, и, сколько бы времени ни прошло, встречаясь с ней и глядя в ее смеющиеся желто-зеленые, бездомные глаза, я понимал, что она ничего не забыла.

Однажды она вдруг на неделю объявилась в Копенгагене.

- Что? Здорово! - рассказывала она мне, смеясь, и вдруг, перебив себя, воскликнула: - Мой автобус! - вырвала у меня талон и была такова.

Теперь она живет на Далеком озере, где сыро, не стихает ветер, и все поросло жесткой холодной осокой.

ПРЕДСТАВЬТЕ СЕБЕ...

Представьте себе, что у вас так называемая лисья наружность и рыжие бакенбарды, что вы родовиты и получили блестящее, хотя и поверхностное образование.

Тяжело, ох как тяжело влезать в чужую шкуру, но вам это и в голову не приходит, когда вы гуляете с внуком по бульвару еще не застроенной доходными домами Малой Конюшенной и полной грудью вдыхаете осеннюю легкость бытия.

А в это же самое время некто сочиняет о вас обиднейший стихотворный пасквиль - полумилорд, полуневежда, полуподлец, - который потом с самодовольной улыбкой бросится распространять среди знакомых и соседей, не имеющих понятия о чести и не ведающих жалости.

И когда, опираясь на лыжные палки, вы склонитесь над уткнувшимся в снег человеком с подпаленной солнцем рыжей бакенбардой, а внук будет трогать лапой и нюхать кровь, вы не испытаете почти ничего, кроме сознания выполненного долга - ведь вы сделали всё, что могли.

ЮРОДИВЫЙ

Никогда не следует забывать, что жизнь помимо всего прочего состоит из фактов.

Вы не поверите, да я и сам не понимаю, но как-то мне довелось жить на одной площадке с ведущим популярной телепрограммы.

Мы встречались, когда он выгуливал свою дворняжку и когда я по вечерам включал свой телевизор.

До того как стать ведущим программы "Ни о чем", он слыл едва ли не единственным знатоком этрусского права, хотя происхождение его в целом было темно и скромно.

Все на свете существует для того, чтобы делать что, и поначалу он даже стеснялся своей роли, а по ночам ему снилась лавка деда, которой он никогда не видел, но о которой рассказывал отец: наперстки, наперстки, наперстки...

Однако постепенно он вошел во вкус, уверенно расхаживал по студии в свете юпитеров, выпучив глаза и брызжа слюной, а то надевал противогаз и говорил трубным любвеобильным голосом: "Шучу, шучу!"

День ото дня его шутки становились все язвительнее и злее, но, чем язвительнее и злее они становились, тем больше публика надрывалась и плакала от смеха, так что становилось не по себе.

Слава его росла, как на дрожжах.

Потом он участвовал в кругосветном перелете, и все шло хорошо, только вот во время пути его подбрасывало и трясло, как зайца на кобыле.

В городе на другом берегу океана, куда он прилетел, делать было абсолютно нечего - разве что жить, и он пообедал там с большим аппетитом.

Теперь он смотрел на публику с высоты птичьего полета.

Накануне Дня Всех Святых он вырезал на кухне маску из тыквы - просквозило, стал лечиться - не пошло, пропал голос, и пришлось-таки надеть на очередной эфир белый костюм, от чего еще в детстве его передостерегала цыганка.

ТАУЭР, ИЛИ ЗАКОН ОКОН

Последний раз мы виделись у оранжереи.

Мои друзья выгодно продали сало, и оставалось только купить цветы, но в оранжерее они оказались слишком дешевые и без целлофана.

Салон "Цветы", в полуподвале, открывался только через полчаса. Из-за разрисованных окон доносилась музыка, на дверях висел замок.

Одинокий милиционер маялся возле своей будки.

В ожидании открытия мы устроились на газоне. Друзья мои приняли пляжные позы, смежив глаза и улыбаясь друг другу и всему белому свету так, что золотые зубы их горели на солнце.

Палило нестерпимо.

Багровое здание тюрьмы с густо зарешеченными окнами громоздилось, нависая над рекой.

Огромный дом вплотную притиснулся серым слепым брандмауэром.

Свод оранжереи растекался жидким золотом, и в складчатом колыханье воздуха стали появляться любопытствующие прохожие, профессиональные зеваки и дети, дети с цветами в целлофане и без.

Мало-помалу перекресток и набережная заполнялись, кто-то уже начал танцевать под угодливо звучавшую из полуподвала мелодию, и не один, а десять, нет, пятнадцать, нет - двадцать милиционеров с трудом сдерживали толпу.

Взгляды всех были устремлены на меня.

И с невыразимой тоской и ужасом я понял, чего они ждут, и вспомнил, как Саша Рай умер в очереди за канареечным семенем.

Река прекратила течение свое.

Но в тот миг, когда казалось, что жернова страха вот-вот безвозвратно затянут меня в ту тьму, которая, о которой - я заметил посередине брандмауэра узкую вертикальную щель и в этой нише - несколько маленьких подслеповатых окон.

И от сердца разом отлегло, и уже только один милиционер по-прежнему прохаживался, заложив руки за спину и думая сугубо свои, немилицейские мысли, и никто ничего не ждал, и я волен был идти куда угодно.

ПРОРОК

Ася Эдельштейн из нашего отдела вместе с мужем устраивала пивные субботы, на которых подавались креветки, пиво и было много смеха.

Ася и сама была похожа на курицу.

Муж ее был богат.

Жизнь в институте - вообще особая, а в колхозе, куда отправляют от института - особеннейшая.

Асю в колхоз не отправляли.

Одни люди вытягивают шеи, будто тонут, а другие, наоборот, прячут голову в плечи.

В соседнем отделе работал молодой человек поразительной наружности по имени Алексей.

Когда Петр-ключник выдавал ему в колхозе ватник и белье, то не мог сдержать довольной улыбки при виде такого статного красавца.

Когда в обед Алексей спускался в столовую, все женщины обращали на него взгляды.

Когда он видел женщину, глаза его загорались.

У него была темная вьющаяся борода и вдохновенный лоб.

В колхозе мы с Алексеем быстро сдружились.

После возвращения Алексей как-то зашел ко мне покурить.

Глаза его горели.

Когда я вернулся, Ася сидела втянув голову в плечи.

- Твой приятель похож на библейского пророка! - сказала она, покраснев.

Я не стал ее разубеждать, хотя ведь известно, что все пророки были маленького роста, страшные, ели шерсть, а когда их перепиливали деревянными пилами, сонные цари, не отрывая любопытного взгляда, затыкали носы.

ПОКЛОННИЦА, ИЛИ НЮРНБЕРГСКИЕ ДЕВЫ

Далеко отсюда на реке Белой стоит город.

Впрочем, далеко ли, близко ли - люди везде одинаково разные, и даже мысль о возвращении в родной город невыносима, когда покидаешь его, чтобы никогда больше не возвращаться.

От жизни в далеком городе у нее осталась горсточка воспоминаний, самым сильным из которых было то, как однажды они пошли с братьями за грибами и она, отбежав и не откликаясь, скинула платье и, зажмурившись, замерла на ветру.

Иногда мать приезжала навестить ее.

Невысокая и огненно-рыжая, эта женщина была так энергична, что просто не могла быть равнодушна ко всему на свете.

Сама же она любила сладкое и не любила живописи, не понимая, как это епископ может быть похож на бабу.

Но больше всего ее завораживало и доводило до сладостного забытья умение делать что-то, в чем ей самой было отказано.

В музыкантах она любила руки.

Концерты одной из знаменитостей она поклялась не пропускать никогда и ездила на все гастроли следом за своим кумиром, хотя в холодное время года постоянно ходила с красным носом.

Маэстро был как ветер, и зажмуриваться уже не надо было.

Когда он ее бросил, мать стала приезжать два раза в год, а не один, как прежде.

Прощаясь, он ей сказал то, что уже не однажды говорил, надевая перед концертом запонки: "Самая твоя мечта - отдаться незнакомому мужику в парадной".

Страшно - когда мечты сбываются.

Муж ее теперь работал на двух работах, а мать приезжала три раза в год.

Она понимала, что все это ненадолго, и энергично искала выход.

Почти во всех бюро, куда она обращалась, надо было пройти по освещенному коврику, взмахнуть рукой и сказать: "Я - такая-то".

Но странно - после того, как музыкант ее бросил, и хотя после у нее было много-много всего, она почувствовала, что будущее движется вспять, прошлое накатывается сзади, а посреди остались только она, мать, приезжавшая теперь чуть не каждый месяц, и муж, которого она уговорила пристроить к окну балкон, хотя они и жили на первом этаже.

ЗИМНЯЯ СКАЗКА

По собственному опыту зная, как это опасно - начинать новую жизнь с бутылки кефира, в ту зиму я все же бодрился, очень бодрился.

В середине декабря ударили морозы.

Чистильщики обуви улыбались в своих райских будках с японскими купальщицами.

Кто-то отчаянный уже пробовал переходить Фонтанку. Я сам видел утром темные, влажные следы, протянувшиеся в обход большой полыньи.

К вечеру я собрался в библиотеку.

Сумерки упорядовали заснеженный город.

- Есть такие слова-паразиты, - втолковывал папа сыну с большим ранцем за спиной.

В троллейбусе ко мне прижало девушку в круглом белом берете и черном пушистом воротнике.

Длинный переливающийся черный мех щекотал мне кончик носа и подбородок.

Девушка хлопала длинными ресницами, потом закрыла глаза и, кажется, заснула.

В библиотеке было холодно, висели занавески с ромашками, а по углам затаились вечно голодные рождественские зайцы.

"Бездомной собаке не согреться трамвайной искрой..." - читал я.

Оторвавшись от книги, я увидел, что за соседним столом дремлет девушка из троллейбуса.

Словом, через полгода мы поженились, через полтора - развелись, и теперь я вспоминаю ее, когда смотрю сериал "Необузданная Африка".

И еще - те следы...

ШИРОКАЯ ДУША

Бедовый был парень мой знакомый - Друговейко.

То ему вдруг приходила повестка из ООН, то он заявлялся ко мне (мы жили тогда по соседству) в полтретьего ночи с подозрительной компанией подвыпивших махновцев.

И при этом все время улыбался.

Зимой он ходил в кожаном шлеме с ушками.

Однажды городские власти действительно присудили ему премию - то ли за кладбища, то ли за что-то связанное с новым способом получения сыра, - и Друговейко отправился за почетной грамотой в мэрию.

Шел мелкий снег и стояла глубокая ночь, когда лауреат, разгоряченный речами и тостами, ощущая необычайную легкость в душе и во всем теле, оказался на улице в окружении небольшой, но шумной толпы прощавшихся единомышленников.

Друговейко смело двинулся вперед - домой, в Коломну, - куда недавно переехал вместе со старушкой-матерью.

В подворотне навстречу ему выступили трое.

- Успокой руки, - сказал мой друг, попутно отметив, что все трое - в папахах.

Потом, полуголый, отважно бросился вслед за грабителями.

Стоя под фонарем, сдвинув брови, главарь читал похищенную грамоту, а прочитав, приказал все вернуть, и они, вместе с Друговейко, отправились к тому распивать кахетинское.

Как хорошо думать обо всем, как бы вспоминая об этом из будущего.

Но, во-первых, это не всегда удается.

Во-вторых, почему, собственно, принято считать, что из прошлого вспоминается только светлое и приятное? С некоторыми выходит совсем наоборот.

С той ночи Друговейко и начитанный разбойник сдружились настолько, что чуть не каждый вечер пили чай с лавашом и малиновым вареньем, которое варила старушка-мать, говорили о Боге - Он добрый, но все видит, и даже вместе сделали у Друговейко ремонт, оклеив стены обоями в мелкий красный цветочек.

"Он так похож на юношу с персидской миниатюры, - рассказывал мне мой друг, - что, кажется, вот-вот заговорит".

Вот - клинок. Согни - он согнется. А отпустишь - мигом станет прямой, и тогда можно убивать.

В один прекрасный день главарь исчез навсегда.

А через неделю у Друговейко умерла мать, и ее отпевали в Никольском соборе.

Что может помешать человеку назавтра улыбаться?..

ТОЛЬКО КАПИТАН НЕ СПАЛ

Была когда-то детская присказка: "Только капитан не спал. Как звали капитана?.."

У Лины с Адиком кончился чай.

- Тьфу ты! - сказал Адик и, окинув долгим взглядом красавицу-жену, надел кирзовые сапоги свободного художника и отправился в булочную.

Адика звали Адольф.

Он занимался ремеслом художника, долго спал по утрам и обожал принимать собачьи роды.

Как у всех русских немцев, тайная мечта обрусеть неумолимо обращалась у него в привычку, не принося более ровно никаких результатов.

День был воскресный.

Мимо неторопливо шагавшего Адика прогромыхала обшарпанная карета с незаполненным гербом. Грязно-белая кобыла бежала не шибко и попрашивала кнутика.

Два бедлингтона в одинаковых сиреневых башмачках слаженно гарцевали на поводке у пожилой дамы, вовремя ушедшей со сцены.

В булочной, кроме Адика, никого не было, только сидевший на подоконнике мальчишка ковырял в носу, пересчитывая обмусоленные сотенки.

Приняв из пухлых рук продавщицы в красном в черных горохах фартуке фунтик чая, Адик вернулся домой.

Когда он вошел, жена уже проснулась и лежала, откинув белую руку.

- Зачем же ты купил еще чаю? - спросила она таким голосом, словно никогда не изменяла мужу, и, потянувшись, достала из-за цветочного горшка непочатую пачку.

- Тьфу ты! - сказал Адольф. - Что ж, лишний чай никогда не помешает. Правда, милая?..

БОГАТЫРЬ

Как его звали - не помню и не знаю.

А вот жена его вечно носила развешивать синие махровые полотенца на задний двор, где потом поставили черные ворота, со страшным скрежетом отъезжающие вбок.

Похожая на невысокую снежную бабу, с шарообразным животом, лупоглазая и круглоголовая, что особенно подчеркивали гладко зачесанные, светлые, собранные на затылке в кукышу волосы, она кормила из блюдечек дворовых кошек, которые поэтому всегда ходили гладкие и важные.

Муж каждый вечер являлся домой пьяный и бил жену, если не спал.

Как-то - уже зажглись фонари, шел мелкий снег - я возвращался домой и, едва свернул во двор, как увидел, что дверь парадной, где жил сосед-хулиган, приоткрылась.

Впервые я получил возможность хорошенько разглядеть его - так робко и виновато он держался.

Сложение у него и впрямь было богатырское. Волосы треугольником спускались от сосков к пупку, на плечах раскинулись татуировки, усы пышно отливали в темноте.

На нем были только темно-синие плавки и пластмассовые босоножки. На цыпочках дойдя до люка, он потрогал его большим пальцем мохнатой ноги.

Вновь, на этот раз широко и стремительно, распахнулась дверь, из парадной с тазом в руках, отдуваясь, выкатилась жена, скользя, вперевалку забежала сбоку и с ног до головы окатила супруга сверкающей водой.

Он на мгновение замер, потом встряхнулся, и оба исчезли.

И что вы думаете?

Уже с полгода как он обливается, ходит подтянутый, свежий, насвистывает, кормя кошек, и даже начал со мной здороваться!

НОЧЬ ЧЕТЫРЕХ НЕНАСТИЙ

Но следствие не установит и даже вскрытие не покажет, что именно привело меня на этот фильм весьма сомнительного содержания.

Атмосфера в кинотеатрах, где крутят подобного рода продукцию, всегда особая.

Там кассирши избегают встречаться с тобой взглядом, которым долго провожают твою спину.

Там в залах мало народу, и каждый очень сам по себе.

Во время сеанса там разрешают лакомиться мороженым.

И еще там особенно быстро загорается и особенно медленно гаснет свет.

Так оно все на самом деле и оказалось, но существовало и еще одно правило: для того, чтобы кино началось, необходимо было присутствие по крайней мере пяти человек.

"Кто он, - думал я, - ожидая своей участи, - тот, который исчисляет эти числа?"

Над зашторенным проемом тускло горел указатель "Выход": условный человечек опрометью убегал из зала в светозарное пространство за дверью.

И я позавидовал ему...

В основе сюжета лежало хитро задуманное убийство титулованной старухи, в которой некий молодой красавец благосклонно согласился признать свою суженую и у которой оказались на удивление молодые ноги.

Впрочем, побродив немного по родовому замку, действие надолго перенеслось в ночной клуб, полный экзотических растений и малолетних танцовщиц.

К одной из них, с бархоткой на шее, молодой негодяй питал извращенно-отцовский интерес.

Темнота зала, населенная моими унылыми соучастниками - числом пять - отметила это треском пакетов с воздушной кукурузой и скрипом кресел.

Непременным условием бракосочетания старая дама поставила то, чтобы оно свершилось в Ночь Четырех Ненастий.

Чем далее, тем увлекательнее становилась фильма, как любое действо, где все держится исключительно на условностях.

Масла в огонь подливал alter ego злодея - его слуга и сообщник, кожа да кости, постоянно нашептывавший хозяину нечто, явно имевшее далеко идущие и пагубные последствия.

Да, на условностях...

А разве у нас было не так? Вспомни, хоть ты не знаешь об этом, как я дважды в день, ровно в одну и ту же минуту, проходил мимо витрины приемного покоя, где ты сидела, листая растрепанный, навсегда безымянный журнал...

Сделав несколько эффектных па, действие стремительно скатилось к развязке: молодчик бесславно пал, а костлявый слуга вместе с девочкой в бархотке отбыли в дальние края, дав старухе умереть спокойно.

Быстро зажегся свет, и я обнаружил, что досматривал картину в одиночестве.

За дверью опустевшего зала меня встретили дождь, снег, ветер и зарницы трамвайных огней.

СНЕЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Такие они разные всегда, эти клички у блатных, хотя в чем-то и похожи. Бывают веселые, бывают никакие.

А у этого, судите сами, кликуха была Кирпич.

Отпевать его собралось бы полгорода, вот только церковь мала была.

На покое Кирпич лютовал.

Но от молвы не уйдешь, и брать интервью к нему на дачу приезжал даже сам Александр.

Впрочем, кто из них был сам - вопрос.

В молодости Александр менял профессии как перчатки, объезжал лошадей, а потом вдруг прославился, игрой глаз и лицевых мускулов выражая дух времени.

Сидя среди кудлатых жасминов на фоне Кирпичовых палат, он нервно курил и криво улыбался.

В ту пору слава его возросла настолько, что стала понемногу редеть.

Жена Александра, Наталья, была крестной нашего Митьки.

Работала она в библиотеке и никак не хотела уходить. Долго работала, лет двадцать.

Яд это библиотечное дело. Люди упиваются тем, что ходят вдоль книг. Ходят и шелестят, как страницы.

Самцы любят не красавиц - самочек. Мужчины с демоническим взглядом - ангелов. Так у них с Александром и сладилось.

Крестины дело серьезное, и не дай бог забыть какую бумагу. Мы забыли все.

Отец Никодим, изверженный из Преображенского в захолустный храм на окраине, посмотрел на нас эдак, только и сказал: "Ждите!" - и пошел под дождем дослуживать опальную свою обедню.

- Так-то, Саша, - промолвил на прощанье Кирпич. - Шак матэн жо вэ а леглиз.

Застрелили его среди бела дня в "Невском паласе".

Убийцы покидали ресторанный зал, спокойно оглядываясь, как снежный человек, навсегда исчезающий из поля зрения соглядатая, притаившегося за чахлой березой.

Вечность можно уловить, если до беспамятства повторять застрявшую в глотке у радиобаритона рифму "ласки - салазки".

Наталья рассталась с мужем, купила норковый палантин и шелестит где-то своим библиотечным голосом.

Отец Никодим стал во время службы бояться темноты.

А мы, мы живем, как и прежде - две ступеньки вниз, две ступеньки вверх.

ВРЕМЯ КОЛОКОЛЬЧИКОВ

На весь город закупили одеял с одинаковым рисунком, синих, зеленых и серых.

Спи - не хочу: и на нарах, и в машине скорой помощи, и в детской коляске.

Дома в новостройках тоже серые, зеленые и синие.

А в дождь - вообще не разобрать.

Сердце билось как Вселенная.

Осколок больно впился в босую ступню.

Снизу, сверху, справа, сбоку - все спали.

Дернул раму, примостился на подоконнике, закурил.

Витьку-гитариста всем скопом держали вчера: - Я от дедушки уйду, я от бабушки уйду!..

Стряхнул пепел.

Внизу стояла тачка, ободранная, с продавленной крышей.

Сердце не унималось.

На столе валялся скомканный рецепт. Врач выписал - неразборчиво.

И все-таки врачи лучше учителей - Витька перевернулся и засопел, - хоть лечат, а учителя - со своими задачками!..

Пошарил еще раз взглядом по комнате.

Помятое зеркало, и - ничего, словно вышел один на середину поля: и зачем это все, зачем было?

Вот скажи - далеко сейчас до этой разбитой тачки или близко?!

Но вот же оно решение, все совпало, мат в три хода.

От хорошо до очень хорошо, от плохо до немного лучше, даже пусть так же плохо, но наверняка.

Пустота и блаженство. Даже гнилые зубы - все забудется, все вспомнится!

Снег стаял - и хорошо. Пусть без подстилки.

Пухом земля!

Прости вам, Господи!..

На Ковалевском кладбище под Ленинградом есть могила.

СВИНЫЕ ГОЛОВЫ

И все же большое стремится к малому, а малое тяготеет большому.

В последние дни атмосфера в музее мамонтов стояла самая веселая.

Жизнь била через край.

Нет нужды, что по радио каждый день пророчили наводнение. Что мамонту наводнение? Плавает он, если разобраться, не хуже рыбы.

Начиналось скромно: выставляли сушеных крокодилов да варанчиков. Но потом дело пошло, музей крепко встал на ноги, и вот уже хозяин учил сынка ремнем из буйволовой кожи.

А какая теперь предстояла выставка!..

Нинель Павловна просто не находила себе места, кроме, естественно, служебного, то есть смотрительницы.

Смотрительница ли, подательница ли, но иногда она вся как бы озарялась изнутри, и в минуты этих внутренних озарений становилась она похожа на Янину Жеймо.

Смутнее всего ее тревожили усы художника и то, что выставка вырисовывалась какая-то мистическая, хотя и с участием простых вещей: вы касаетесь выключателя, но это не выключатель, вы садитесь на стул, но лишь затем, чтобы вызвать дух стула.

А вот рыбки, которых расставили и развесили по всем залам, ее не пугали. Даже красиво: с алюминиевыми вилками вместо плавников, нарисованной чешуей и глазами-солонками.

Хозяин, потный, летал во Флоренцию и обратно, так что даже страшно было попадаться ему на пути.

Но зато художник успел как-то опроститься, осунулся и накануне открытия почти заискивающим тоном пригласил всех на вкусный банкет.

В тот день Нинель Павловна зашла в мясной низок, где продавщица с кассиршей разгадывали кроссворд: "Мужчина с большими усами по вертикали!"

Мероприятие прошло на ура.

Посетители разошлись, оставив ворох самых лестных записей.

Художник, вновь обретший таинственность, знаком попросил всех пройти в смежную зальцу и рассесться в темноте, по возможности ничего не трогая.

Когда свет зажегся, многие ахнули. На тарелке севрского фарфора перед каждым высилась оскаленной пирамидой свиная голова.

Нинель Павловна тоже не выдержала и пролепетала первое, что пришло в голову: "Не пепши Петша вепша пепшем..." - смешалась, чуть не расплакалась и поняла, что вечер испорчен.

Вот вам и свиные головы!..