Осьминог

Это моя пятая осень в Израиле. Я спрашиваю себя: что ты здесь делаешь? как ты здесь оказался? каким ветром тебя сюда занесло? И не нахожу ответа.

Я – конченый человек.

Я не еврей, потому что приехал; я не русский, потому что уехал. У меня крест на груди, но я прячу его под одеждой. Но все-таки здесь я – «руси», это моя черная метка. Так называют овцу, отбившуюся от стада. Пусть! я – овца. Я смотрю на восток, смотрю на запад, на север, на юг, но не вижу своего пастуха. Я – овца, и прячусь за кустом ежевики.

Полночь...

Выглянув в окно, я задумываюсь о том, что вот уже который раз просыпаюсь один. Но не-е-ет, говорю себе, так было всегда. Один, совсем один, и нет ничего, кроме этой черной тетради в клетку. У меня в груди раковая опухоль, похожая на осьминога. Когда-нибудь осьминог раскинет свои щупальца, и мне станет нечем дышать...

Сколько-то времени назад – может, год, может, два – я еще питал какие-то надежды, вынашивал какие-то планы, обдумывал какие-то идеи... Теперь я уже ничего не обдумываю, просто – я существую. Я есть.

Я есть, и мне неплохо живется.

На мне черные очки, и я выхожу проветриться. Повсюду – солнечные блики, но сквозь мои очки все кажется пасмурным и серым. Сталкиваясь с их стеклом, солнце теряет свою силу. Солнце умирает. У него туберкулез, и до земли доносятся его хрипы. Солнце умирает. Оно отхаркивается дождями, но для таких случаев у меня есть зонт. Я смотрю на него, и перед моими глазами проносятся картины из прошлого. Локомотив – прямо из прошлого, и я вхожу в него без билета. Я – его единственный пассажир. Всего год назад я и Маруся ходили рука об руку, истаптывали обувь и трепались ни о чем. А под этим зонтом мы прятались от дождя. Это обычный, ничем не примечательный зонт черного цвета. Как-то раз он сломался, но я его починил. Я забывал его у знакомых, но мне его возвращали. Я никак не могу от него избавиться...

В тот день шел сильный дождь, и было холодно. Не успел я раскрыть этот зонт, как рядом со мной оказалась Маруся и сказала:

– Можно? – и улыбнулась.

У нее было совсем обычное лицо. Тяжелые веки и карие глаза. Черные волосы и бледная кожа. У нее было неправильное лицо, но очень точное...

– Маруся, – говорил я ей.

– Не называй меня так, – просит она, опуская глаза.

– Почему?

– Не называй, и все, – в ее голосе появляются странные нотки, но она тут же берет себя в руки. – Не называй...

А потом, когда ее волосы раскинули свои щупальца по подушке, я осторожно целовал ее ключицы и плечи и чувствовал, как вздрагивают ее позвонки. Она смотрела на меня, и ее взгляд вбирал, втягивал в себя всю мою тоску, злобу, страх, ненависть, боль, отчаяние, страсть, любовь, похоть, пошлость, нежность, скуку, равнодушие, желчь, разочарование, сарказм, радость, эйфорию... На рассвете мы просыпаемся, и ее кожа еще бледнее вчерашнего. У нее на висках синие жилки, а на щеках – немного веснушек. Но кожа – белая, прозрачная. Маруся начинает плакать, и я не знаю, как реагировать. Маруся поднимает на меня взгляд, и я понимаю, чего она ждет. Но мое лицо – каменная маска, и мышцы на нем заржавели...

– Успокойся, Маруся, – говорю я.

– Не называй меня так!.. – срывается она.

А через час, после душа, Маруся вдруг успокаивается. Она стоит у зеркала – с тушью в руках – и вглядывается себе в глаза. Ресницы подкрашены, зеркало со следами жирных пальцев...

Это было в Москве, год назад...

* * *

Сегодня пятница, и, надо полагать, вечером объявится М. (М. служит в армии и носит тяжелые ботинки, у него мозоли на ногах и винтовка за плечами.) Опять те же вопросы:

– Как жизнь?

– Выпьем?

– Чем вообще занимаешься?

А ничем.

М. говорит, что я живу как растение; что ж, я доволен таким сравнением. Но в таком случае я – кактус. Или нет, не кактус я, я – верблюжья колючка. Мне не страшен зной, мне начхать на отсутствие влаги, и я ко всему равнодушен. М. же чем-то напоминает кусок г-на в унитазе. И вот, значит, подходит кто-то невидимый и спускает воду. Главная задача М. – удержаться наплаву, не дать себя слить. Канализация – чистилище, сливной бачок – адская сковородка.

Но я не об этом. Пока я наливаю водку в один пластиковый стаканчик, а банановый сок – в другой, М. возвышается надо мной и поет осанну. Он говорит не запинаясь, пересказывает свою жизнь и треплется об армии – о ней он может трындеть сутки напролет. Сегодня за банкет платит он, и я вынужден помалкивать. Я не могу сказать: е... я твою жизнь! е... я твою армию! застрелись собственной винтовкой! Не могу оттого, что я хороший друг, – обстоятельство, о котором я сожалею.

Я помалкиваю, а М. все трындит и трындит.

– Вот, послушай, – говорит М., – что было, бля, на той неделе: совершаем мы объезд арабской, бля, деревни. Едем, едем. А дело, бля, ночью было. Да. Ну и, короче, вдруг вижу, бля, идет привидение. Не смотри, бля, на меня так. Привидение в натуре. Ну, я, бля, толкаю командира и говорю: а посмотрите-ка, бля, туда. Он смотрит, и у него, бля, отвисает челюсть: идет себе привидение, белое, бля, как сволочь...

– Познавательно, – говорю.

– Нет, ты, бля, послушай, – М. поднимает руку. – Ну, мы, бля, вышли из машины, и подходим к привидению. И винтовки перед собой, – М. умолкает, и я вижу по его взгляду, что сейчас мне нужно подать голос.

– И что же, – говорю, – что же это было?

– А оказалось, что это арабка, бля, какая-то, в белой парандже, – М. заржал довольный. – А вот, бля, еще послушай: едем мы как-то...

Спохватившись, я тут же сунул ему стакан с водкой в одну руку, а с банановым соком – в другую, и М. замолчал.

– Ну, – говорит он, – будем.

И поднес к губам свой стакан...

Глядя на его вздрагивающий кадык, я понимаю, что М. такой же, как и я, с осьминогом в груди. Просто за военной формой этого не видно. Он пытается устоять на своих армейских ботинках, но почва здесь рыхлая, а местами – зыбучие пески. Он использует винтовку в качестве шеста, но и этого его не спасает. Мы обитаем на разных планетах: он на Луне, я на Венере, но здесь, сегодня, пересекаются наши пути. Этот перекресток – вонючий лягушатник, в котором мы дышим жабрами. Это – водка «Keglevich» за 27 ш. и водка «Absolute» за 80, сигареты «Noblesse Lights» за 12, пластиковые стаканчики, спичечные коробки, косые взгляды, русский акцент, старый город, конторы по трудоустройству, русские, притворяющиеся аборигенами, арабы, телефоны «Nokia» и «Motorola», синагоги, мечети, армия и мой 21-й профиль... Мы на обочине дороги, ведущей в общественный толчок. А дальше – канализация, чистилище, адская сковородка...

– Ты почему не пьешь? – говорит М.

– Задумался, – говорю.

– Думать меньше надо, больше – соображать, – и М. опять заржал довольный собой.

Выпив, я уселся на скамейку, а М. повалился рядом. И затянул:

Он поет, а я молчу. Мы здесь одни, и мы тонем. Асфальт под нами раскаляется и пожирает нас.

Я чувствую, как жар асфальта жжет мне пятки. Оглядываюсь по сторонам: никого. Я выругался: будь в парке хоть одна живая душа, будь тут хоть какое-нибудь веселье, все было бы иначе...

Я закрыл глаза.

– По танку вдарила болва-анка-а... – продолжал завывать, впрочем, уже уставая, М. – Прощай, родимый экипа-аж-ж-ж...

Мои ноги уже по колено в жидком асфальте, еще секунда – и мы с М. погрузимся в него с головой, но...

– Русим! – услыхал я чей-то голос. – Русим! Вотка! Абсолют! Вотка! Кеглевич! Вотка! Вотка!

Открыв глаза, я обнаружил, что все вернулось на круги своя, а М. храпит и улыбается во сне.

– Русим! – продолжали орать. – Русим! Вотка! Вотка!

– Вотка, вотка... – отмахиваюсь.

– Вотка! Абсолют! Русим! Как дила пака ни радила! Вотка! Русим! Кеглевич! Русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим русим...

* * *

На небе – ни облачка, на улице – никого. Крыша прогибается под тяжестью солнца, но, глядя на потолок, я не замечаю никаких трещин. Крыша чем-то мне напоминает мои черные очки.

Сегодня я проснулся дома у рабби, куда меня притащил М. после вчерашней попойки. Рабби – высохший старый пердун, его любимое слово – «совок». Он клеймит им всех и вся.

Скинув с себя плед, я вспоминаю подробности вечера.

– Руси! – продолжали кричать мне. – Вотка!

В конце концов, мне все это надоело, и я принялся тормошить М.

Это стоило мне немалых усилий: М. никак не хотел подниматься. Тогда я взял его винтовку и начал тыкать его в бок.

М. тут же подскочил:

– Ты что – крикнул он, – совсем?

Я сказал ему, что уже поздно, и пора бы разойтись по домам, но М. и слушать ничего не стал.

– Я тебя, – сказал он, – сейчас познакомлю, бля, с одним мировым человеком. Зовут Гена. И он, бля, давно хочет с тобой встретиться.

– Со мной? – удивился я. – Зачем?

– Он хочет, чтобы ты написал для него статью.

– Но почему именно я? – говорю.

– Он не хочет связываться с журналистами, – отвечает М., – они, как всегда, все переврут. Я ему сказал, что ты, бля, писатель, и он попросил свести тебя с ним...

Не успел я привести себя в порядок, как М. потащил меня по направлению к дому Гены.

– Вот увидишь, – приговаривал М. – Он тебе понравится.

– Так что все-таки за статья?

– Не знаю...

За квартал от дома Гены мы останавливаемся, чтобы допить оставшееся пиво. М. не выпил и половины: его замутило, и он швырнул банку на асфальт. В свете фонарей ручеек пива заставил поморщиться и меня...

– А лет ему сколько?

– Ну, под полтинник.

– А статья о чем?

– Да что ты ко мне пристал?!.. – взвился М. – Откуда я знаю?!..

Немного остыв:

– Он сам все разъяснит, – М. делает мне знак, что пора идти. – Постарайся ему понравиться...

– Постараюсь, – смеюсь я.

Дверь нам открыл человек лет пятидесяти, при галстуке, с длинной бородой, с кипой и с пейсами. От неожиданности я отшатнулся и хотел, было, уйти, но М. поймал меня за руку.

Оглядев нас, человек принял важный вид и представился:

– Еуда бен Нахум, – и тряхнул пейсами.

Я не нашелся, что ответить, а М. оскалился.

– Еуда бен Нахум, – повторил человек и еще сильнее тряхнул пейсами. Потом вздохнул и устало произнес:

– Можно просто Гена. Проходите...

Мы вошли и расположились на диване. Будь я потрезвее, я бы засмущался, но, поскольку был пьян, то и вел себя соответствующе. Развалился на диване, откинув голову назад. Потом подумал, что для большего удобства не помешает забраться на диван с ногами. Что я и сделал незамедлительно.

Гена тем временем обратился к М., кивнув в мою сторону:

– Он-то мне и надо?

М. кивнул. Гена повернулся ко мне и хитро улыбнулся:

– Сигаретку?

– Давайте, – сказал я.

– Можно на «ты», – сказал Гена, поднося зажигалку, – просто Гена... Мы же не в совке.

Некоторое время он внимательно наблюдал за тем, как я курю. Потом спросил, видимо, решив перейти к делу:

– Напишешь статью?

– Ну, если смогу, – ответил я.

– Да ла-а-адно тебе!.. «Если смогу»!.. Я читал твои тексты, – говорит он, – сможешь!.. Куда денешься!.. Что за совковые манеры?!..

– Ну не могу же я писать на пустом месте, – говорю. – Не зная сути...

– Момент! – крикнул он и жестом позвал нас на кухню. Нырнув в холодильник, он достал оттуда бутылку и еду. Выпив, заговорил:

– Есть такой батальон, называется «Русский солдат», состоит исключительно из русских. Это бывшие омоновцы – из совка. Ты спросишь, какое имею я к этому отношение? Да, я ношу кипу. Да, я хожу в синагогу... – он подмигнул мне. – Признаюсь честно, я не имею к этому ни малейшего отношения, – он стукнул по столу и разлил по второй.

Мы выпили.

– Можно вопрос? – говорю.

– Задавай.

– Вот мы тут сидим, выпиваем... А как это согласуется с вашим...

– «С твоим», – напомнил Гена, подняв палец. – Не в совке.

– ...да, с твоим...

Но Гена опять не дал мне договорить.

– Как согласуется? А никак, – он заржал, поигрывая пейсами. – А почему бы и не выпить с хорошими людьми?.. Так на чем я остановился?..

– Ах да... – продолжил он, почесав под кипой. – Батальон «Русский солдат»... Дело в том, что у меня там много знакомых, друзей, родственников... Не дают работать! Работали, скажем, на поселениях – отозвали оттуда! А все почему? Потому что работали. Работали в Газе – отозвали! Почему? Опять же – потому что работали!

– А я-то тут при чем? – говорю.

– А ты об этом напишешь статью, обещаю протолкнуть ее в какую-нибудь газетку, – сказал Гена и разлил по третьей.

– У нас в Израиле так принято – третья рюмка за погибших солдат. Стоя. И не закусывая.

Встав, мы выпили.

– Можно садиться, – прохрипел Гена.

И снова пустился в объяснения...

А потом – все обрывками: галстук Гены, валявшийся на полу, его крики: «Я – Коэн!.. Я узнал об этом в сорок, и это изменило мою жизнь!..», пьяный М., бормочущий: «Куда вы, бля, заехали?.. О чем вы, бля, вообще?..», сортир без туалетной бумаги, унитаз, над которым я склонился, сунув в рот два пальца... И вот теперь я сижу на диване, и у меня на ногах плед. Я ищу глазами М., но его нигде нету. Наверное, встал уже. Я выглянул в дверь: из кухни доносились чьи-то голоса – видимо, М. и Гены. Я бесшумно закрыл дверь. Высунулся в окно и закурил.

...А что бы было, увидь меня сейчас Маруся?.. Я усмехнулся: она, конечно, сказала бы, что курить натощак – вредно. А еще?.. Еще, наверное, что я до сих пор не почистил зубы и не умылся. Маруся помешана на чистоте. Ее ногти коротко острижены, и она никогда не возьмет вилку в правую руку...

Год назад, взбираясь по трапу, я думал, что мой самолет унесет меня прямо в ад. Усевшись, я вдруг обнаружил в своих руках тот самый зонт: как он сюда попал? Я повертел его. Еще только вчера – нет, даже не вчера, а несколько часов назад, я точно так же держал ее за руку, за ее робкую руку с прозрачной кожей. Я держал ее, и ее рука волновалась в моей. Она беспокоилась, она – живая. Рука говорила мне что-то на забытом, древнем языке. Она говорила, но я не понимал ни слова. Она пела, и на высоких нотах ее голос переходил в плач. Чуть выше – в нервный смех. Еще выше – в истерику. И, наконец, добравшись до самой высокой ноты, голос ее срывался, и рука умолкала... Потом неловко, неуверенно, осторожно заводила опять свою песню. Вместо пальцев были щупальца, и она пела песнь умирающего осьминога. Осьминог пытался пускать фантомы, но они тут же исчезали. Черные чернила, которыми я пишу, черные фантомы, пускаемые осьминогом... Маруся обхватывает меня своими щупальцами – щупальцами любви, щупальцами постели, щупальцами страсти, щупальцами слез, щупальцами ревности, щупальцами нежности, щупальцами похоти, щупальцами ненависти, злобы, страха, боли, отчаяния, усталости... На небе сгущались тучи, ее обветренные губы не шевелились, и я подумал, увижу ли их еще когда-нибудь.

– У тебя холодные руки...

– Знаю, – говорю.

А ее – горячие...

Ее бледные щеки налились кровью, а плечи горели огнем, когда я нервно сорвал с нее одежду. И, когда я в нее вошел, ее щупальца впились мне в спину и проникли вовнутрь... Мое мертвое нутро запылало ее жаром, мои руки било ее током, и в тот момент я понял, что именно эту женщину я любил всю жизнь – любил, еще будучи ребенком, она обвивала меня, когда я еще не вылез из утробы, она была океаном, в котором я рыбой дышал жабрами, она была раскаленной землей, на которой я лежал камнем, мы семенами упали в рыхлую землю, и сквозь нас проросли первые стебли – сначала неловко, но потом все уверенней и уверенней распускаясь и подставляя свои плоды солнцу...

Утром мне уезжать, а в ее глаза опять слезы...

Я пытаюсь ее успокоить, но она не слышит. Ее глаза – красные от слез, ее руки дрожат... Закутавшись в халат, я выхожу на балкон и раскуриваю сигарету дрожащими пальцами.

Было лето, самый разгар лета, был июль, был тополиный пух...

Утром, когда я проснулся, вся наша кровать была в пуху – он был на простыне, на подушках, в ушах, во рту... Он был в ее волосах, разбросанных по подушке. Она спала, и я не решался ее разбудить. Я сидел рядом и смотрел на ее белую спину. И представил себе чужие руки – холеные, с изящной кистью, более нежные, чем мои. Они касались ее, они ее гладили. Я почувствовал к ней непреодолимую ненависть, мне захотелось ее ударить, изуродовать ей лицо, все тело, оставив сеть шрамов, чтобы никто никогда ни за что не оглянулся ей вслед...

...Я выплюнул окурок и закрыл окно. Вышел из комнаты и остановился у двери в кухню. Навострил уши.

– ...еще, бля, дрыхнет, – сказал голос М.. – Надо бы, бля, за сигаретами сходить. А то кончились. Может, у него есть?.. Это как в армии: стоим, бля, на блокпосту, и подходит араб. А нам курить охота. Ну, я ему, бля, и говорю: сигареты давай. Иначе, не пройдешь.

– И что, дают? – отозвался Гена.

– Куда ж они, денутся, – усмехнулся М. – Ложут на стол и проходят.

– Совок... – сказал, было, Гена, но икнул и решил не заканчивать начатую фразу.

Этот разговор окончательно испортил мне настроение, и я на цыпочках отправился обратно в комнату.

– Да, сейчас... – повторял я про себя. – Статью вам, кретины...

В прихожей я обнаружил пиджак Гены, брошенный на диван. Я воровато оглянулся. Потом прислушался: голоса в кухне и не думали умолкать. Тогда я прошелся по всем карманам пиджака и выгреб все деньги: оказалось не очень-то и много. Можно даже сказать, мало. Я усмехнулся и пробормотал что-то вроде: «С паршивой овцы...», и, бесшумно открыв входную дверь, выскользнул на лестничную площадку.

* * *

В душе было пусто.

Тех денег, что я спер у Гены, хватит разве что на пачку дешевых сигарет и бутылку пива. Я вспомнил бороду Гены и поморщился. «Совок...» Израильский совок. Совок с бородой. Совок в кипе. Совок с пейсами. Совок с бородой, в кипе и с пейсами, всех вокруг называющий совками. «Совок...» Не-е-ет, подумал я, делайте что хотите, молитесь кому угодно, но оставьте меня в покое!.. Делайте что хотите!.. Удавитесь собственными пейсами, грязные, лживые, ничтожные недоноски!.. Пейте свое вино, уродуйте своих женщин, плодите своих ублюдков, но не трогайте меня!.. Ваше вино для меня – отрава!.. Ваши разговоры пропитаны ложью!.. Ваша свобода – это марширующие толпы равнодушных! Солнце блестит на касках, нога в ногу, плечо к плечу. Маршируйте сколько влезет, все равно это не заполнит ваше нутро новыми внутренностями. Ваши женщины превратились в рухлядь! Они забыли, кем являются, и теперь думают, что на самом деле они – это старый шкаф со скрипящей дверцей. Они маршируют вместе с вами, потому что им больше нечем заняться. Раздается взрыв – БУМ! – и на биллионы частиц разлетается камикадзе. Обрывки его плоти падают на землю и прожигают асфальт насквозь. Но вы к этому привыкли. Вы оглохли, и уже не слышите никаких взрывов. Вы не слышите грохота, вы не слышите плача, вы глухи... Понадобятся новые потрясающие бедствия и несчастья, войны и катаклизмы – только они способны вернуть вам зрение и слух...

...Через дорогу я увидел какой-то ларек. Я немедленно в него вошел и купил банку пива. Отхлебывая, побрел дальше...

Спустя квартал или два какая-то мысль, или даже ощущение – забытое, старое, заставило меня остановиться. «Осьминог» – промелькнуло у меня в голове. В ту же секунду в моей груди что-то больно шевельнулось. Шевельнулось рядом с легкими. Прислонившись к фонарному столбу, я начал осторожно дышать через рот... Но это не помогало: осьминог медленно стягивал мои легкие, и я ничего не мог с этим поделать.

– Ось... ми-и-и... но... но... но-ог... – хрипел я, скорчившись на асфальте.

Я почувствовал, что вокруг меня собрались люди. Кто-то ткнул носком ботинка мне в бок.

– Руси?.. – услышал я. – Руси?.. Абсолют?.. Вотка?..

Заговорили и другие голоса:

– Нир’а ли ше у лаках машеу[1]...

– Кус эммек!.. Русим аэле[2]...

– Уляй, кедай леиткашер ле амбуланс[3]?..

– Лё-о-о-о... Ма пито-ом?.. У пашут шатуй[4]...

– Аз ма ляасот ито[5]?..

– Лё царих ляасот ито шум давар[6]...

– Тов, беседер[7]...

– Ялла!.. Ялла[8]!.. – и меня еще раз ткнули в бок.

Так продолжалось несколько минут. Я думал, что они никогда не кончатся. Потом люди исчезли, и я остался один.

Это был кошмар...

Я не знал, что существует такая боль. Но я все еще был в сознании...

«Осьминог... – крутилось у меня в голове. – Мне двадцать лет... Зачем, зачем?.. Осьминог... Не может быть, не хочу... Мне двадцать лет...»

Моя нога судорожно подалась вперед, и я зашипел от боли. Я царапал себе грудь, я терся головой об асфальт, я скорчился в один болезненный комок, в то время как небо покрывалось трещинами... «Осьминог, осьминог... Мне дв... дв... два... двадцать лет... Не хочу... Не может быть... Зачем, зачем, заче-е-ем?.. Осьмино-ог... Мне двадцать ле-ет... Не может, не может, не может, не может бы-ыть... Осьминог, ось... ось... ось... Не... хочу... Осьминог... Зачем?.. Зачем?.. Мне двадцать лет... Осьминог... Не хочу-у-у!.. Не... Не... мож, мож-жет... бы-ы-ыть!.. Осьминог... Осьминог... Осьминог... Осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог осьминог ось...»

23.03.05

[1] (Вернуться) Мне кажется, что он наглотался наркотиков...

[2] (Вернуться) Твою мать!.. Эти русские...

[3] (Вернуться) Может, скорую вызвать?..

[4] (Вернуться) Не-е-ет, зачем?.. Он пьяный просто...

[5] (Вернуться) Так что с ним делать-то?..

[6] (Вернуться) Не нужно с ним ничего делать, пусть лежит...

[7] (Вернуться) Ладно...

[8] (Вернуться) Ну!.. Ну!..