| ПОЭЗИЯ | Выпуск 29 |
|
* * * На родине носят пальто и платки, в растроганном небе волос завитки, глаза, полудетские губы, на родине дальней и грубой. Еще назиданья, сугробы и псы, унылые зданья и звуки попсы из Африки или Ямайки, а рядом – рука попрошайки. Весна и в ресницах кошачьих ветла, затертая книжка, округлость стола, страница, отмечено красным. А в форточке – влажно и ясно. Гуляют ручьи, растворяется страх, прозрачные руки берут за рукав, за хлястик и в спину толкают. Наверно, погода такая, что я, как блаженный, сощурясь хитро, иду на пустырь, где копают метро, и пахнет родною и дикой, прозрачной еще Эвридикой. * * * Тут не до жиру, быть бы живу, застынуть оловом в строю. Так равнодушным пассажиром проедешь станцию свою, минуешь вещий чет и нечет, изнанку жизни и фасад, и ангелов немое вече, где гроздья белые висят. А дальше лестницей витою, туда, где вакуум и тишь, и вспыхнувшею пустотою, как лампочка, перегоришь. * * * «Была туманной и безвестной...» Вл. Ходасевич Сутки заняты заботой очень тонкой и живой, будто рядом держит кто-то адресок в ладони твой. Мнет бумагу, не решая – написать ли, позвонить, – но прозрачная, большая вас соединяет нить. И от этой связи мнимой, с выраженьем нелюдским проплывают серафимы переулком городским. И огромный двор не слышен, словно баржа на мели, только между белых вишен вечные снуют шмели. Время будто растянулось, солнце плавит синеву. Вот сейчас ты улыбнулась и не знаешь почему... * * * А. Анашкину Зимою зябнуть, летом ворковать. Под яблоней себе стелить кровать, и облака считать на небе синем. Чем мы не птицы, чем не сизари? Стекло высокой спицей отвори – оттуда хлынет воздух абиссиний. Увидимся. Мой маленький пилот, возьми конфету мятную в полет. Над голубятней давешней, у клуба они летят, кружат – рука в руке. Зачем гадать? Мы спустимся к реке, соседка повзрослевшая, голуба. Ах, август, ты – собрание щедрот. Зевнув, старуха мелко крестит рот и, разомлев, от зноя засыпает. А дети держат голубя в руках, без умысла витают в облаках, и по клеенке шарики катают. * * * Октябрь невидимкой приходит в сады, дрожит паутинка недавней беды. Нет горестней муки, чем пасмурный день, согрей свои руки и куртку надень. Еще раз пройди мимо веток пустых, покуда их первый мороз не застиг. Сквозняк продувает, и клонится шест, наш сад, будто табор, снимается с мест. И машет платками, и прячет глаза, куда же пойдешь ты, моя стрекоза, запрячешься в нору, залезешь в дупло, но будет ли впору светло и тепло, но будет ли так же легко на заре в тяжелом проснуться твоем янтаре? * * * Прощальная осенняя прогулка, в осенних парках пасмурно и гулко, дыхание выходит изо рта. Скамья, старик, похожий на крота, сидит, поникши головой садовой. Вчерашний пионер всего целковый у праздных граждан выклянчить сумел – на воду и на хлеб, на опохмел. Поодаль, на подстриженной поляне в дорожных робах возятся армяне и поздние цветы с корнями рвут. Газон, щебенка, опустевший пруд, где на мостках – внимательная галка. Из гипса божество уже не жалко. Ему ли обижаться на погоду. Смеркается, пора. Окурок в воду – звезды падучей в зеркало разбег. Пора. Назавтра обещают снег. * * * Г. Кружкову Увижу в рассеянном сне, где я без вины иностранец, как брошен на розовый снег чужой ученический ранец. Как школьницы вышли гурьбой. И – щурясь от солнечных пятен – как кто-то играет. Гобой мне с самого детства приятен. Окно мезонина. Кармен. Синкопы, бемолей ужимки. В открытую фортку взамен две уличные снежинки влетают, я знаю, в тепло и тают. Роса на паркете. Как много воды утекло, как музыки мало на свете. * * * Стоишь на летнем сквозняке, в дверях, и небо молодое, и держишь книжицу в руке Светланы Кековой. В строке – плач иволги и козодоя высокий щебет. Здесь и там согласье редкое. Однажды угомонится гул и гам, и под ватагу детских гамм влетит журавликом бумажным догадка ветхой простоты: живи, спасайся понемногу, расти детей, люби цветы и, убоявшись наготы, покрой главу, ревнуя к Богу, – не обещай, что будешь весь в отеческих ладонях взвешен, – но отметай юдоли лесть, и приноси, как смирну, весть сирени, яблони, черешен. |
|
|
|