Моё детство

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

Лариса, в своих письмах и воспоминаниях, я вроде бы снимаю покров с нашей жизни, и она предстаёт какой-то сухой и неприглядной, в одних голых фактах, а наше с Костей детство – тяжелым и безрадостным. Но это не так.

В моём сознании и в моей душе стоят такие яркие и радостные картины из нашего с Костей детства, что я их до сих пор вижу, как наяву. Но вот беда: как только я их начинаю пересказывать – они тут же меркнут и превращаются в сухие сучки мёртвого дерева. Но наше с костей детство и дерево нашей жизни было цветущим и зелёным. Радости, добра и красоты в нашей жизни было гораздо больше, чем пасмурных и суровых дней. Единственно, чего нам тогда с ним не хватало, так это общения со сверстниками. И, конечно, в то время не помешало бы приобщиться к культуре. А мне не хватало школы рисования.

Но образов, образов и жизненных впечатлений было хоть отбавляй. Да и, наверное, наши характеры с Костей, оттуда, из Сибири. Та далекая сибирская жизнь нас с Костей как-то обкатала. Не заметно и ласково, как речка обкатывает голыши. Наверное, мы с ним и были такими речными обкатанными «голышами», пусть неправильной формы, но зато крепкими и в жизни не корявыми.

Итак, выбирались мы из тайги по зимнику на оленях. Отец нанял якутов с нартами и с нашими вещами получился целый обоз, нарт семь-восемь. Мы загрузились и в который раз, тронулись в путь. Ехали мы и шли по тайге долго и с большим трудом выбрались в поселок, через который проходил Алданский тракт. Ночевали прямо в тайге, благо было уже тепло, по-моему, был март месяц. Мне хорошо запомнилась эта дорога и ночевки в тайге всем табором. Все было интересно и необычно. Конечно, было очень жаль расставаться с насиженным гнездом, а нам с Костей – с нашими любимыми собаками. Мы ведь с ними жили и дружили как с людьми. Собак отец отдал своему другу и нашему соседу по жилью, звали его вроде Семеном. В то время хорошая собака в тайге стоила столько же, сколько хорошая корова для крестьянина в деревне. Сосед провожал нас до тракта. Якуты были не очень «дружелюбные» и «приветливые» и отец боялся за семью. Они, конечно, догадывались, что у нас есть золото, а это в тайге очень опасно. Но в дороге все подружились и расставались с сожалением.

В поселке (название его я забыл) мы довольно долго ждали попутную машину и по-моему в конце апреля выехали в г. Иркутск.

Но дело было еще в том, что проезжать надо было через так называемые «Заставы», перекрывавшие Алданский тракт, а на них все проверялось, перетряхивалось и конфисковывалось. В то время было строжайше запрещено вывозить с приисков золото, пушнину и мануфактуру. В бонах можно было вывозить сколько угодно, а вот самородное золото, золотой песок – запрещалось. Это было обусловлено разницей в цене золота, пушнины и мануфактуры. На приисках все это стоило раза в два дешевле, чем в городе. Также запрещался вывоз мануфактуры в цельных кусках, а мы везли несколько кусков материи.

Заставы можно было объехать с якутами по тайге, но это было крайне опасно. Были примеры исчезновения целых семей в тайге, рискнувших таким путем миновать заставы. Мы ехали через заставы. Золота у нас было немного, а весь материал мать «перешила» в вельветовые одеяла, сатиновые простыни и суконные занавески. Она просто резала куски материи, а потом снова их сшивала на машинке. Вот шитое можно было вывозить. А золото она спрятала под грудями, и таким образом мы миновали эти «заставы».

В Иркутске мы первое время жили на окраине в снятом внаем домике. Отец нигде не работал, он отдыхал. У нас был запас золота, и это позволяло семье попраздновать, отдохнуть и пожить без больших забот хотя бы временно.

У старателей-таежников был такой обычай – кураж: когда они возвращались из тайги с золотом, то гуляли, пили и куражились над жизнью, пока не пропивали и не проматывали все до нитки, а затем возвращались обратно в тайгу нищими.

Сейчас я понимаю тот «кураж», понимаю и отца. Он вырвался в «цивилизацию», и ему захотелось расслабиться и пошуметь. А вообще эти «куражники», мягко говоря, в городе смотрелись странно. Они и одевались по-своему: носили яркие, цветные рубахи из атласа навыпуск, подпоясанные пояском с золотыми бляшками на концах, и чем богаче старатель, тем больше были эти бляшки из золота. Это было знаком старателя и его удачи. Они носили широченные штаны, так называемые «шкеры» из плюша или красного сукна, сапоги в гармошку и большие фетровые шляпы. Они похожи были в такой одежде на цыган. Я сейчас удивляюсь этому, но ведь и мы все трое одеты были точно так же. Правда эта одежда была у нас выходная «парадная», и я хорошо помню, как мы наряжались перед выходом в город.

Кстати так же странно и нелепо смотрится и городской человек в тайге: он всего боится и ничего не умеет. Я знаю: тайге надо учиться, так же как и культуре. Разница только в том, что, не учась тайге, человек там погибает, а цивилизация дает право жить всем, в том числе и тем, кто ее не принимает.

У них есть еще один закон, это так называемый неумолимый зов тайги, который заставляет их обязательно вернуться к ней обратно.

Я думаю, что все это в какой-то мере коснулось и нашего отца. Потом, в жизни я и сам испытывал этот зов сладкого одиночества тайги. Ведь мы все же вернулись обратно в тайгу, правда, в другую, но в тайгу.

Так вот: у нас с отцом было что-то похожее: он загулял, правда, по тем временам это было в норме. По крайней мере, я помню, что мать даже не ругалась. Сейчас я думаю, что это было снятием стресса и усталости, накопившейся за годы труда в тайге. И в какой-то степени маленьким ритуальным куражом и данью старателя-таежника.

Я знаю, что отец очень скучал по Родине и крестьянскому труду. Он говорил матери с надрывом в голосе: «Маруся, я хочу пахать и сеять, я хочу на сенокос...» Его звал к себе извечный зов Земли и хлебопашца. Но мы не могли вернуться на родину. По письмам из деревни, там был голод, нищета и репрессии. А отец был из семьи «кулаков», и нам не советовали возвращаться. Это обстоятельство и удерживало нас от возвращения на Родину.

От города Иркутска у меня в памяти сохранилось не очень много впечатлений. То, что я помню, связано с контрастом между нашим бытием в тайге и городе. Сейчас я думаю, что мы с Костей в то время были диковатыми детьми. Когда мы ходили по г. Иркутску, то я испытывал почти шоковое состояние: меня все поражало до глубины души. Уж больно сильным и резким был контраст между той глушью и нашим одиночеством в тайге с пестрой и шумной жизнью города. Все, что мы с Костей видели, было в высшей степени необычно для нас. Мы как бы первый раз в жизни и наяву видели совершенно другой мир, и хорошо помню этот «страх города».

В тайге человек воспринимается совершенно по-другому, там он является событием и почти явлением. Здесь же были толпы народа, и я не понимал, куда они все бегут и почему так торопятся.

Особенно я боялся базара, меня очень пугало такое скопище людей, и мне было страшно и душно в толпе.

Меня поражали многоэтажные дома, улицы и особенно тротуары: на них было тесно от людей, и я не понимал, почему ходить можно было только по ним, и почему нельзя ходить по середине улицы. Ведь в тайге наоборот – ходят только по середине тропы, во избежание нападения зверя из зарослей.

В то время в городе было много церквей с золотыми куполами, и я таращился на них и столбенел от их вида; я удивлялся количеству золота на куполах. А мать на них крестилась, и мы с Костей тоже. По-моему мы в то время представляли собой довольно странных и диковатых туристов в городе.

Особенно в мою память врезалась городская карусель, и как мы с Костей на ней катались. Красивые разрисованные звери: олени, лошади, медведи. Играл граммофон, и мы с Костей раз за разом садились на разных зверей и катались, катались до головокружения.

Еще я хорошо помню, как мы с Костей в первый раз в жизни были в цирке. Я настолько был потрясен увиденным, что на другой день стал заикаться (вернулась болезнь испуга), и мать за это ругала отца. Я не понимал, как может живой медведь находиться среди людей в таком наряде. Ведь мы в тайге его боялись и уважали, звали «хозяином тайги». А тут «хозяин тайги» в юбочке и платочке пляшет под музыку, и все над ним смеются. Все было настолько необычно. И настолько был резкий контраст с нашим бытием в тайге, что я порой не понимал, где мы с Костей находимся.

Наверное, я был очень впечатлительным ребенком. Не знаю, недостаток это, или достоинство, но эта впечатлительность осталась у меня на всю мою жизнь. Если уж что-то тронуло мою душу, то это оставалось в ней навсегда.

Мне еще из того времени запомнилась река Ангара, мы ходили не рек купаться. Она очень отличалась от Иртыша. Она была холодной, быстрой и удивительно прозрачной, она была синей-синей, какой-то таинственной и сильной. Вот, наверное, и все, что сохранилось в моей памяти от того золотого и далекого времени. Сейчас все это кажется мне смешным и наивным, но в то время это было для нас потрясающим событием в нашей с Костей жизни.

Лариса, мы были городскими жителями и довольно быстро устали от города и праздной жизни. Да и наши небольшие запасы золота таяли на глазах. Жизнь в городе для нас была очень дорогой, и отцу надо было определяться с нашим местожительством работой и школой.

Сейчас я не помню, когда и куда мы выехали и Иркутска. По-моему мы переезжали с места на место все лето, а ближе к осени осели на старом прииске «холодном». Там были школа и место работы отца на драге.

Это время почему-то начисто забыто мною. Чуть помню школу. Приняли меня во второй класс, но учился я равнодушно и вяло, наверное, поэтому ничего и не осталось в моей памяти.

Помню, что я хотел стать таким же, как отец; все знать про тайгу и золото. А вот школу посещал с не охотой. И еще помню, что очень хотелось научиться рисовать, но, увы, кругом никого не было хотя бы немного поддержать меня в моем увлечении, и я рисовал картинки с букваря.

И еще я помню, что меня заинтересовали стихи. Я их слышал первый раз в жизни. Конечно, я в них тогда ничего не понимал, но удивлялся очень, как так можно сладко говорить. Я ведь до этого слышал одни молитвы матери, и еще я думал, что стихи сочиняет наша учительница. Она вообще казалась мне «Богоматерью».

Отец проработал на драге до зимы, а в самую зиму ушел в тайгу, зачем и почему я не знаю. Он метался и что-то искал, он не находил себе покоя. К весне он вернулся, и в семье заговорили о Ленских приисках.

Я думаю, что кто-то из наших с Костей родителей страдал болезнью перемены мест. Наверное, все же, это была мать.

Как только я окончил школу, мы опять собрались в дорогу, отец очень торопился. Поехали мы обратно в город Иркутск, там какое-то время жили в том же домике, что и в первый наш приезд, но помню, что уже без празднеств и загулов. А потом отец завербовался на Ленские прииски, по-моему, это было в 1934 –1935 годах.

Нас всех вербованных собрали в огромный лагерь и на машинах, а потом на лошадях повезли в поселок на берегу Лены. Он был расположен далеко от Иркутска. Добирались мы довольно долго. Поселок, кажется, назывался «Знаменкой».

Всех вербованных мужиков разбили на бригады, и они помогали достраивать так называемые «карбасы» для сплава нас вниз по Лене. Все ребята и мы с Костей крутились возле мужиков (помогали смолить карбасы).

Этот «Ноев ковчег» остался в моей памяти, наверное, потому, что мы плыли на нем почти все лето.

Карбас – это плоскодонное, утлое и тупоносое суденышко (подобие низкой баржи), срубленное из бревен и хорошо просмоленное с настилом из досок (вроде палубы) и с крышей из брезента посередине. Корма и нос – открытые и огороженные перилами. На корме печка и туалет, на носу – большая открытая и приподнятая площадка для огромного весла – правила. Такие сооружения связывались канатами по четыре штуки кормами вместе, и «Ноев ковчег» был готов к сплаву. Низ карбасов загружался продуктами для севера: мука, сахар, соль, консервы. А на палубе размещались вербованные. Такой ковчег плыл по реке сам, управлял им конечно «бывалый» лоцман. На веслах дежурили мужики из вербованных. За это им платили продуктами. Карбасы шли караваном, штук по пять-шесть, и обязаны были не терять друг друга из виду и выручать в беде. Вот на таком четырехносом и четырехвесельном «Ноевом ковчеге» в один из пасмурных дней мы отчалили от гостеприимных берегов Знаменки.

Это плавание по огромной и красивейшей сибирской реке Лене, наверное, мое самое сильное впечатление того времени

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

Лариса, кажется, я остановился на том, как мы завербовались и отплыли от поселка Знаменки вниз по реке Лене на своих карбасах.

Отплыли мы в нашу неизвестность пятью сплотками, на каждой из которых размещалось три-четыре семьи вербованных, и каждую сплотку вел опытный лоцман, не раз сплавлявший карбасы по Лене.

Плавание это было для нас очень и очень длинным и удивительным п