Деревня

А

Село наше Дуиновка лежит на холме. У подножия холма течет речка Адреналинка. На другом берегу находится Триестовка. Три хаты, девять жильцов. Все однофамильцы – Триестовы. Еще дальше – глухой сосновый бор, а в бору притаился хутор Инцестянка, но есть ли там жители – неизвестно. Наш же народ – сплошь Дуйновы, Дуинины или Дуинниковы, потому и деревня так называется. Единственное исключение – местный библиотекарь Рилеев, уроженец села Пряжкино. Вот он-то и мутит воду в нашем захолустье: на односельчан катает жалобы, которые во всем районе знамениты как «дуиновские телеги». А у самого тоже ведь рыльце в пушку. То в одну хату выйдет в зятья, то в другую. Но смотрит всегда эдак с туманом искренности. Глаза немного навыкате. Усы интеллигентные. Мы, дуинчане, народ неприхотливый, питаемся в основном раками из Адреналинки. А он кляузы пишет. «Вы, – говорит, – должны измениться, хуже скотов живете». Про инопланетян часто толкует. Мы бы его давно со свету сжили, да глава районной администрации Турникастова стоит за него горой.

Б

Приводим список членов «Проблемной стиховедческой группы», работающей при Инцестянском районном Доме культуры:

          1. Анжабман Хореевич Спондей-Спондеевский (председатель)

          2. Цезура Логаэдовна Пятиямбова (зам. председателя)

          3. Просодия Пиррихиевна Силлабова (ответственный редактор)

          4. Катрен Триолетович Ассонансон (пресс-атташе)

          5. Проклитика Амбивалентовна Рифмоидова (жена председателя)

          6. Дактиль Анапестян (охранник)

          7. Амфибрахий Верлибриани (экспедитор)

          8. Пегасий Аполлонович Музенштейн (архивариус)

          9. Алкей Иванович Строфа-Строфаневский (кассир)

          10. Хайям Хайямович Рондо (член-корреспондент)

          11. Павло Терцина (член-корреспондент)

          12. Джузеппе Апофеози (повар)

В

А что если озаглавить данную историю «Высокая страсть, или Поссорившиеся с солнцем»? Да нет, хорей от ямба я бы отличить смог, благодаря Райнеру Петровичу, книгочею нашему, равно как и анапест от амфибрахия, но вот жизнью своею жертвовать ради «звуков» наверняка не стал бы. Или еще из классики: «Так начинают – года в два // от мамки рвутся в тьму мелодий...» А в концовке: «...так затевают ссоры с солнцем, // так начинают жить стихом». Нет, это все не мое, у нас, в нашей Дуиновке, ничего этого не было, по-барчуковски это все как-то звучит, все эти мамки-няньки во «тьме мелодий». А «ссоры с солнцем» – это как? Аллергия? Магнитные бури?

Так ерничал все тот же библиотекарь, ментор мой незабвенный, царство ему небесное.

Читать я научился, когда мне было пять лет. Газетные заголовки, магазинные вывески, политические плакаты, названия улиц – все как полагается. Буквы часто отваливались, пропадали, или их соскабливал какой-нибудь злоумышленник. Возникали странные сочетания. Абсолютный рекорд редукции установила вывеска «Междугородный телефон», от нее однажды остались всего две буквы: е....е. То есть, не к разговору приглашение, но к танцу.

Вот в этих исчезающих буквах и в связи с этим спонтанно возникающих смыслах лежат, очевидно, корни моей поэтики, а также угасания лирического начала во мне, появления зон, свободных от стихов. Как я писал где-то: «Первой в покое меня оставила Муза...»

Я был косноязычным ребенком, артикуляция одной трети фонем мне не давалась. Однажды к нам в детский сад пришли работники местного радиоузла, чтобы записать на магнитофон стихи и песни в нашем исполнении. На следующий день мы были уже представлены в эфире. Я лично декламировал какой-то текст о холмогорских коровах (кстати, первое и последнее мое выступление в электронных масс-медиа). Слушатели гадали, о чем это я вещаю: то ли о макаронах горьких, то ли о каких-то «халвагонках», то ли вообще о хамах-погодках. Это был, воистину, плач Ярославны по логопеду.

Мы жили в центре поселка, рядом с нашим домом находилось несколько торговых точек. И вот кому-то в голову пришла сенсационная идея установить над ними световую рекламу, что было совершеннейшей бессмыслицей, потому что в деревне каждый и так знал, где что продается. Короче говоря, в вечернем небе запылали красным и синим заревом неоновые надписи: «Книги», «Обувь», «Одежда», «Ткани». Когда рекламу включили в первый раз, наши родственники, жившие на другом конце деревни, прибежали к нам с тревогой и азартом надежды в глазах: они думали, что мы – «горим». К сожалению, пришлось их разочаровать и успокоить.

Зима была холодной и многоснежной. Буквы, установленные осенью, стали – очевидно, под воздействием морозов – выходить из строя одна за другой, гаснуть. Сначала их осталось двадцать, потом восемнадцать, пятнадцать, двенадцать... Проснувшись однажды глухой мартовской ночью, я насчитал всего десять, и эта последняя десятка сложилась в следующее предложение: ИГО ВОДА ТКИ. Я снова лег в постель, а утром, выглянув в окно, не поверил своим глазам: по улице плыла моторная лодка! Потом по радио передали сообщение, что ночью Адреналинка вышла из берегов, соединилась с несколькими прудами, затоплены деревни; Дуиновка оказалась островом, чем она, впрочем, и была когда-то... А я подумал: та ночная красно-синяя строка... В моем сердце были ужас и торжество.

Позже я напишу об этом наводнении поэму, где буду сравнивать Дуиновку с Венецией, а Серегу Дуйнова (это он подвез тогда на моторке продавщиц к магазинам) с гондольером, который скользит мимо палаццо и видит в небе огненные апокалиптические знаки.

Библиотекарю поэма не понравилась. Убогой ему представилась также идея возведения моего, так сказать, поэтического генезиса к этим рекламным каракулям с неоновой кровью в жилах. Рилеев жил тогда у одной разведенки, чей дом находился рядом с водонапорной башней. Ему больше нравилось одно мое, как он выразился, «минималистское» стихотворение:

Я же, со своей стороны, настаивал на глубоком смысле всего происшедшего в ту ночь: буквы, прежде чем окончательно отдать Богу душу, хотели предупредить сельчан о надвигающейся катастрофе – что-то вроде спасших Рим гусей или последнего предсказания оракула. Десять Кассандр, не услышанных никем, кроме меня, тоже, правда, проспавшего нашествие водной стихии. Но это заронило искру поэзии в мою душу. Иди, мол, и топи в глаголе сердца людей. Профаны хотели заставить их рекламировать книги, обувь, ткани и проч., что было совершенно абсурдно, Райнер Петрович, мы-то с вами это знаем, потому что полки магазинов были, как правило, пусты. И тогда буквы сами сложились в слова, прекрасные в своем совершенстве. Пророчество, поэтическое по форме – да к тому же еще и исполнившееся! И это выше, чем пушкинская история о встрече с «шестикрылым», превращающем лирического героя в некоего терминатора.

Вот так мы частенько спорили. Но я хочу рассказать, собственно говоря, о другом. Мне хочется рассказать о том, как я сидел однажды на берегу реки. Итак, я сидел однажды на берегу реки. В полном одиночестве. Тут на лодке подплыл один парень – Коля Дуинников по прозвищу Шульц. Я до сих пор не знаю, откуда взялось это прозвище. Может статься, из кинофильма, в котором был какой-нибудь очкастый немец по имени Шульц. Так вот этот Коля (он был старше меня лет на десять) спросил: «Ты что здесь делаешь? Стихи пишешь?» Я, разумеется, не писал никаких стихов, я тогда вообще не писал стихов, я просто сидел на берегу Адреналинки – в блаженном и бессловесно-бездумном состоянии отрока, смотрел на одинокое облако в небе, этот еще непочатый шагреневый свиток каникул. «Но странно, – подумалось мне, подумалось тогда и теперь, – Коля ведь угодил в десятку! Если и можно представить себе идеальное самоощущение поэта, то это было – и есть – мое тогдашнее самоощущение».