| ПРОЗА | Выпуск 31 |
Часть II
«Инрыбпром» закрывалась 20 августа, и потому, когда Лепешкины потащили меня туда, я не стал упираться: «Сегодня или завтра приедет Бекки, и мне уже будет ни до выставок». Да и все рано я не мог работать, зная, что она в пути.
День был чудесный. Над заливом стояла дымка, и оттуда тянуло свежестью. У входа на выставку торчала огромная сеть, в бассейнах резвились осетры, дельфинов нигде не было. Правда, они не рыбы, но почему бы им не подкинуть парочку чучел для антуража?
Вскоре мы устали бродить по павильонам, да и не было там ничего интересного. Кроме того, с моря потянулись тучи: собирался дождь.
– А не пообедать ли нам? – предложила Ася, – сюда с Невы перетащили этот плавучий кабак.
– Отличная идея, – обрадовался я. Правда, было бы лучше пообедать там с Бекки, но что делать, если она сейчас залезает в самолет?
Едва мы встали под навес «Дельфина» в хвост небольшой очереди, как хлынул дождь. Но пообедать нам так и не пришлось: посмотрев в карточку, Лепешкин закапризничал:
– Все дорого, а есть нечего.
Пить он тоже не хотел.
Я видел, что Асе неприятны его очередные капризы, да и сам бы с удовольствием посидел здесь, пока не кончится ливень, тем более что в отношении еды я человек неприхотливый: ем, что Бог пошлет, но Лепешкин был неумолим. Они побазарили немного, и мы ушли.
Пока добежали до автобуса – промокли до нитки. Дождь все лил, когда я вернулся домой. В одиннадцать вечера позвонил Семка и сказал, что он только что привез их с аэродрома.
Имеет ли все это Значение? Посмотрим.
Где-то я недавно читал, что все начинающие писатели не умеют обрабатывать сырье. Если рыжая проститутка приехала из Кентукки, то он не сможет написать, что она приехала из Айдахо, Техаса или Новой Шотландии, и никто его не убедит в том, что проститутки бывают не только в Кентукки и, тем более, что они не обязательно рыжие.
Вам неважно знать, откуда приехала эта черная женщина, которую я увидел на следующий день. В самом деле, она почернела. Нет, не лицо. Волосы у неё стали черными, даже сединки почти исчезли. Кроме того, она была в черном свитере с пятнами белых цветов.
Я не узнал её даже вначале. Потом ткнулся губами в щеку и потрепал Мишкину шевелюру: «Все еще строишь плотины, бобер?»
– Не-е, – протянул он, – ловлю ыбу.
– Что происходит? – спросил я, когда мы сели в такси.
– Так много всего, не знаю, с чего и начать... Знаешь, когда мы подлетали к городу, было жутко: как будто влетаем в ад. Черные тучи, темень за окном, клубы какого-то адского огня, кровавые отблески на крыле. Кошмар! И такая болтанка... Мишка чуть не умер: едва на ногах стоял, когда вылезали. Все на меня накинулись: сама, мол, цветет, а мальчишку довела.
А мне так плохо было в этих соснах! Ну, я тебе ныла по телефону, знаешь. Очень жаль: там такая красота! А все как в тумане. Да и грипп в последние дни... За что Они меня наказывают, не понимаю.
Мишка и вправду был какой-то вялый. Даже не мешал нам, как обычно, разговаривать. Лежал у меня на коленях, и тельце его было мягкое, словно у вареной рыбы.
– Когда ты впервые начала жаловаться по телефону, я почувствовал себя виноватым: показалось, что забираю у тебя всю энергию. Но потом испугался: может быть, ты выходишь из моего поля?
– Не знаю. Только мне плохо. Особенно – после приезда Алека.
– А что с ним?
– Не понимаю. Свекровь написала, что он уезжает в отпуск на юг. А вчера целый день звонил на Остров из какого-то города с полдороги. Что-то с ним происходит такое...
– И что же?
– Дозвонился. Сегодня утром. Просит, чтобы я приехала в Москву: провести конец отпуска вместе. Как только сможет – вылетит сам: сегодня или завтра. Ничего не понимаю. Когда он приезжал ко мне, об этом и речи не было.
– Собираешься ехать?
– Не знаю... Были другие планы... Надо сделать аборт, да и... Подожди меня здесь. Я отведу Мишку и тотчас вернусь.
Я проводил их немного и свернул в лес. Мне казалось, что она просто вышла из-под моего контроля. В самом деле, я совсем забыл о ней, погрузившись на месяц в работу и пьянки с Д.А.. Стоит нам побыть вместе немного, и все наладится, – так думал я, бродя по лесу и вспоминая наш разговор здесь же месяца два назад.
– Звезда полетела, – сказала она.
– Где? – Я оторвался от её губ и оглянулся.
– Улетела уже.
– Черт возьми, все еще расширяется?
– Конечно, – рассмеялась она.– Тебе же некогда заняться делом: Сайгон потерял, Вселенная расширяется.
Мы с ней часто смеялись этим летом.
На обратном пути я сказал: Мне и вправду кажется, что в тебе что-то сломалось.
Она смотрела в окно на заходящее Солнце. Я погладил её волосы:
– Ну, что с тобой, Бекки?
– Право, не знаю что делать. Вчера мы до четырех проговорили. Свекровь сказала, что бросить его сейчас – подлость.
– Поедешь в Москву?
– Не знаю, ничего не знаю. Когда она уехала оттуда, а мы с ней чуть не сутки проговорили, я села на кровать в полном отупении, а Лорка спрашивает: «Что с тобой?» Я говорю: «Не знаю, что делать, как быть?» И знаешь, что она выдала? «Бекки, – говорит, – что бы ты ни сделала, как бы ни поступила, все будет правильно». Я даже вздрогнула.
– Нормально. Это ею говорят. Для тебя. Помнишь, что я говорил весной?
– А я тебе ответила, что у меня всегда было чувство, что что бы я ни сделала – все верно. Сама даже не знаю, почему. Только потом осознаю.
– Адекватные реакции характерны для дельфинов, как говорит известный дельфинолог Эл.
– Ну, а что у тебя, дельфинолог?
– Б.О. меня снова порадовал. Я по твоему заданию ездил на Оредеж, насчет врача. К сожалению, помочь не смог. А через своих боишься? Как бы Алек не узнал?
– Ну, что ты! Он так изменился, что все теперь съест. Просто нет никого: все в отпуске.
– Да, так вот... Б.О. мне сделал выписки из «Дневника» Вячеслава Иванова, помнишь книжку «Дионис и прадионисийство»?
Она кивнула.
– И из «Зеленой змеи» Маргариты Волошиной. Представляешь, оказывается Иванов пришел к той же идее: если двое так любят друг друга, что стали одним, то они могут полюбить и третьего! В такой любви преодолевается «я». Более того, такая любовь – «начало новой человеческой общины и новой церкви!» Представляешь? Один и тот же архетип, понимаешь?
– Ну, и вышло что-нибудь?
– Вышло? Нет. Вначале, когда его жена Лида, а он называл её Диотимой, ну, вот которая Сократа обучала, вообще, раньше женщины были!.. Рерих пишет, что космогонические части Вед написаны ими! Да, так вот, когда эта Диотима была в Италии, лечилась, он пытался «включить» Городецкого...
– Знаю, – кивнула Бекки, – Сергея.
– Тот даже «дозволял экстазы и отвечал на поцелуи». Но затем, когда приехала Диотима, все развалилось, да, кажется, она и не понравилась Городецкому. Ну, тогда он, Иванов, то есть, переключился на жену Волошина – Маргариту.
– И тоже ничего не вышло?
– Да. Все ограничилось салонным флиртом и разговорами в «Башне».
– Нельзя это нарочно, – усмехнулась Бекки.
– Д.А. сказал, что «гафизиты», так они себя называли, – дерьмо. Я спрашиваю: «Значит, и я тоже?» «Нет, – отвечает, – они – ватные, а у тебя – мясо».
Каков?
– Твой редактор – наблюдательный парень.
– Ну, что ты, Бекки! Да он просто мудрец! По стихам видно.
Мы залезли в троллейбус, и я продолжал без передышки:
– Да, позавчера часа три болтал с известным парапсихологом Сергеевым. Колоссальное количество информации. Потом расскажу. Но – главное: по его данным – начинается сжатие.
– С чего бы это? – усмехнулась Бекки. – Не рано?
– Вообще-то он говорит, что в последние годы усилилась травля, и не только у нас: видно, общий Космический запрет. Но, с другой стороны, существует, оказывается, целая инфраструктура энтузиастов, работающих в обычных НИИ... Сейчас выйдем... Купим что-нибудь на ужин, дома ничего нет. Я успел лишь цветы... Есть хочешь?
– Не знаю... Вторые сутки не ем. Со мной что-то жуткое творится: последние дни даже не могла готовить: тошнит. И вообще я боюсь: вдруг опять внематочная?
– Ну что ты, Бекки! Все будет хорошо.
– А-а-а! Все вы только обещать умеете.
Мы купили сыра и пошли на Пять углов.
Ночью, после всего, когда я тихо целовал ее родинки на шее, расположенные в виде ковша Большой Медведицы, и размышлял о том, какую из семи чаш доведется выпить мне, и кто сторожит мои сроки, она встрепенулась:
– Да, я так и не рассказала по телефону эту историю с Буниным. Ты получил письмо?
– Нет еще.
– Ну, текст прочитаешь, а фабула такова. Еще в городе я обнаружила в своем дневнике заметку: «Прочитать «Ночь». Дома у меня есть Бунин, но все было не до того, да и не бывала я дома почти, потому как кое-кто превратил «Подводный дом» в дельфинарий, а тут захожу в местную библиотеку, и прямо на меня глядит томик из Собрания сочинений. Интересно, думаю, в нем или нет?
Притащила его домой и забыла. И вот как-то в одну из минут, когда знаешь... которых немного было в том тумане, протянула руку, раскрыла, а там:
«Царевич Гаутама... снял с себя жемчужное ожерелье, обвил им Ясодхару и сказал: «Потому я избрал ее, что играли мы с ней в лесах в давно прошедшие времена, когда я был сыном охотника, а она девой лесов: вспомнила её душа моя!
На ней было в тот день черно-золотое покрывало, и царевич взглянул и сказал: «Потому черно-золотое покрывало на ней, что мириады лет тому назад, когда я был охотником, я видел её в лесах пантерой: вспомнила её душа моя!»
Я слушал, боясь поверить и вдыхая запах её волос. Потом поцеловал, и мы ненадолго заснули.
За завтраком я просматриваю газеты и говорю, что начал торчать на хэдлайнах.
– А мне, – говорит она, приснилось сегодня, что я во Дворце пионеров в группе для одаренных детей. Но мне так противно с ними, что убегаю. Иду по зеленой тихой аллее, она выходит на Невский, а там – пыль, бензин, толпы людей. «Не возвращаться же», – думаю и вдруг соображаю, что недалеко Пять углов. Хочу вскочить в троллейбус, но двери захлопываются перед самым носом.
– Да, – никак тебе не прорваться, – соглашаюсь я. – Но материал качественный... Нет, ты только послушай, что происходит! Янки открыли новую частицу – монополь Дирака! Вот ведь бред!
– А что это? – спрашивает Бекки, подкрашивая ресницы.
– Монополь? Ну, когда режешь магнит на части, всегда получаются куски с двумя полюсами – северным и южным. А у монополя – один какой-то. Потому и монополь, монолог, моногамия.
– Интересно.
– Вот и тебя надо монополизировать.
– Цыц, ты, монополистическая акула!
Мы снова оказываемся в постели и... так проходит время до вечера.
Напряжение возрастает, потому что я не знаю, поедет она в Москву или нет.
– Бекки, не езди! – уговариваю я её.
– Когда Алек приехал туда, – не слушает она, – мне показалось, что вернулась юность. Не могла смотреть на него: два дня в глухой истерике, даже раз сорвалась. Мне от него никогда не освободиться... Это юность, понимаешь?
– Чего уж тут не понять: утиный импринтинг! – взвиваюсь я. – И ты с ним спала?
Она с недоумением смотрит на меня:
– Элинька, ну какое это имеет значение?
– И в Москве будешь спать?
– Что с тобой происходит? Тебя сейчас просто перекосило от злобы.
– Ничего не могу поделать с этой проклятой ревностью.
– Тяжелый случай... Ты же мне хотел почитать. Давай, читай же, а то мне еще домой надо заехать перед поездом.
– Ладно. Держи черновик и слушай. Посмотри, как мы работаем. Д.А. говорит, что меня легко редактировать: надо только вычеркивать лишнее. Очень я суесловен, и вообще во мне сидит дьявол красивости.
– И не только её, – иронически роняет Бекки, – ну, давай же, читай!
– Б.О. меня выругал за романтизм, – сказал я, закончив чтение, – а ты что молчишь?
– Ну, редакторские правки мало что меняют. Пиши. Посмотрим, что получится в итоге.
– Ты, как всегда, удивительно сдержана.
– Нам ведь важны не литературные достоинства.
– Но надо же меня вдохновлять?
– А я разве не вдохновляю?
Я обнял её.
– Смешной ты какой стал, – отстранилась она, – впрочем, всегда был... Одно слово – чудовище.
И она уехала.
Тут началось что-то непонятное. Возвращаясь домой, в ящике я обнаружил письмо:
|
«Афалина! Ты грустишь без меня? Не плачь, время быстро летит. Я тебе расскажу, какие здесь сосны и какая тишина: с ума сойти! А вчера лунища вылезла из-за тучи, белая, круглая и смотрит на нас. Мы с Лоркой даже замолчали: такое это было зрелище. А днем – Бунин. Слушай: «Всю жизнь, сознательно и бессознательно, преодолеваю, разрушаю я пространство, время, формы... Жажда жизни... два разряда людей» (В общем, высокопарное и примитивное изложение теории кармы). И далее: «Неустанно кричу я без слов, всем существом своим: Стой, Солнце!.. раз уж дано мне... чувствовать свою безначальность и бесконечность, то есть это Всеединое, вновь влекущее меня к себе, как паук паутину свою». И – последнее...». Дальше шла уже знакомая мне притча о Гаутаме. Да и не мог я больше читать – почерк у неё ужасный, и буквы начали расплываться. Я перевернул страницу. На ней уже без кавычек чернело: Вспомнила тебя душа моя! До встречи. Люблю. Бекки. 13 августа 1975 года, 5 часов дня». |
Что-то тут было не то... 13 августа в «Советском спорте» мне бросился в глаза огромный хэдлайн: «Мечта вне закона».
Паника все больше охватывала меня: почему же она едет к нему?
Вспомнил слова Б.О. о мистике, которому подкинули огромное яйцо: он хлопочет вокруг него, а согреть не может. Бога одному не высидеть! Да одному даже дельфина не высидеть!
Что же делать? Кого позвать? Может, Д.А.? Если сразу поймаю машину, съезжу за ним! – решил я.
Машину прислали. Но лишь для того, чтобы вытащить из меня трешку. Въезжая обратно во двор, мы чуть не сшибли мальчишку на велосипеде.
В квартире заливался телефон.
– Элик? Все решено. Я еду.
– На Москву я даю тебе два дня, Слышишь?
– Ну, хорошо, сейчас буду.
Она появилась через полчаса с какими-то сумками и картонками. Я мрачно сидел на кухне.
В комнате было темно, и я видел только её силуэт.
– Ты еще жестоко пожалеешь об этом!
– Я ни о чем не жалею. Я все делаю так, как надо. Да и о чем мне жалеть, когда ты ушла?
– Но я бы пришла после Москвы!
– Нет.
– Не пори чушь. Ты так не думаешь.
– Сейчас – нет. Но тогда – ты ушла, и я среагировал. Так ты себя никогда не вела.
– Но и ты тоже! Как ты меня встретил?
(Я просто не хотел дать ей веревочку для перевязки всех этих пакетов, а потом сказал:
– Если ты уедешь, то навсегда.
Я уже говорил ей об этом летом. Тогда она ответила, что вернуться к нему уже не в состоянии. Я ей напомнил эти слова днем, и она ответила: «Но, Элинька, я же не машина». А теперь вспыхнула:
– Со мной нельзя так разговаривать!
Я сорвал с вешалки её куртку и заорал:
– Тогда уматывай отсюда!
Она выскочила на лестницу, хлопнув дверью. Я вылетел следом, схватил её за шиворот и потащил назад в квартиру.
– Отпусти! Ты с ума сошел! Я сама могу...
Но я уже втолкнул её в дверь и бросил на ступеньки, ведущие в комнату.
– Что ты делаешь?! – она, кажется, крикнула.
Я увидел её белые глаза и внезапно подумал, что схожу с ума: подбородок был красен от крови.
Я рухнул перед ней на колени, сжал руками её лицо и вдруг увидел, что это всего лишь губная помада!
– Как глупо, – успел подумать перед тем, как понять, что это – конец.
Казалось, мы летим в бездонную пропасть. Мир исчез, мироздание развалилось и падало вместе со мной: будто взорвалась лампочка под пустым потолком. Сердце полнилось ужасом: Бекки уходит, Бекки нет!
Я не знал, что делать. Схватил её и потащил на кровать, снял туфли, сорвал с плеч рубашку...
– Пусти меня! Слышишь?! Я хочу уехать! – зло бросала она мне в лицо.
– Ты никуда не пойдешь! Лежи!
Она попыталась приподняться, но я прижал ее к подушке. Она вскрикнула и попыталась оторвать от горла мои руки.
– Пусти, я сяду...
– Я убью тебя!.. Или – нет! Мы отравимся газом!
– Да, да, да! Отравимся... Пусти же, ты!
Она вырвалась и села на край кровати, кажется, даже свесила ноги.)
– Но я же тебе целый день твердил: Бекки, ради твоего же блага, не езди. Если ему невтерпеж, пусть приедет сам.
– Но он хотел встретиться на нейтральной почве. Отвлечься от стен.
– Ну, о чем бы вы говорили? Обо мне?
– Когда он приезжал в деревню, мы ни о чем не вспоминали. Как будто ничего не было.
– Я не знаю, что будет, если ты уйдешь!
– Рогожин.
– Да, Рогожин! Не всегда же быть Мышкиным.
– Да что ты, Элинька? Опомнись! Ты только и делал, что хватал меня за горло, а в Мышкина лишь играл на досуге, да и то не со мной... Вот и доигрался...
Я вновь откинул её на кровать и лег рядом.
Так мы лежали и говорили. Все о том же.
Наконец она сказала:
– Хватит! Тебе меня больше не выдержать. Вызови такси, и я поеду. Ничего не хочу больше слушать: у меня мозг отдельно от черепа.
Я отвез её на Остров, и по дороге в машине мы даже целовались. Договорились, что позвоню утром. Я немного успокоился и сразу уснул.
На следующий день, подходя к дому её родителей, я купил гвоздики, но бросил их на пороге, когда позвонил.
Дверь открыл её брат.
– Подожди, я сейчас, – кивнула она в зеркале.
Мы сидели за столом. Курили. Семка играл с её кольцом, валявшимся на скатерти, потом вышел на кухню.
Я подошел к ней и поцеловал в щеку. Она была спокойна, и то, что я в первый раз оказался в доме её юности, также вселяло надежду.
Потом мы пили кофе, и я прочитал вслух заголовок статьи в журнале «Семья и школа», валявшимся на подоконнике «Есть ли лекарство от любви?»
– Конечно, нет, – усмехнулась Бекки, и я сжал ее скулы руками и заорал:
– Мы будем счастливы, черт возьми! – на всю квартиру.
Но когда мы вышли из дома, она сказала, что ночью все поняла и написала прощальное письмо.
Потом полезла в сумочку:
– Хотела отправить, невозможно повторять это еще раз.
Я развернул листок:
|
Этой ночью Бекки умерла. Она была очень больна, и Эл пристрелил её, чтоб не мучалась. Sub specie aeternis он был прав: другого выхода нет. Болезнь Бекки отнимала все силы и время. Дело ждало его. А он не мог работать как прежде. Viva, L! Я знаю, я верю, что ты сбудешься. Иначе не может быть. Космический запрет устранен. Прощай! Заклинаю тебя во имя будущего, ради которого ты живешь: не тревожь меня, не звони, не ищи. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку: я смотрю уже другими глазами. От Бекки осталось только маленькое ядрышко – я. Может быть, хоть оно выживет. Я постараюсь уехать из этого города навсегда. Это невыносимо – жить здесь после её смерти. Если Бекки воскреснет, она вернется и найдет тебя. Пусть памятником ей будет твой труд. |
Я перечитал еще раз. После её утреннего спокойствия и мягкости письмо не казалось таким страшным. Где-то я не верил ему. Сунул листок в карман и, положив ладонь на ее руку, наткнулся на кольцо:
– Почему ты носишь алмаз? Ведь это не твой камень.
– Зато единственный драгоценный. Все остальное – пепел.
– Бекки, но Мишка же видел во сне, что Бог тебя воскресил!
(В электричке, возращаясь с дачи, она рассказывала: «Ночью кричит. Подбегаю: «Мама, тебя молния убила, мамочка!» И плачет. Я его утешаю, говорю: «Вот же я», а он: «Это уже потом тебя Бог воскресил!»)
Вдали прогрохотал гром или выстрел.
Она вздрогнула и засмеялась:
– Вот и подтверждение.
Гром повторился.
– Слушай, Громовержец, хватит уже!
– Так воскресни же, Шакти! – заорал я в восторге.
– Не могу, сейчас не могу. Я и в самом деле как мертвая.
Мы сели на скамеечку перед Сфинксами, где Бекки опять стало плохо.
В самом деле, что-то с ней было не то: даже заснула на моем плече, чего с ней никогда не бывало.
Небо было бездонным, и Солнце катилось над Невой, и я держал её на затекающей ладони, и мне было так хорошо, что хотелось, чтобы это никогда не кончалось.
Когда она проснулась, мы еще прогулялись немного и снова пристроились на лавочке в портике Академии художеств. Воробьи уселись на ветку дуба, и я предложил:
– Ауспиции?
Двое сидели рядом, третий поодаль.
– Я в центре, – согласилась Бекки.
– А я... понятия не имею, где я.
В самом деле, я не понимал, что происходит, несмотря на то, что добился своего: утром звонил Алек из Москвы и вечером собирался быть здесь.
Внезапно воробей, сидевший рядом с «Бекки», взлетел и исчез среди ветвей, третий перепорхнул к ней.
Бекки закурила.
Снова появился воробей – то ли первый, то ли новый, сел на ветку над ними.
Я тоже закурил.
Внезапно новый воробей бросился вниз, пролетел мимо «Бекки», и следом за ним сорвался третий. Оба исчезли в листве.
Мы молчали.
Потом я встал и принялся разбирать граффити на колоннах. Почему-то все были про любовь, ругани вообще не было. Особенно мне понравилась одна надпись: «Любовь – это когда двоим хорошо, а третьему плохо».
– По-моему, это когда всем троим плохо, – засмеялся я.
– Вот тебе твой рай! – кивнула Бекки.
Я сел рядом и обнял её:
– Ну, так что?
Она отодвинулась и внимательно посмотрела мне в глаза:
– Прошу тебя об одном: не звони и не приезжай.
Мне показалось, что в живот мне всадили гвоздь:
– Так ты все же уходишь?
– Ничего себе, поворотики! Я думала, мы обо всем договорились!
– И я: только наоборот.
– Вот тебе и коммуникация!
Я вскочил:
– Бекки! Если ты сейчас уйдешь, я тебя назад не приму!
– Два часа назад ты говорил обратное. Нам надо пожить без тебя. Я ведь пыталась это сделать весной, когда рассказала все Алеку, но не выдержала и месяца.
– А теперь все изменилось?
– Ты же видишь.
– Проклятье! И сколько же ты хочешь проверять?
– Не знаю. Мне кажется, что мы не сможем – после всего. Но сколько? Неделю, месяц, год...
– Всю жизнь!.. Нет, Бекки! Если ты уйдешь, то навсегда.
– Элинька! Ну пойми же ты! Я не имею права бросить его сейчас. Так надо! Ты же знаешь, что я всегда все делаю правильно. Ведь ты мне веришь? Прими это. Все будет хорошо.
Я стиснул её в объятьях: Правда? Ты тоже в это веришь?
– Конечно. Иначе – зачем все это?
Я целовал её и плакал. Она никогда не плакала.
Приехав домой, я позвонил Д.А. на работу.
– Что случилось? – встревожился он.
– Бекки ушла.
– Я так и понял... Ну?..
– Ну, вот... А ты еще не верил в мою гексаграмму.
– Да, бывает... – философически заметил он. – И что же сказала на прощанье?
Я изложил фабулу и прочитал письмо.
– Так значит... Бери ручку.
– Зачем?
– Неужели ты думаешь, что кому-то нужны эти страсти? Будем править.
– Рехнулся? По живому?
– Ничего, ничего. Почитай, почитай-ка вслух, громче!
– Сегодня ночью Бе... Бе... нет, не могу, – захлебнулся я. – Иди к ...бени матери!
– Не раскисай! Ты же журналист, хроникер. Назвался груздем...
– Скандальная хроника...
– Неважно! Смотришь, как борются Бог и дьявол. Вот и получил... кукиш.
– В сердце.
– Ничего, заживет.
– Нет, ты не понимаешь! У меня же все связано с философией.
– Ну-у, уж философия-то всегда выкрутится! Давай, работай!
Я начал читать.
– Так, – сказал он, – не годится. «Застрелил» – слишком литературно. Скажем так: отравил. Дальше. Это пойдет... Так... Стоп! Добавим: она болела долго и утомительно. У неё выпадали ногти, волосы, зубы, руки, ноги, что там еще?
– Да хватит уже! – взъярился я.
– Ладно. Поехали дальше. Космический запрет?
– Ну, имеется в виду, что все развивается по плану и нельзя нарушать сроки.
– По какому такому плану? Это надо объяснить... Так. Ну, все. Хорошо.
– Да, еще забыл! – И я рассказал про все эти молнии.
– Ну и сны деточки видят! Только это, душа моя, не пойдет. Фантастика. Никто не поверит.
– А мне плевать! Я и сам иногда не верю. Я же не так воспитан. Я ученый.
Мы еще таким образом поговорили немного, потом я сходил за водкой и начал потихоньку напиваться.
«Завязывать шнурки... чистить ботинки у грека» – редакторская правка. Как мило и мужественно... ни слезинки!
Ах, как много вокруг мужественных мужчин: не продохнуть!
Но мне плевать на ваше мужество!
Мне плевать на стыд!
Мне плевать на все, если не будет её!
Я выпил всю водку и поехал в Болото: вечером приезжал Алек, и я решил поговорить с ним.
В ожидании его я довел Бекки до того, что когда ушел и мне показалось, что лифт остановился на её этаже, и я вернулся, думая, что это – Алек, она закричала из-за двери со слезами в голосе:
– Хватит надо мной издеваться! Если тебе нужен Алек, жди его там!
В эту ночь, когда она заговорила кошачьим голосом, пытаясь узнать, зачем мне нужен Алек, и я понял, что она панически боится, как бы он не застал нас в постели, и потому уже в пять утра убирает её под тем предлогом, что, мол, все равно не спим, я сказал:
– Мне надоело твое блядство.
– Вот как ты заговорил! – разозлилась она, – потянуло в болото парности? Знаешь что? Надоело мне твое профсознание!
– Но ведь любовь не в том, чтобы ходить вокруг на задних лапках! Я выколачиваю из тебя самость.
– Я добрая, а ты злой, – крикнула она в ответ.
– Но может быть, жестокость добрее, чем милосердие? Ты ему еще хуже сделаешь.
– Он сказал по телефону из Москвы: «Хуже, чем было, уже ничего быть не может».
– Ерунда! Ты не ввергаешь его в полное отчаянье. Он сам. А ты, как верный пес: стоит ему свистнуть, сразу бежишь. Тут как тут.
– Не болтай зря. Ты знаешь, что все это не так.
– Именно так. Ты ведь пошла на попятный. И всегда так: укусишь, а потом забьешься в угол и дрожишь от страха.
– Но нельзя же сразу! Он и так дошел до самоубийства.
– Театр для слабонервных. Если человек хочет покончить с собой, он не будет этого делать при всех. Это даже не провокация. Это конец.
– Ну, конец, так конец. Мне тоже все надоело.
– Д.А. сегодня нашел выход: надо работать. Пусть даже над водевилем. С дельфиноидами. Слугами дьявола. Наивный Бодхисаттва принимает все за чистую монету: слишком доверчив. Это даже интереснее, а то никакого юмора в Системе. Смеются маловато.
– Тебе виднее, – сказала она устало. Села по-турецки и запахнула на груди легкий халатик. Я тоже сел. Светало.
В полумраке ее лицо, обрамленное черным венцом волос, расплывалось белым пятном: даже глаза исчезли. Было что-то жутковатое в этом пятне, так же как тогда, во время оцепенения на Побережье. Оно было белым и рыхлым, как будто изрыто лучами солнца.
Она даже не ответила на мой взгляд, отвернулась и сказала:
– Уходи. Я хочу спать.
– Успеешь, – разозлился я, – у тебя еще вся жизнь впереди.
– Ну да. Тридцать лет счастливой жизни, как было обещано.
– Неважно какой.
– Ну и гад же ты! Ка-а-кой гад!..
– Просто я не прощаю.
– Я тоже.
– Всё?
– Да. Я должна быть с ним.
Я вышел на улицу и прямо перед собой увидел Большую Медведицу. Нет! Это не случайность. Случайностей нет. Есть только исходы: события, который должны произойти. Иначе бы здесь не торчал этот Ковш.
Я сел в машину и сказал: Пять углов, пожалуйста.
Дома я сразу сел за машинку:
«Сейчас ничего не делать, – стучал я. – Отдыхать. Щипать корпию, – стучал я. – Все равно жизнь продолжается, и она интересна, во-первых, а во-вторых, я знаю, что впереди меня ждет нечто совершенно необычное. Это просто, – выстукивал я. – И потому, несмотря на то, что хлещет из всех щелей, я продолжаю.
Книга Бекки закончилась. Начинается Новая Книга. Она будет написана. Она будет написана сухо и сдержанно. Но это будет потом: сухость, сдержанность, Книга. Сейчас я буду отдыхать. Мне все равно, что случится со мной. Самое страшное – позади. Хуже не может быть, – ровно и скоро стучал я, словно телеграфистка. – Дальше некуда.
Я буду писать о себе. Безусловно, я убью себя этим. Из всех способов самоубийства искусство самый простой. Что мне остается? Неограниченный человек склонен к самоубийству. Также и ограниченный...
.......................................... стучит машинка .......................................
..............................................................................................................
Что ж! Имел же право Пушкин писать эпиграммы на Воронцова, с женой которого спал? И мы потанцуем на собственных костях, как говорил философ. Не правда ли?»
Потом я лег и в уме перебирал тысячи вариантов будущего. Вспомнил, как говорил ей летом:
– Не надо моделировать будущее.
– Но сам-то моделируешь?
– Я моделирую Целое, а частности – разве я могу предвидеть? Так, иногда, случайно... Вот ты говоришь, что никто не поверит, что все это было. Но посмотри, как подогнаны факты, слова, развязки, какая динамика действия! Разве мог бы я придумать такое?
Правда, иногда я смутно о чем-то догадывался, но всегда, когда пытался сконструировать продолжение сознательно, жизнь обманывала меня. Да иначе не может и быть! Есть моя воля, но есть и воля других. Что за скука жить, когда все известно заранее! В каждом из нас развлекается Бог. Танцующий... Ницше.
– Хорошенькие развлечения, – сказала Бекки, откидывая одеяло.
Я прикоснулся губами к шраму, сбегавшему по животу.
...Не моделировать: ждать. И мне остается одно: ждать, когда Бекки вернется.
В пятницу целый день по квартире шлялся какой-то народ. Кто-то рылся в книгах, кто-то читал рукописи, кто-то гонял диск за диском, кто-то блевал в уборной.
Я и не думал подниматься.
Откуда-то выплыла Бэлла.
– А ты загорел, – сказала она.
– Обуглился, – удовлетворенно ответил я. – А ты стала спокойней. В чем дело?
– Несчастная любовь, милый, несчастная любовь... И она наклонилась надо мной, как когда-то, так что пряди волос падали мне на лицо.
Я отвернулся к стенке. Кто-то врубил Высоцкого, кто-то сказал, что слушать его – все равно, что плакать при всех, кто-то принес новый диск, кто-то сбегал за водкой.
Мне было приятно, что они приходили. Я же решил отдыхать.
В окно вплывали облака, кто-то поставил «My faire lady», и я не заплакал. Да Бог с ней, с этой нереидой! Вылепим другою!
Неужели?..
И вдруг донеслось «На твоем месте... на твоем месте...», и меня вновь закрутило:
– Да на моем месте вы все давно бы сдохли! Подумаешь, несчастная любовь! Да у меня таких сотни было! Но ведь то были женщины! А Бекки!..
К вечеру притащился Валерка, и я позволил ему разрисовать стенку, с которой содрал свой коллаж, жуткой сюрреалистской мазней.
А в субботу утром снова поехал к ней.
Помню, что Солнце отчаянно жгло спину, помню пустоту в голове и глухие удары сердца, прозрачный воздух, синее небо, зелень деревьев по берегам проспекта и голубые стекла высоких домов. Помню хэдлайн в какой-то газетке: «Трое продолжают путь».
Даже возле подъезда; в лифте, где изучал себя в зеркале; возле дверей; даже услышав шаги в ответ на звон колокольчика, сердце не забилось сильнее: мне было все равно.
Услышав поворот ключа, я, ни секунды не медля, нажал на дверь, она приоткрылась, и я увидел её.
Опять в красном платьице, накрашенную, готовую к выходу. Я не слышал слов, я только видел её глаза.
Я взял её за плечи:
– Так нельзя. Я пришел сказать тебе, что так нельзя. Слышишь?
Она взглянула с досадой: Ну, что с тобой? Мы же все решили в ту ночь.
– Нет. Ты должна быть со мной.
Мы очутились в комнате. Все та же комната. Огромное окно было открыто, и вилась штора, закрывавшая небо. На ТВ стоял букет гладиолусов, пятна керамики на стене создавали настроение полузабытых праздников.
Она опустилась в кресло, и, проследив за ней взглядом, я увидел на черном зеркале стола перевернутый открытыми страницами вниз том Шекспира без супера.
– Я написал тебе пару строк на случай, если не застану дома.
Она раскрыла записку, но посмотрела на меня:
– Сегодня ночью я еще раз все обдумала, – произнесла она, – и пришла к выводу, что так надо. Поверь мне.
– Нет, да нет же! Делай, что хочешь, но я тебя не отдам! Мне все одинаково. Это написано, – я показал на записку.
Она бросила взгляд на неё и опустила руку: Подожди. Мне надо позвонить Сёмочке, он ждет.
Она вышла к соседке. Я не шевелился, хотя отчаянно зудел укус комара на спине.
Внезапно открылась входная дверь, но никто не вошел. Сквозняк, – сообразил я и прикрыл окно. Переставил на стол с подоконника букет флоксов, вышел в коридор, захлопнул дверь, прошел на кухню, открыл холодильник и вытащил из него бутылку вермута.
Из серванта достал хрустальный фужер и уселся за столик в самом углу возле окна. Вермут был очень вкусный: настоящий итальянский, один запах чего стоил! Забыл только название – коричневого цвета.
Потянул к себе книгу:
Так вот что вы читаете, Бекки!
Вошла она, села напротив, молча посмотрела в окно. Она была невероятно спокойна и невероятно прекрасна. Черные волны волос мягко ложились на плечи, худенькие руки лежали на коленях, губы чуть приоткрыты.
Я отложил книгу:
– Бекки, ты не имеешь права! Это измена Стае!
– Из трех человек.
– Неважно сколько. Дело в идее.
– У тебя же есть Бэлла.
– Что Бэлла! Не будет тебя – не будет и Бэллы. Я всех разгоню.
– Но у тебя все было и до меня.
– То была схема, а теперь жизнь. Если ты свалишь, все развалится.
– Я должна быть здесь.
– Почему, ну почему?
– У тебя есть дело, а у Алека ничего не останется.
– Без тебя это все впустую.
– Сам виноват.
– Зачем ты так говоришь? Разве ты не любишь меня?
– Люблю.
– Так в чем же дело, черт возьми?!
– Я не могу сейчас оставить его.
– А меня?
– Ты сильный.
– Не говори только, что это – жертва.
– А я и не говорю. Сейчас мне тоже будет здесь лучше. Он мне помогает.
– Чем?
– Любовью.
– А моя?
– Ты меня хочешь убить.
– Ерунда. А вот ты, ты убиваешь и меня, и Дельфинию.
– Но если я буду с тобой, то убью себя и Алека. Сумма не меняется.
– Ну, конечно, Дельфиния не в счет!
Забулькал колокольчик.
– Это Алек, – поднялась она.
Я уткнулся в Шекспира. Дверь отворилась и послышались приглушенные голоса. Вошла она. Села. В ванной зажурчала вода.
Я прочитал вслух:
Бекки пожала плечами.
Вошел Алек. Холодно кивнул («Все-таки, у него хорошая лепка черепа, – подумал я про себя, – не кретин»), снял джинсовую куртку и повесил её на спинку кресла. Сел за письменный стол, расставив локти и подперев голову руками:
– Чем обязан?
Я заговорил что-то о простых человеческих чувствах.
Алек согласился, что это хорошо, но ему бы не хотелось, чтобы я вторгался в их дом. Можете увидеть её в Лесу, но здесь – мой дом и моя жена, и я не приглашал Вас, надеюсь, понятно?
– Но я люблю её, и она любит меня.
– Только, пожалуйста, не обольщайтесь. Ничего бы не было, если бы я не был занят в то время собственными проблемами.
– Вы хотите сказать, что она искала утешения?
– Да, – ответил он с жесткой улыбкой. – Да.
– Бекки, это правда? – повернулся я к ней.
– Ты же знаешь, что нет, – резко бросила она мне и повернулась к нему:
– Неужели мы будем сейчас выяснять отношения?
– Я просто отреагировал на вызов, – ответил я за него.
– Что Вам надо? – перешел он к делу.
– Я её не отдам, – выпалил я.
– Ну, что ж: делите меня, – сказала Бекки, уютно устраиваясь на диване.
– У меня несколько вариантов, – предложил я.
– У меня нет выбора, – было его репарти.
– В таком случае у меня тоже: я её не отдам.
– Ну, что ж. Яду мне, яду! – усмехнулась Бекки.
– Вы, по крайней мере, сейчас, могли бы оставить её в покое, – притормозил Алек. – Вы же видите, как ей плохо.
– Но вспомните март. Тогда ей тоже было плохо. Вы же отпустили её в Нарву...
Он не дослушал меня:
– Если бы я знал, что она едет за мой счет с любовником, то, конечно бы не отпустил.
– Даже если бы знали, что ей будет лучше? – спросил я.
– Ну, а сейчас я чувствую, что мне будет лучше здесь. Почему же ты не отпускаешь? Тоже эгоизм? – вмешалась она.
– Может быть, но мне все равно, – ответил я. – Сегодня ночью я понял, что из Их сетей мне не вырваться. Что бы я ни сделал – все хорошо. Все надо. Даже если я убью нас – и это оправдается. Я так богохульствовал из-за этого. Ужас! Даже Бэлла испугалась. Я не могу проявить свою волю. Ты уходишь, и я должен это принять. Почему?
– Так надо.
– Кому?
– Им.
– Пошли Они к черту! Почему я должен кого-то слушаться? Почему я не могу противопоставить Им свою волю? Я же сам...
– Бог, – засмеялась Бекки.
– Да. А ты – моя Шакти. Я не могу без тебя. Ты же знаешь: из Системы нет выхода. Мы влипли.
– Значит, я дельфиноид.
– Я не верю тебе.
– А может быть, все дело в тебе?
Алек вскочил:
– Я только не понимаю, что здесь происходит, зачем вызвали меня?
Я не обернулся. Бекки холодно проводила его взглядом.
Я продолжал:
– Да пойми же ты! Из Системы нет выхода: я верю в себя, поэтому верю в тебя, и наоборот. Все очень просто: я есть, тебя я обозначил. Так будь же, если я прав!
– Но если я не буду с ними, у них ничего не останется.
– У них есть выход: пусть следуют за нами, станут дельфинами.
– Значит, черт с ними?
– Да. Космическая любовь жестока.
– Ну вот, ты и раскидываешь всех.
– Мы зациклились.
– Да. Я устала. Иди, Элик. Скоро привезут Мишку.
– Не уйду.
– Будешь здесь жить? Втроем? – улыбнулась она.
– Делай, что хочешь, но я тебя не отдам. Ты же дельфин!
– Значит очень больной дельфин. Почти дельфиноид. – Она встала и смахнула пыль с огромной Библии, лежащей на письменном столе. – Или наоборот: Дельфиноид Очень Способный. Запатентуй название. Как это будет по-латыни?
– Значит, отказываешься от Этого?
– Элинька, правда, я еще сама до конца не разобралась в себе. Мне надо пожить без тебя. Если во мне есть Это, я вернусь.
Но я упирался:
– Нет, не уйду. Позови Алека, может, тебе... – тут я запнулся.
– Говори, – вопросительно посмотрела она на меня.
– Будет приятно посмотреть...
– Ну и осел же ты! Не понимаю, как я могла столько времени возиться с таким дураком!
– Бекки! Ну, как я могу тебя отпустить, когда ты так говоришь!
Она ушла на кухню. Слышно было, как из крана потекла вода. Я сидел, уставившись на этикетку бутылки, но ничего не видел. Налил. Выпил. Всё? Нет, что-то еще оставалось. Раскрыл Библию.
Вошел Алек:
– Сейчас приедет сын, так что... прошу Вас...
Я внимательно посмотрел на него и молча кивнул. Он вернулся на кухню.
Я еще чуть-чуть посидел. Допил весь вермут. Не знал, что делать: не драться же, в самом деле.
Вышел на кухню. Бекки мыла посуду, Алек стоял у стола и что-то резал. Я взял её за локоть:
– Иди сюда.
– Сейчас, вытру руки.
Я вернулся в комнату. Через секунду вошла она. Я обнял её и поцеловал.
Мне было странно стоять здесь, когда Алек был рядом, и обнимать её, и вдыхать её запах. Я не мог оторваться. Я не мог оставлять её здесь. Я заплакал:
– Бекки, любовь моя, не уходи, слышишь?
– Элинька, ну, не надо... Ты же всегда говорил, что в итоге я оказываюсь права. Поверь и на этот раз. Так надо. Понимаешь?
– Кому?
– Всем.
– Но я не могу без тебя. Не понимаю, как ты можешь?
– Во мне что-то изменилось.
– Этого не может быть! Я не верю тебе! Здесь что-то не то!
– Это я уже слышала.
– И тебе стать другой не позволю!
– Но ты можешь подождать? Хотя бы месяц? Прошу тебя... Если во мне есть Это, я вернусь. Ты же знаешь: против себя не пойдешь.
– Знаю.
– Ну, так верь мне.
– Я верю. Но я не могу... Не могу без тебя... Не покидай меня навсегда, любовь моя!
Я опять захлебнулся, сполз на пол и уткнулся мокрым носом в её колени. Она потрепала меня за волосы:
– Ну, иди, Элик, иди. Я лягу. Мне, в самом деле, плохо... И прошу тебя: не плачь больше, ладно? Все будет хорошо.
Я плакал три дня. Хватался за снотворное. Я был готов к этому. Меня останавливало лишь одно: я понимал, что где-то ошибся, что меня наказывают, что все это нужно, но я не понимал: где, когда, в чем? Мне казалось, что я все делаю верно: Они должны быть довольны. Только без Бекки я не буду ничего делать: пусть сами выкручиваются. Дайте мне Бекки, и я переверну мир! Нет? Ну, тогда – х... Вам!
В воскресенье стояла жуткая жара, а меня бил озноб. Позвонил Д.А., и я сказал, что все: больше работать не будем. Какое я право имею писать, если готов всем поотрывать головы? Я – чудовище, которое изобразил над моим диваном этот сюрреалист, сжимающее в объятьях нечто вроде русалки с руками вместо волос.
Потом я снова впал в забытье. Даже пить не хотелось. Ничего не хотелось. Ничего.
В понедельник я как безумный бродил по городу, бормоча Пастернака:
Во вторник погода резко изменилась: наползли тучи, хлынул дождь, а к вечеру совсем похолодало.
Я рыскал по квартире, чего-то ища. Хватал книги, бросал их. Наконец нашел «Заратустру» и целый вечер читал.
В пять утра проснулся от слов, прозвучавших во сне: «Продолжение невозможно».
Снилось, что я скрываюсь от погони под кроватью в женском общежитии. Но появляется надзирательница – толстая грязная баба – и замечает меня. Выскакиваю на улицу: это – концентрационный лагерь.
Оружия у меня нет, и я отбиваюсь от набегающих солдат камнями. Вижу, как один кирпич медленно вмазывается в белое лицо упавшего офицера.
Но меня окружают, и со всех сторон несутся пули. Каким-то чудом мне удается уклоняться от них, и потому преследователи перестреливают друг друга. Лишь последний пускает мне в живот автоматную очередь, но и тут я успеваю вывернуть дуло в него самого.
Мы все мертвы.
Но фильм (оказывается, я смотрю польский фильм!) продолжается, и мертвые поднимаются, и встают в круг, и пляшут, бросая вверх руки с криками «Хайль!»
Мне странно во сне, почему поляки поставили фильм, примиряющий врагов.
Внезапно оказываюсь дома. У окна, облокотившись о письменный стол, сидит Бекки и говорит (но впечатление, что это говорю я): «Да, это настоящий конец нашего космического водевиля. Продолжение невозможно».
Вот тут-то я просыпаюсь. Холодно. Страшно. Кончилось лето. Соображаю, что сегодня – 27 августа. Снова засыпаю.
Иду по церкви. Подхожу к окошку, где сидит святой, и говорю ему, что я тоже святой, потому что беремен и ощущаю сладкую тяжесть в низу живота.
Он верит мне на слово и возводит в сан. Выдает какой-то фартук, символизирующий Это. Теперь я – глава Церкви. Но в ней – ревизия. Оказывается, что раньше я тоже работал в ней, и ревизор, обращаясь ко мне, говорит, что они уже отправили под суд за растраты несколько должностных лиц. Но он никак не может найти главного растратчика, идущего в его списке под номером один. Это, конечно, я. Думаю, что придется сложить с себя сан.
Опять просыпаюсь и понимаю, что конец всему. Я мог бы стать Буддой, но меня не хватило на это.
Утром не хочется вставать. Все потеряло смысл. Возникает мысль, что тупик – это коан, который подсунули мне Они. Его не решить логикой, его не решить романом, его ничем не решить. Есть ли в ней Это? А если есть, то почему все так вышло? Я могу проследить за этим в тексте. Но от этого ничего не изменится. Вечное сомнение останется в нем. Роман – коан для будущих Будд.
Я верил всему. И вот результат.
Во что мне верить, если я утратил даже веру в себя?
«Не утрать веры в себя» – это на днях в какой-то газетке.
Как же теперь жить?
Крепка же была твоя вера, если не выдержала этого искуса!
«Дневник директора школы» дельфинов. Да. Все очень просто. Если она не вернется, я сделаю её Дельфиноидом Очень Способным. Дельфины так не поступают! Да есть ли вообще дельфины? Дельфины! Ко мне!
Спустился вниз за молоком и увидел афишу: «Когда сны не сбываются».
Если бы Бекки была со мной, это было бы слишком: так не бывает. «Почему Они дают одно и забирают другое?» – спрашивала она зимой. Я сказал тогда, что Они дают все, это мы выбираем. Я собирал материал и потерял возлюбленную. Искусство или жизнь. «Ты выбрал прорыв в эстетику? Пиши же, сука!»
Я сидел, откинувшись в кресле, и тяжело дышал. Сердце билось как огромный барабан, сотрясая все тело. Я ничего не видел.
Одна мысль вертелась в мозгу: клиническая любовь.
Я вышел из автобуса на Исаакиевской площади. Огромная туча вставала над Собором, все небо деля пополам, и над Невой уже было голубо.
Вчера к вечеру небо опять затянули тучи, стало холодно, и всю ночь за окном то и дело слышался шум дождя.
Лето кончилось. Утром не хотелось вставать. Грязная комната и кошмарный триптих на стене приводили в отчаянье: все было кончено, все было предано, выхода у меня нет.
Было рано, и я пошел, не знаю куда. В небе толпились огромные тучи, а я жаждал Солнца. «Оно же в тебе» – мелькнула вдруг мысль, и как бы в ответ на неё в небесную просеку выкатился белый огромный диск. Он был такой ослепительный, что асфальт тоже стал белым, а встречные люди казались черными тенями, скользящими мимо. «Проклятая сансара!» – подумал я и залез в автобус. Через пару остановок ко мне подсел Жорка и мы поболтали о жизни знакомых, уехавших в Израиль. Потом я вышел на площадь.
«И становлюсь в каре», – вспомнил стихи Женьки. «Болдинская осень», «Закат Заратустры» – какие только мысли не лезут в голову!
Хотел было пойти к Б.О., но потом с криком: «Пустите! Я хочу туда!» бросился к Собору.
Но было еще рано, и туда не пускали. Тогда я пошел к Неве. Прошел через Александровский садик и, уже подходя к воде, вспомнил, что на набережной нет «Дельфина»: сам же в день приезда Бекки пытался поесть в нем на Рыбной выставке. Опять Знак!
Я вышел на набережную. Дул сильный ветер, и небо совершенно очистилось от туч. Сверкало Солнце, вода была синей и пахла собой.
Я свернул направо, и вдруг соленая пена, сорванная ветром с гребня волны, поднявшейся в сердце, брызнула мне в глаза: «Дельфин» стоял.
Я пошел к нему. На синем небе сверкали огромные буквы, и сквозь них просвечивал его силуэт. На нем сидела чайка.
Я поднял глаза к небу и увидел на нем обрезок Луны и других чаек, целую стаю, круживших возле него.
Боже мой! Как можно спокойно смотреть на мир, когда всюду Ты! Когда всё говорит о любви!
Я сел на лавочку и закурил. Чуть успокоился и пошел дальше. Прошел мимо ресторана. Конечно, закрыт: рано еще. У Дворцового моста замедлил шаги: я не знал, куда мне идти. Хотел было перейти через мост, потому что на той стороне было солнечно, а Дворцовая набережная скрывалась в тени, но потом решил: «Плевать, что мне – тень? Выйду же я из неё». Дождался просвета в потоке машин и нырнул в него. Прошёл мимо Дворца, постоял у спуска возле Зимней канавки, припоминая свой давний сон, свернул в переулок и вышел на Мойку. Впереди маячила серебристая будка перед японским консульством. Над входом сияло золото Солнца. Молоденький мент подозрительно посмотрел на меня. «Не бойся, парень, мне пока не туда».
[1] (Вернуться) Данный текст – фрагмент обширного научно-художественного проекта. В полном виде он включает в себя литературоведческое исследование, выполненное в драматургической форме (пьеса «730 шагов», тираж 730 экз. изд-во «Митин журнал / Северо-запад», 1994г.) и роман («Шрам от харакири»), пролог которого опубликован в №15 этого журнала (2002 г.) – Прим. авт.
|
|
|