Цветы жизни

В своей жизни я дарил цветы не так уж редко. А запомнились только эти. Неказистые подвяленные чайные розы. К тому же – желтые.

Не то чтобы это были какие-нибудь «Цветы зла». Но специфическая амброзия распространялась, что называется, по всем направлениям бытия. «Твой запах в тропики влечет меня, как зов. И тесно в гавани от мачт и парусов». Эти розы теснили, выдавливая за оградительные молы, волноломы и за что-то там еще такое, о чем понимают исключительно занудные гидротехники.

А подарил я их Шурику Рыбкину по прозвищу Рыба. Тридцать с лишним лет тому назад и, как выяснилось, вперед. Не от себя подарил, а от Ленки Алёхиной, общей нашей с Шуриком подруги. То есть она мне поручила его с днем рождения поздравить. Конкретно, как нынче изъясняются, поздравить: цветами (на что выдала что-то около пяти рублей). Отнести к нему домой и передать. Что я и сделал с большою ответственностью. Отправился к вокзалу, где отирались фонтанские и люстдорфские цветочницы, и положил глаз на содержательный букет лимонных чайных роз. Мне, пожалуй, почудился просто-таки ароматный «Липтон» с лимоном. (Хотя чего это я зря болтаю, никаких «Липтонов» мы тогда знать не знали.) Радостно купил, а цветочница более чем охотно рассталась с охапкой. Рыбы дома не было. На безрыбье вручил цветы его младшему брату с соответствующими инструкциями. И благополучно покончил с Ленкиным поручением.

Прошло пару дней. И тут Лёха разбранила меня почем зря. «Что же это ты, охламон, – орёт, – желтые розы притащил?! Ты специально, да?! Подстроил, да?! Знаешь, как Рыба обиделся?!» «С чего бы это, – возопил истово, – да я самые лучшие чайные выбрал! Знаешь, как пахнут?!» «Да ты чего придуриваешься, балда, – Ленка просто ошалела, – желтые розы – это ж к разлуке!»

Тут и я опешил. Мне было около семнадцати, и я понятия не имел о языке цветов и прочем язычестве. Бабушка моя, Муся, разноцветные розовые лепестки – и всенепременно от чайных роз! – собирала и на обширном кухонном подоконнике просушивала. Наливку из них готовила замечательную, а мы, дети, случалось, попивали. А розы в пору школьных экзаменов у нас не переводились: папа мой математику преподавал, причем как раз на Фонтане. Такие копны приносил, что ой-ой-ой. Вот я и распознавал одни только эти цветы. Которые вечно несут впереди себя белоснежные первоклассницы и прочие выпускницы роддомов. А об иных-прочих, считайте, понятие имел единственно из считалочки: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме...» и т. д.

Мы вообще-то все очень дружили – Лёха, Рыба и я. Она сорвиголова была у нас, заводила, как бы сказать, сорванчиха. Рыба – рохля такой, добряк. А я – черт его знает, у меня характер шероховатый, с заусенцами. Но как-то же мы сплавились, сцементировались, срослись. Получилась такая, как геологи говорят, брекчия: камень как камень, а, приглядеться, так он из разновеликих и разнородных кусочков складывается, в том числе – ребристых, острых.

Да, так вот Ленка большая была выдумщица на розыгрыши и приколы всякие. Ну, допустим, возьмет и назначит свидание четырем ухажерам на четырех углах одного и того же перекрестка – Коблевской и Петра Великого. Чтоб из окна просматривался. А после сверяет по часам, который кавалер сколько прождал. Состязание такое, а она – независимый как бы рефери. А то бывали у нее изобретения и менее невинные. Как-то раз потащила нас с Рыбой якобы поздравлять подругу. Сверток у нее с собой аккуратненький такой, перевязанный розовой ленточкой с бантиком. «Сюрприз, – говорит, – хочу ей доставить». Сверток под дверь положила, кнопку звонка припечатала, а сама – по лестнице бежать. «Без меня, – кричит, – разберетесь». А в пакете, оказывается, мусор был. Неловко получилось. Распитие в парадных организовывала. Сигареты на улицах стреляла. На такси сшибала неизменные сорок копеек – столько от нашего Чичерина до ихнего Великого Петра нащелкивало. В пивбары, «на природу» и футбол нас водила и выводила в расход. И такое прочее.

Мы ее с Шуриком уважали безмерно и были влюблены. А выходило, что состояли в ее конфидентах, в подругах, каковых (подруг) у нее отродясь не водилось. Побаивались ее девицы, поскольку не в их пользу расклад всякий раз выпадал. Насчет «расклада» – так это тоже была Лёха. Она в преферанс нас играть выучила, всей терминологии и лексике карточной. Типа «Нет хода – не вистуй!», «Туз – он и в Африке туз!» («Марьяж – он и в Африке марьяж!»), «Не с чего ходить – ходи с бубей!» и т.д. Рыба называл ее «дамой бубновой с розаном и черепом» – как на типологических русских картах. Забавно, что на обиходных дореволюционных колодах, рисованных не чересчур русским французом Шарлеманем, розан этот был именно что желтым, отчего, вероятно, и пошел весь сыр-бор с гадальной разлукой. «Я уйду с толпой цыганок» и такое прочее.

Да, так вот Лёха всегда козырной картой была, на любой игре. Девчонки рисовались, жеманились, а она и «в склянке темного стекла из-под импортного пива» розой красною «цвела гордо и неторопливо». За тщедушного Рыбу заступалась, шипела, шугала, шипами оцарапывала и рожи лица била немилосердно.

А цветы... Что цветы? Ну пришло ли бы мне в голову ей цветы какие-нибудь подарить? Оттого и оставался непросвещенным в этом вопросе – её же и недоработка! Мы, правда, фильм тогда новый смотрели – «Цветы запоздалые», по чеховским рассказам. Навздыхались втроем, наохались. Там такой модный старорежимный доктор полюбил чахоточную и врачевать принялся запоздало. И цветы там были точно. А вот какие... Хоть убейте, не припомню. Думаю теперь, что мокрые хризантемы – так называемые «японки», быть может. А может, и не быть.

С Шуриком, конечно, помирились. И зажили по-прежнему. Он ее любил, как умел. Я – неумело. И она – как умела. А дальше мы как-то потеряли Лёху из карточного обихода (но не из виду). Рыба поступил в Водный институт, что было вполне логично, я – в университет, что, в общем, тоже имело свое объяснение, а вот за каким чертом атаманша наша поперлась в Кредитно-экономический – оставалось полнейшей загадкой. Есть подозрение, что прижилась там неспроста. Имелся при сем вузе студклуб с отменной тусовкой припадочных рок-музыкантов, на каковых тогда принято было молиться, поскольку целина, физика, лирика, партия, любовь, комсомол и весна уже не котировались. Так вот Лёха вскорости с одним из этаких хмырей простодушно умотала на ПМЖ куда-то в Крым. Говорят, нянчилась с ним, лечила от запоев, побоев и ковбоев, затыкала собою амбразуры, бронепоезда на скаку останавливала, в горящие избы входила налегке, рвала аорты, делала аборты и т. д. и прочее. Потом был у нее на поруках средней руки кинорежиссер типа «Живой труп-2», то есть не то чтобы уж совсем труп, но и не то чтоб определенно склонный к дальнейшему земному существованию, во всяком случае, деятельному. Работать (над собой), как и рок-музыкант, не желал и всё искал отговорки. Складывалось впечатление, что Ленке непременно нужен рядом кто-нибудь полуживой. Такой, чтоб наотрез отказывался от приятной обязанности жить. Как бы это получше растолковать...

Ну вот был я как-то по некоей надобности у пожилого рентгенолога – дальней своей родственницы. И в это время заглянул к ней на консультацию один пациент, крепкий такой сорокалетний мужик. Она внимательно разглядывала принесенные им снимки, о чем-то они довольно спокойно, по-деловому беседовали, а я скромно сидел в отдалении. Когда мы остались одни, родственница эта меня и спрашивает: «Знаешь, что у этого человека?» Откуда мне было знать. Она, после паузы: «У него рак основания черепа». Я молодой был, неотесанный: «Так что, – говорю, – он умрёт?» Она ехидно как-то пожевала губами и выдала: «Умереть – он не умрет». Еще пауза. И: «Но жить он тоже не будет».

Да, так вот Лёха таких и опекала. Которые ни то, ни сё. Одной ногой, вроде бы, там, а другой – и вовсе не ясно где. Всё это меня до того озадачивало, что старался и не задумываться. Раз надо ей, так пускай себе.

А если итог подвести, так живут они все – и рок-музыкант запойный да прикольный (припеваючи), и «Живой труп-2» (придыхающе), – живехоньки, и теперь живее всех живых, живут да, как говорится, в х... не дуют. Другие им няньки нашлись, сменные – как мастера или там трусы с пелёнками. Так что попали, можно сказать, в хорошие руки. Такой, понимаете ли, second hand. И есть же большие любители в нем покопаться...

Тут Ленка снова на нашем горизонте замаячила. Я к тому времени уже нескольких лошадей сменил. А Шурик – так тот долго оставался безлошадным. Никак не удавалось сдать его в эксплуатацию. Всё щурился в свои очочки-линзочки. Зрение у него паршивое ко всему прочему было. Щуплый такой, беспризорный. Пока Элька не подобрала. Хорошая такая добрая баба, наседка, промелькнувшая на периферии нашей совместной юности. По-хорошему жили. Только что без детей. Вот Лёха и говорит: «Давай, – говорит, – Рыба, я тебе детей наваляю...» Я говорю: «Лучше бы мне наваляла». Она: «У тебя и без того перебор». И лыбится этак в полгубы. Хотя у нас с ней до и после было. Это, как его... Ну, иммунитет-а-тет... Рыба: «А как же про марьяж? Ты ж нас сама наставляла...» – «Какой такой марьяж?» – «Как это какой?! Марьяж – он и в Африке марьяж!» – «А... Нет уж. Это, пожалуйста, без меня, в одностороннем, так сказать, порядке...» И загадочно прибавила: «Под игрока ходи с семака». Потом еще анекдот старый вспомнила. Про детей, которые цветы жизни, цветущие в чужом палисаднике.

На том они и порешили. Работали, значит, во исполнение. Я потом дважды в роддом приходил. Поздравлял их. Через силу, если честно. Цветы свои запоздалые приносил. Без зла. Как бы это сказать, чтобы было правильно... Нет, не правильно, а как-нибудь адекватно... Ну вот если б мне стать ее новорожденным, так я готов хоть бы и вообще перестать быть. Как-то так. Хотя и не оригинально (см. письма Джойса к Норе).

Короче, как ни старался, а делить всё такое невмоготу. И без того, какой шмат жизни сообразили на троих – в горле застрял... Стою, бывало, на мосту, поплёвываю в Темзу (а хоть бы и в Темзу!) и всё мне по барабану. Так и подмывает подойти к первой встречной, наброситься с меморандумами совместного детопроизводства. Может, думаю, повезет. Не подхожу. Всё как-то наоборот. Напьюсь и сам жертвой чьих-нибудь (дамских же) словоизъявлений становлюсь. Так и стал шляться по экспедициям, чтоб подальше от зарыбленного Лёхой водоема. И год и два и несколько. Оно как бы и притупилось. А после – такое несчастье...

Примчался в город. Тропический ливень, да и только! Благо, самолет приземлили. Просто чудо. К выносу опоздал на полчаса – за цветами заскакивал («Я садовником родился, не на шутку рассердился...», далее по тексту). Тормознул «тачку» и – на кладбище. Старое оно, там почти не хоронят. К родственникам разве что, бутербродом. А тут еще льёт! Разверзлись хляби небесные. Грязь непролазная. Башмаки вязнут – то всхлипывают, то чавкают. Как я. Серединка на половинку. Весы такие неуправляемые. Безмен... Вокруг – ни души. Спросить некого. Где да что. «Среди сурового безмолвия могил», – по словам классика. Раньше оркестры духовые (читай Жванецкого) безобразно давали жизни. После смерти. Может, и лучше без них. Только похороны не сыскать. Хоть бы там поскандалил кто – жена, допустим, с любовницей (покойного).

...Шурик совсем по-дурацки уплыл. Глаза свои захудалые лечил. И уколы ему делали прямиком в глазное яблоко. (Которое недалеко от яблони и т. д.). Больно, конечно. Но многим же делают. И ему сколько-то сделали. Только однажды он после инъекции зачем-то упал и умер. Вот, собственно, и всё.

...Как-то я на них всё же набрел. Колумбарий – прямо-таки доска почета, только что фотопортреты в три яруса не меняют: скукотища... Народу немного. В болоте старательно топчется. Как в гражданскую. Вот-вот, кажется, и воинский салют грянет. Только никакого салюта нету.

Ленка настырно в почетном карауле стоит. (Никто не скандалит. Никакого тебе трения у гроба. Даром, что законная Элька поблизости. Где ж погребальная интрига?! Никакой динамики...) И мальчик при Лёхе. А мальчик-то был! И подрос! Стройный такой, крепенький, улучшенной породы. И этак до печенки знакомо щурится. Видно, со зрением нелады. Так это что, поправимо. У нас медицина такие чудеса творит, черт бы ее побрал... Девчонка, правда, подкачала. Мелкая, жалкая даже. Такая, что уколешься. Поглядел – как в зеркало! – и укололся... «Господи ж, – заныл, – ты ж Боже ж мой жыж...» Глаза на мамку ее поднял. Вглядываюсь же изо всех сил, а лица, глаз Ленкиных разглядеть не могу. «Что ж ты всё молчала, зараза ты бубновая, – себе думаю, – что ж молчала...» Стыдливо заслоняюсь мокрыми своими цветами. Вялеными. Желтыми. Чайными.

......................................................

Не с чего ходить – ходи с бубей!