Истребители танков

Противотанковый истребительный полк расквартирован в Павловске на территории кавалергардского полка. В бывшем Офицерском Собрании теперь находится солдатский клуб. А со стороны парка, напротив полковой церкви вход в бильярдную, опять же – бывшую. Здесь моя художка. Такая же моя, как мой автомат или моя пушка.

Так вот, вход в художку – это особый разговор, я бы хотел сопроводить его поэтическим рисунком, на котором туманным осенним утром сквозь золотую и багряную листву виднеются белые колонны, обшарпанные и обсыпавшиеся, пять колонн, а над ними мезонин, обрамлённый лепными перилами из маленьких пузатеньких гипсовых балясин, облупленных до последней степени, так, что даже и деревянная арматура кое-где торчит. Всё это в осеннем тумане, в осеннем наряде сквозь ажурные ветви клёнов и лип. Такой вот рисунок.

Просторная полукруглая бильярдная, три больших арочных окна, выходящих в парк, и никакого бильярдного стола, а наоборот, два письменных. Зато в дальнем углу стоит рояль.

Он поразил меня своим сиротством и красотой. Облицованный замысловатым капом с оттенками невероятной глубины и теплоты, он вдруг то светился янтарем, то взглядывал чёрным зраком. На крышке тончайшая инкрустация бронзой и перламутром, лёгкая, как бы просвечивающая из древесных узоров. Клавиши из слоновой кости и чёрного дерева. Необыкновенно изящный и лёгкий на вид.

И ещё он звучал. Солдатики, проходившие у нас в гарнизоне курс молодого бойца, выпускники консерватории, послушав его, восхищались, восклицали: «Мы позвоним в консерваторию, это уникальный инструмент! Его место во дворце, в какой-нибудь музыкальной гостиной. Надо спасать!»

И действительно, приехала комиссия, слушали его, осматривали, кивали и «дакали». Посовещались и отправились к командиру полка выяснять обстоятельства.

Документов на него не нашлось никаких, ни в штабе полка, ни в дивизии, ни даже в округе. Списать с «баланса», передать его на «баланс» не имели никакой возможности, только украсть. Профессура и слова-то такого боялась. Так и остался у нас в художке.

– Ну что, белая дворянская кость, оказался ты беспаспортным, никому не нужным, – всматриваясь в какой-то из его узоров, задумчиво произнёс приговор Витька Кузнецов.

– Да, чёрное дерево, слоновая кость, вычеркнули тебя из жизни. Что молчишь? Скажи хоть слово, – и я нажал на какую-то из клавиш. Не дождавшись продолжения, отзвучав, рояль устало вздохнул.

Скоро в нём завелись мыши, скреблись и бегали по струнам. И стал он каким-то унылым, как потерявший последнюю надежду больной. Одряхлел. Отстал и вспучился местами шпон, лопнуло несколько струн, запали почти все клавиши. Простоял здесь, может, больше ста лет и вдруг посыпался. Так печально!

Я застелил его старыми плакатами из Ленинской комнаты, постановлениями Пленумов и Политбюро, еще «докукурузных» врёмен. Бедный рояль!

Зато на сцене солдатского клуба стояло пианино «Красный Октябрь». Невероятный инструмент, не поддающийся никакой настройке. По праздникам его выкатывали из-за плюшевых красных кулис и ударяли по клавишам. Раз, другой. «Нет!!! ... ... ... Прекратите!!!» – кричал начмед, лейтенант Дима, концертмейстер по праздникам. «Это невыносимо! Музыкальное сопровождение – через магнитофон. Уникальный инструмент! – мне на ухо, – вылитый наш замполит».

Замполит умел пиликать на баяне.

В художке на рояле поверх плакатов покоился в футляре баян.

– Подмели бы вы, – окинув зорким глазом наши владения, цедил товарищ капитан, когда заходил к нам проверить, усердно ли мы скрипим перьями.

Предваряя наши оправдания: «подметали, мол, утром», он тыкал в углы.

– Окурки. Вчера просил убрать и позавчера просил убрать, и неделю назад, – повышал он тон, – и две недели назад просил.

«Товарищ замполит, сам бы взял, да подмёл, повыскребал бы их», – усмехнулся за его спиной Витькин взгляд.

Он тут же опустил глаза, но замполит уловил его ехидство, и то, что я через силу сдерживаю смех. А Витька, будто дожимая ситуацию, показал за его спиной пальцами: «И пересортировал бы их, какие ещё можно докурить, какие выпотрошить для самокрутки, а какие никуда уже не годятся – на выброс».

На фоне угрюмого замполита и явно читаемых по его затылку чёрных мыслей: «Издеваются художнички... В наряд на кухню, а то и в караул», и реально назревающего наряда на кухню, Витькины пальчики доконали меня, я схватился за швабру-спасительницу и заметался по художке спиной к замполиту, но он заметил душивший меня беззвучный хохот.

– Не мельтеши перед глазами.

– Я подмести хочу.

– Уйду, тогда подметёшь.

Потупленный Витькин взор, сама скромность и послушание, добивали меня, я метнулся в угол и стал что-то выскребать оттуда.

– Уймись, любитель чистоты и порядка. Наверное, где-то водку прячете. В рояле?

– Как можно, товарищ замполит, то есть, никак нет. Мы её никогда не прячем.

«Что-то нечисто тут, издеваются».

Водка, действительно, стояла на столе, на самом видном месте, перелитая в бутылку из-под растворителя и чуть замутнённая акварелью, среди стаканов с кистями и перьями и банок с грязной водой.

Замполит молча открывал футляр и вынимал баян. Витька услужливо кидался убирать с кресла и сметать невидимые крошки. Товарищ капитан присаживался на краешек и, спрятавшись за шторки отстраненного взгляда от нашего «неподкупного восхищения», заводил что-то задумчивое.

И вот беда: мог музицировать так до получаса! Кроме всего прочего, уже просто хотелось закурить. Он будто знал, как нас наказать, круче, чем наряд на кухню, суровее, чем караул.

Пиликание уже переполняло бедную художку, казалось, что стёкла сейчас полопаются.

Я так и слышу Витькин стон: «Скорей! Скорей сто грамм «растворителя», а то умру сейчас! Открой дверь, пускай проветрится!» Мы оба еле дожидались, когда затихнут удаляющиеся замполитовы шаги.

Может, оттого и рояль заболел и посыпался. Его, бедного, сто грамм не спасли бы. С его изысканностью и абсолютным слухом терпеть такую белиберду... Мы ему очень сочувствовали.

Помучив нас так с полчаса, замполит затихал, вздыхал, переполненный грустью, просветлённо улыбался и откидывался на спинку кресла. Нежным поскрипыванием пружин кресло вздыхало под ним.

Что это было за кресло! Оно не различало «предмета». Что Витькиного, что замполитового. Витька ему за такую неразборчивость строго выговаривал.

Поставив боевую задачу: обновление огромных щитов в двух ленинских комнатах о решениях очередного Пленума («А тексты где взять?» – «Сами из «Правды» выберете») и, окинув прощальным взглядом художку («И уберите, уберите здесь...»), довольный замполит растворился в осеннем парке. В сторону штаба полка.

Ещё бы он не был доволен: к утру сделать два таких огромных щита – задача поистине боевая и, по его понятиям, практически невыполнимая. Хотя все нормативы писарских работ нами увеличены в несколько раз, но они так прочно засели в нашем сознании, что мы сами искренне возмущались объёмом непосильной задачи, а работы-то было на два часа чистого времени. Можно было не спешить. Он предупредит, чтобы нас не дергали, что работать мы будем всю ночь без сна.

Главное, не забыть принести щиты в художку, бросить их на рабочие столы да всё сделать быстренько. А потом уже за «растворитель». Растворить тоску-печаль. Служить-то нам ещё целый год! При неполном высшем я служил два года, а Витька, после Академии художеств – полтора.

А вот что происходило за месяц до этого.

– Эй, художнички! – cо второго этажа, из будки киномеханика позвал Овчинников, по прозвищу «Овчина». – Давайте ко мне. Дело есть!

Он показал на два огромных кожаных кресла. Предмет нашей зависти. На таких Ленин принимал ходоков на картине Бродского. Насколько нелеп там крестьянин, присевший на уголок этой мягкости, настолько и они несуразны, куда ни поставь в военном гарнизоне.

– Забирайте!

Мы обомлели.

– Замполит мой, сука, велел выбросить. Или, говорит, сам вылетишь отсюда в казарму. Опять застукал меня спящим. Это уже сотое, «китайское» предупреждение. Выносите! Буду к вам приходить, отдыхать на них.

Так кресла оказались в художке.

– Комплект к нашему роялю. Хоть не так скучно ему будет. Они будут поскрипывать, а он вздыхать им в ответ.

Не уснуть в таком кресле, погрузившись в него, особенно после наряда или караула просто невозможно.

Я даже заключил пари на бутылку водки со связистом Андрюхой. Он только и делал, что спал в своей каморке, когда связь не ломалась. Ему надо было продержаться всего пять минут. Условие: не разговаривать и, вытянув ноги, положить их на трамвайную печку. Бутылка водки за пять минут!

Он уселся и засёк время. Смежил веки, умиротворенно вздохнул. Пять минут! Мы с Витькой скребли перьями. Кресло объяло его, вес тела исчез. Куда-то исчезли ноги и пальцы рук, и руки, и плечи; тепло от печки медленно поднималось по ногам и разливалось в глубине. Андрюха вздрогнул, выпучил глаза. «Уснул!» Бросил взгляд на часы: прошло тридцать секунд. Вздохнул с облегчением. Зря испугался, но стал пучить глаза и так зыркал по художке секунд десять. Устал, в глаза как песком бросили, прикрыл. Веки отяжелели, будто свинцом налились, не поднять. Мы с Витькой переглянулись с улыбкой. Подходила к концу первая минута. Послышалось посапывание, подбородок опустился на грудь, причмокивание, и потекла сладкая слюна. Вторая минута... Ещё может проснуться, закуривать рано.

– Сержант! На третьем посту связь оборвалась!

– А! Что?! Сколько времени?!

– Пошли на вечернюю поверку.

– Десять?! Сколько я проспал?

– Пять минут и три часа.

– Врёте, – посмотрел на часы.

– Да, магазин-то уже закрыт.

– У меня пол-литра спирта есть. Не может быть! Весь день проспал у себя. Уверен был.

Когда сыпал тихий осенний снег или дождь, шумел ли натужно ветер, гнул деревья, обламывал старые ветви в парке за окном – всегда кресла были местом отдохновения. Совсем не армейские, противоположность армии. Замполита это сперва смущало, потом стало раздражать, а когда он несколько раз застал нас спящими в креслах, стало приводить в тихое бешенство. Имел он такое обыкновение – появляться неожиданно и входить тихо, без стука, когда оба мы дремали после бессонной ночи.

Поселилась у нас чёрная кошечка, ухоженная, ласковая, жила раньше, видно, где-то по соседству. Наша спасительница от обнаглевших мышей.

Скреблись они во всех ящиках письменного стола, за щитами, в рояле. Вили себе гнезда из обрывков бумаги, а мышата потом резвились, бегали по струнам, пищали. В тишине выбегали на письменный стол, на подоконник. Усядутся рядком и трут лапками мордочку, поглядывая на нас вполглаза, а потом нагадят, аккуратным рядком же, и бежать.

Наша маленькая пантера быстро их приструнила. Понравилась ей наша мышиная ферма. Подъедала их помаленьку, только хвостики с задними лапками сносила в угол, к окуркам. Да ещё подсушенные выметали мы их из-за щитов в редкие генеральные уборки.

Спит в углу кресла, свернувшись калачиком. Потянется, приоткрыв жёлтый глаз, прыг с кресла. Проголодалась, на охоту отправляется. Пройдётся по художке, как тень и замрёт в углу, перед щитом.

Глупые любопытные мышата высовывают свои тёплые носики. Не шелохнется. Они смелеют. Выбегают перед ней (приманивает она их что ли своим запахом?) и давай играть кругом, чуть ли на неё не залезают.

Она сидит, наслаждаясь своей хитростью и их глупостью. Какие наивные мышата! Ведь повторяется такая охота раза три за день. Вдруг лапкой – раз! И прижмёт серый хвостик к полу. Друзья пойманного мышонка врассыпную, бросают братишку в беде. Она прикусит его слегка и выносит на середину художки с мурлыканьем: смотрите, мол, на представление. И такую эквилибристику с ним выделывает, глаз не оторвать. А глупые мышата выглядывают из-за щитов, поблескивая бусинками глаз, наверное, завидуют своему дружку.

Наигравшись вволю, подталкивает лапкой измученного мышонка: беги давай, что разлёгся! Всё, нет сил. Ну, извини. Хрум – и потащила в угол. Идёт оттуда, облизывается, глаза жёлтые смежила. Спать на кресла. Если кресла заняты, на спинку ляжет, на подлокотники или на колени.

Когда киска в художке, неожиданного появления замполита мы не боимся. При его приближении она соскакивает с кресла и громко мяукает. Будит нас. Мы судорожно хватаемся за работу, разглаживая на ходу заспанные рожи.

Он входит, мы уже скрипим перьями. А если она гулять уходит, мы беззащитны. Так и попадаемся.

– А ведь мы с тобой, Витька, как те глупые мышата, съест он нас когда-нибудь.

– Ну, допустим, как два толстых, обожравшихся мыша. Но он-то точно котяра усатый, только и думает, как бы поймать нас.

Иногда это ему удавалось.

Ещё кресла были нашими наперсниками в любовных утехах. Мягкие в каждом уголочке и с любой стороны, они награждали изобретательность и даже невоздержанность.

Девчонки из общежития кулинарного техникума, неподалёку, попадавшие к нам в художку окольными путями, в основном через забор и густые заросли сирени напротив клуба, знали, зачем приходили сюда. Погрузившись в кресла, они буквально млели в сладкой истоме ожидания, пока мы, попутно развлекая их болтовнёй, готовили нехитрую закусь, разливали выпивку и прикидывали, какая из них на кого положила глаз. Важно было не ошибиться первый раз.

Потом мы присаживались на мягкие подлокотники и, угостив девушек сладким вином и конфетами, восхищались их шёлковыми волосами, красивой линией шеи, нежностью изящных рук. «Я никогда не видел таких прекрасных глаз, они излучают страсть даже в темноте». Я думаю, не надо говорить, что свет в художке был выключен. Кресла под мягкой кожей слегка поскрипывали, отвечая на едва уловимые движения девичьего томления и, кажется, сами млели под ними, мягко облегая тайные женские прелести.

Утром мы помогали девушкам перебраться через забор, они бежали в общежитие поспать часок и потом на занятия, а мы – в казарму, на подъём.

После утреннего развода нам ещё предстояло выдержать пытку замполитом, упрёки о беспорядке, окурках по углам, о странном запахе, какой-то смеси вина и дешёвой парфюмерии. «Каким-то блядством у вас тут пахнет». Он внимательно осматривался