| ПОЭЗИЯ | Выпуск 32 |
|
* * * Неумолим, безжалостен, суров закон природы в каждом кратком миге. Всё больше молчаливых номеров в моей последней телефонной книге. Судьба не дарит нам черновиков, жизнь не прожить без пятен и помарок, и потому на стыке двух веков я каждый день встречаю как подарок. * * * Над лужей радуга повисла. Мы пели: «Дождик, перестань, – и не улавливая смысла, – мы едем к речке Иордань». Непослушанье строгой маме, упрямства детский абразив – босыми хлюпал я ногами, черт знает что вообразив. Я помню этот мир недавний – денатурат для примусов, полураспахнутые ставни, железный гнущийся засов. Бывало летом: дверь открыта, вливался солнечный поток, дымилось мыльное корыто в цветном луче наискосок. Бельё синили и катали, сушили дружно во дворах. Наливку вечером глотали, чтоб заглушить на время страх. Коптил фитиль, от ламп настольных метались тени в полный рост. И после праздников престольных теснил околицу погост. * * * У вершин треугольника мне неплохо жилось, то хозяин в Сокольниках, то Крещатика гость, то в пылищу трамвайную соль зимой перетру и колонну ростральную обогну поутру, к треугольной поверхности прикрепленную ось, убеждаясь для верности, что неплохо жилось. Почтальона бы дошлого, чтоб кричал мне чуть свет: «Я принёс вам из прошлого треугольный конверт». * * * Клавиатура – благодать, не то, что прежде – почерк ломкий. Нам не дано предугадать, как отнесутся к нам потомки. И потому строчи, спеша, и черпай влагу из колодца, засим компьютера душа слезами тоже обольётся. * * * Незанавешенные окна. Их нет на улице моей. Листва осенняя умолкла на черном кружеве ветвей. Вот путник. Про себя ругает бесчинство влаги дождевой и спешно зонтик поднимает над непокрытой головой. К дождю вечернему причастен, я с пешеходом заодно, и светит в темное ненастье мое раскрытое окно. * * * Алхимик пишет герцогу про то, что золота секрет почти разгадан посредством тиглей, ртути из реторт, а также ядов, что присущи гадам. Сезон дождей; и климата порок неспешно заглушает память лета, которое предсказывал сурок, когда земля была уже согрета весенним солнцем. Старый еретик, как чернокнижник он к своим сомненьям приноровился и давно привык к хуле и побивающим каменьям. Он строит музыкальный инструмент – орган для мессы, герцог в том порука. И здесь важнейший видится момент: так начиналась чистая наука. * * * Достоевский роняет анапест с плеча. Подберу эту строчку, пока горяча. «Я в немецкой земле умирать не хочу», птицей-тройкой однажды домой прикачу, соберу я друзей, позову их на пир – всех соседей моих коммунальных квартир. «Покаянную речь, – закричат, – говори, а иначе, на дальней чужбине умри». Я б раскаяться, други, отчаянно рад, но не помню отчетливо, в чем виноват. |
|
|
|