| КОНТЕКСТЫ | Выпуск 32 |
1
Скорость перемещения из одного мира в другой заставляет вспомнить фильм Кшиштофа Кисьлевски, героиня которого рассказывала об экспедиции в Кордильеры. В ней участвовали носильщики-индейцы, которые время от времени останавливались на маршруте, садились и чего-то ждали, очень раздражая этим путешественников из Европы. «Мы слишком быстро идем, – объясняли индейцы, – Наши души не успевают за нами!».
Кажется, моя душа тоже отделилась от тела: то ли затерялась в терминале аэропорта Пулково, то ли зацепилась за угол стола, где я судорожно правил последние перед отпуском материалы. В голове еще слышатся отголоски редакционных дрязг, и куртка не просохла от петербургского ливня, а в макушку уже нещадно бьет жаркое южное солнце, и я, обливаясь потом, прячу куртку в чемодан. Вот и таможня позади, и покупка визы. Переход через открытую асфальтовую площадку – как переправа через Стикс, поскольку по ту сторону – другая жизнь, инобытие, то есть, заграница. Быстрая проверка документов, нам указывают автобус, но вместо того, чтобы нырнуть туда, где призывно жужжит кондиционер, я стою на жаре и, наверное, от растерянности закуриваю.
О совмещении души и тела говорит проснувшаяся наблюдательность: я, наконец-то, различаю на автобусах таблички с названиями разных курортов: один... пять... ого, целых восемь «Мицубиси» в нашу сторону! Далее выделяю по виду «первопроходцев» – эти тоже толкутся на жаре, вертят головами (хотя смотреть абсолютно не на что), в то время как опытные туристы сидят в прохладе и терпеливо ждут отправления. Моя дочь тоже в салоне; через стекло вижу, что сидит задумчивая, и, чтобы ее отвлечь, поднимаю большой палец, мол, здорово здесь! Нет? То есть, пока не очень? Ничего, потом будет наверняка интереснее!
Перемещение в пространстве всегда (или почти всегда) провоцирует писание. Новые впечатления, достопримечательности, подмеченные «острым глазком» детали – как же всем этим не поделиться, как не выставить на обозрение Urbi et Orbi?! Беда в том, что путешественник теперь каждый (или почти каждый); тому же, кто сидит дома, недостаток живых впечатлений с лихвой восполняет телевизор. О некоторых местах просто неприлично писать, например – о Крыме, где была каждая собака, где каждый поворот серпантина занесен в путеводитель, а каждая скала у моря облизана объективами фото– теле– и кинокамер. К тому же там когда-то живали Чехов, Волошин и Грин – не последние, скажем так, писатели.
В Турции тоже отдыхали многие, и писать о ней тоже, наверное, не очень прилично. Выход один: отринуть туристские стереотипы и попытаться выйти на диалог со временем (вариант: раскопать в чужом мире свои проблемы). Впрочем, как нельзя себе приказать: пиши! – так невозможен и обратный императив. Итак: солнце, бьющее в макушку, первая сигарета на турецкой земле и первая попытка общения – на языке жестов задаю водителю вопрос: куда выбросить окурок? Отвечают на том же языке, широко разводя руками: мол, куда угодно, Турция большая! Далее прохлада салона, пересчет по головам, – и вот в дверях возникает смуглый красавец с длинными вьющимися волосами. «Меня зовут Орхан!» – произносит он на чистейшем русском языке, и я вздрагиваю.
2
Дело в том, что в моем чемодане находится книга турецкого писателя Орхана Памука «Меня зовут красный». Ограничиваться тупым лежанием на пляже не хотелось, и я прихватил вышедший в «Амфоре» опус популярного автора, коего некоторые критики считают азиатским Умберто Эко. Я уже читал «Черную книгу» Памука (вполне приличный оказался писатель) и, заглянув в новый том, понял: будет погружение вглубь турецкой истории, оформленное в сюжет с загадочными убийствами. Идеальное курортное чтение, а главное, связанное с местной жизнью, что подтвердила первая реплика турецкого человека (жест водителя – не в счет). «Однако!» – думаю, уловив перекличку имен и обстоятельств, точнее, различив на горизонте легкое облачко сошедшихся деталей и смыслов, которые – кто знает! – могут в будущем переплавиться в текст. Орхан разливается соловьем, указывая на мелькающие в окне достопримечательности, и, хотя «дискурсы» писателя и гида различаются кардинально, интрига сохраняется. Писатель Памук, понятное дело, сидит в своей стамбульской квартире, ваяет новый интеллектуальный бестселлер, но и этот Орхан не чужд словесным изыскам: элегантно острит, каламбурит, в общем, демонстрирует виртуозное владение «великим и могучим». Он бросает несколько фраз водителю – на чистейшем турецком – после чего опять занимается словесной эквилибристикой, с легкостью очаровывая россиянок, и без того обалдевших от яркой и жаркой туретчины. Когда все высыпают из автобуса на остановке, оказывается, что Орхан – очень высокий, а это, естественно, лишь усиливает очарование. Кроме того, он еще и добрый: договаривается с турком, стоящим за прилавком в придорожном магазине, и тот по щадящему курсу меняет туристские баксы на местные лиры.
Окруженный публикой Орхан разъясняет, показывает, он главный на этом кусочке пространства, и постепенно тезка-писатель отходит на третий план. Не изучайте жизнь по книгам – наблюдайте ее, щупайте, вдыхайте ее ароматы, поскольку теория суха, а древо жизни вечнозелено, как пальмы за окном. Я понимаю, что пальмы – лишь видимая часть спектра, есть еще невидимые, как «инфра», так и «ультра», но умничать не хочется, мозги плавятся на жаре, и я мечтаю об одном: скорее добраться до номера с кондиционером. Дочь выходит из автобуса (не сразу, минут через пять) и, встав в сторонке, наблюдает за Орханом. Хочешь «колы»? Не хочет. Что ж, я бы с удовольствием, причем по любому «курсу», поменял настроение этой коротко стриженой девицы с холодком в глазах на более радужное, но это, увы, не в моих силах...
3
Дочь сыграла в выборе места отдыха немалую роль. Средняя полоса захлебывалась дождями, крымские курорты терпели убытки по причине беспрецедентно холодного моря, нам же с супругой очень хотелось растопить тот самый холодок, который наблюдали в течении полугода. Болезнь – она и в Африке болезнь, и в Турции, но мы по привычке лечимся либо аспирином, либо переменой мест. Море, жара, экзотические пейзажи – неужели, думалось, все это не одолеет депрессию, в которую юная балерина погружена уже седьмой месяц?
До этого более привычны были успехи, похвалы, гастроли, а между ними бесконечный тренинг. Балет был Богом, преподаватели его пророками, а наше семейство – адептами этой странной религии. И хотя попасть в Мекку на улицу Зодчего Росси нам не удалось, мы думали так: не беда, есть разные пути сделаться профессионалами. Например, пробиться в детский театр балета, который давал «школу», а, кроме того, ставил настоящие спектакли и даже выезжал с ними за границу. И поехало: частные репетиторы; растяжки у тренеров, сделанный моим отцом переносной балетный станок, словом, мы крутились в безумном колесе, которое, как правило, затягивает родителей юных дарований. Само дарование тоже рвалось на баррикады (ее личное желание было непременным условием занятий), и, казалось, у нее неплохо все складывается. Поначалу не очень балетная, фигура обрела вдруг классические пропорции, умения росли день ото дня, а с репетиций она была готова не вылезать до ночи.
Дочь успешно прошла огонь, воду, и даже «медные трубы» после первой главной роли не очень оглушили: в конце концов, подлинный успех – это танцевать сольные партии в Мариинском. Вторая главная роль была воспринята как должное, третья – тоже; потом были гастроли в Киеве, в Германии, на Кипре; на горизонте маячили Испания и Швейцария, но неожиданно дочь отказалась ходить в театр. На носу было очередное зарубежное турне, требовалось оформлять документы, и потому телефон разрывался от панических звонков театрального начальства: дескать, что произошло?! А мы и сами не знали, что, поскольку дочь молча глядела в угол или в окно, на расспросы же отвечала более чем скупо. Поначалу принимались известные «меры», дескать, не хочешь – заставим, но уже чувствовалось: что-то случилось, потому что всегда сверкавшие радостью глаза погасли, а обычная подвижность сменилась многочасовым лежанием на диване. Отказ ходить в школу заставил нас запаниковать; потом был поход к невропатологу и объяснение: нервный срыв, а далее – депрессия.
Веселая и жизнерадостная, дочь ушла в себя, так что причины мы узнавали по крупицам, мол, была ненависть тех, кого с главных ролей смещали, и однажды они подговорили всю труппу объявить ей бойкот. Она из дня в день приходила на занятия и репетиции, но никто не говорил ей ни слова – все демонстрировали полное неприятие «выскочки». Потом начались телефонные звонки: видно, смертельно обиженным товаркам надоело молчать, и они двинулись в словесную атаку (помнится, дочь становилась белая, как мел, после таких звонков, но мы, придурки, не придавали этому значения). И записки соответствующего содержания ей в сумку совали, и сплетни грязные распускали, а в одной из гастрольных поездок, когда она пошла в душ, сожительницы специально закрыли номер и ушли гулять на весь вечер. Она же сидела с мокрой головой в коридоре, чувствуя, как подступает истерика... Что ж, театр всегда был змеиным гнездом, и возраст тут неважен, подростки даже более жестоки, чем взрослые. Далее были врачи, лекарства и многочасовое молчание: казалось, ее душа тоже отстала в той идиотской (как потом думалось) гонке за успехом и где-то бродит, неприкаянная. Ближе к лету, кое-как справившись с «депрессняком», стали думать об отдыхе и, прикинув те и другие варианты, остановились на Турции. «Как хотите», – пожала плечами дочь, но мы все-таки надеялись, что жаркое солнце растопит холодок в глазах.
И вот уже номер, отель, первый выход на море, но чуда, конечно, не происходит – надо ждать. Жизнь вокруг ленивая, медленная (Восток все-таки), тут никуда не спешат, и, хочется верить, в такой обстановке отставшая душа – нагонит. А пока мысль уходит в сторону, пытается проникнуть за языковой барьер, потому что человек – любопытное животное, что с ним ни делай. К тому же человеку представляется, что все в мире связано, частная жизнь не очень отделена от глобальной, и он будет разматывать клубки, вспоминать, обобщать и, кто знает, может, к чему-нибудь и придет. Вслед за Памуком он вспоминает Бродского, и тому, конечно, есть причины.
4
В творческом наследии Иосифа Бродского одним из самых блестящих эссе является, без сомнения, «Путешествие в Стамбул». Тенденциозность тут заметна с первых строк, но кто сказал, что писатель должен быть объективен? Оставим «объективность» профессорам с очками-велосипедами на носу, а сами лучше проследим «за мыслью великого человека» и попытаемся уяснить причины тенденциозности.
Поэт по праву считает Восток (как древний, так и мусульманский) царством деспотизма, где, сколько ни ройся в пыли веков, не найдешь и зачатков демократии. Ассирийцы, персы, гунны, монголы, турки – все это народы под пятой царя ли, султана ли, не обученные и не привыкшие самостоятельно мыслить, одним словом, рабы. «Восток есть, прежде всего, традиция подчинения, иерархии, выгоды, торговли, приспособления, – то есть, традиция, в значительной степени чуждая принципам нравственного абсолюта». Отсутствие внятной традиции индивидуализма в Византии, подчеркивает Бродский, подготовило благоприятную почву для Ислама, а когда тот победил, о каком-то свободном развитии и выражении личности можно было вообще забыть.
Если, правда, тщательнее покопаться в пыли, можно с удивлением обнаружить такой факт: в конце пятнадцатого века, когда христианская Испания изгнала под угрозой полного уничтожения сотню тысяч евреев, им везде отказали, а вот в Османской империи – разрешили поселиться, чем фактически спасли от гибели. А кто, по-вашему, был первым экуменистом? Правильно, Баязид, проявлявший исключительную религиозную терпимость и даже пытавшийся создать синтетическую иудейско-христианско-мусульманскую религию (в Европе, между прочим, в это время вовсю полыхали костры святейшей инквизиции). Можно раскопать замечательную суфийскую поэзию, а заодно вспомнить Сулеймана Великолепного, который устраивал при своем дворе философские диспуты и поэтические турниры, после чего награждал победителей со щедростью, которая и не снилась европейским деятелям искусств.
Однако Бродский предпочитает не замечать таких нюансов. Его нелюбовь к Востоку сродни отвращению, которое человек испытывает к жабам, такому чувству – не прикажешь. «С одной стороны, с другой стороны» – тут не подходит, потому что эти «жабы» стерли в лагерную пыль миллионы людей, основательно потоптались по твоей собственной биографии и в чем-то поспособствовали смерти родителей, так и не дав им увидеться с сыном. Где корни всей этой свинцовой мерзости? Здесь, отвечает поэт, на берегах Босфора, где зародилось цезарепапистское государство восточного типа, передавшее затем эстафету мусульманским и российским деспотам. Не спорим: сходство наблюдается, причем не только в государственном устройстве, но и в архитектуре – Айя-София действительно служила прототипом мечетям, построенным знаменитым Синаном. И роскошь, с какой жили российские цари и турецкие султаны, вполне сопоставима, и конституции в обеих империях появились поздно, то есть, еще вопрос, кто больше наследовал Византии – мы или османы. И все же предвзятость настраивает глазную оптику определенным образом, из-за чего Стамбул видится царством серо-бурых стен, где «ничего не растет, опричь усов» и где из живых людей встречаются только чистильщики сапог. Косный, сонный, неподвижный мир – такой представляется Турция гостю из другого мира: подвижного, динамичного, с давними «традициями индивидуализма» и прочими конституциями-демократиями. Так что поневоле вспоминается: «Восток есть Восток, Запад есть Запад, и вместе им...»
5
На жарком анталийском побережье, однако, Восток различается с трудом. С усами явно напряженка: обслуга мужского пола гладко выбрита, вежлива и ни капли не похожа на чистильщиков сапог. Пыли, что внушала поэту физиологическое отвращение, почти нет, «опричь усов» повсюду растут пальмы и фруктовые деревья, а немецкая, английская, итальянская речь – слышатся на каждом шагу, не говоря уж о языке родных осин.
Зарубежные вояжи в отношении языка воспринимаются двойственно: хочется, чтобы чуждая «мова» не сбивала с панталыку, немножко подстраивалась под гостя, и в то же время одолевает азарт познания, когда постепенно понимаешь непонятное, испытывая законное удовлетворение. Здесь удовлетворения никакого: везде русские вывески, везде ходят-бродят земляки со всех городов и весей покинутой родины, и практически все торговцы знают язык не родных им осин в пределах «продать-купить-поторговаться». Бармен никогда не перепутает слово «водка» с чем-нибудь другим, благо, по-турецки это будет «вотка». Ах, вам турецкой «вотки»? Тогда надо говорить: «ракы!» Слово «бардак» также воспринимается как нечто близкое, означая общеизвестный и очень нужный на отдыхе стакан. Если же не находите консенсуса на русско-турецкой почве, можно перейти на немецкий, поскольку многие турки подрабатывали в Германии и довольно хорошо «шпрехают».
А ведь, бывало, к южным соседям на кривой козе не подъедешь: если делегация, то из серьезных государственных чинов, если взятие Измаила – то задействуется лучший российский полководец. Случалось, и нам поддавали, и нашим «бледнолицым братьям»: например, тот самый Сулейман Великолепный разорил побережья Испании и Италии, завоевал Будапешт, а тот самый Баязид разгромил «сборную команду» европейских крестоносцев. Сербам они устроили Косово, болгар и греков тоже не щадили, а уж какую кашу младотурки заварили в Армении – просто жутко представить!
Где же они, гордые и воинственные османы? Где потомки безжалостных янычар? Ты задаешь этот вопрос официанту Саиду, слышишь немецкое: «ви битте?» и видишь, как он услужливо сгибается в знак вопроса. Администратор Шевкет похож на янычара еще меньше, он выглядит как младший научный сотрудник советского института: очки, белая рубашка и, как выясняется, двое детей и маленькая зарплата. А повар Турган, скорее, напоминает жителя воронежской глубинки, его легче представить в кепке комбайнера, нежели в турецкой феске. Кстати: фески здесь можно увидеть лишь в качестве бутафории во время раскуривании кальяна или в магазине; а знаменитые ятаганы вообще только в музее или в кино.
Ладно, искать человека с ятаганом – значит, уподобляться западным туристом, ищущим на улицах русских городов медведей и казаков в папахах. Но ведь должно же быть что-то эдакое, пусть чуждое, враждебное, что так раздражало и, наверное, слегка пугало нашего нобелевского лауреата! Увы, разве что платки на головах женщин намекают на что-то восточное, ну, еще бесчисленные монументы Ататюрка воспринимаются как символ деспотизма, и то с натяжкой, поскольку памятники вождям – это наше ближайшее вчера, они не удивляют. Неужели поэт был не прав, и ему почудилось, что Турция – это Восток? Впрочем, Бродский был здесь почти двадцать лет назад, фактически в другой стране, к тому же – в Стамбуле, где смешанные в кучу эпохи, народы и нравы имеют иной колорит, нежели в зонах «рекреации». Да и не смотрел он особо по сторонам: из принципа отвергнув живое общение, поэт направил свой пафос в сферу историческую, сводил счеты не столько с настоящим, сколько с прошлым.
Меня же интересует настоящее, например, скорейшая адаптация дочери в этом райском углу. Она демонстративно игнорирует соседей по отелю: еду со шведского стола берет после всех, на пляже устанавливает лежак в стороне, а в бассейн вообще не залезает. Лишь на третий день она нерешительно опускается в попахивающую хлоркой голубизну, после чего я минуту-другую наблюдаю прежнюю дочь: плескающуюся и визжащую от счастья. Почему-то я сразу исполняюсь приязнью ко всем окружающим, к этому теплому (даже горячему!) миру, который пусть ненадолго, но все же возвращает дочь к жизни. К ней подгребает какая-то смуглая девица, пытается заговорить, но дочь молча отплывает к другому концу бассейна – моментально закрывается, как напуганная ракушка. Ничего, потихоньку – помаленьку, лиха беда начала и т. п. (это я так себя успокаиваю). А еще думаю о том, что путешественник должен о ком-то заботиться, как молодой граф Толстой, взявший в путешествие по Европе какого-то мальчика. Родная душа, за которой надо следить, ухаживать, с одной стороны, не позволяет предаваться пошловатой туристской праздности; с другой, делает чужое – ближе. Понятно, что от Бродского приязни не дождешься, он ведь разгуливал по Стамбулу в гордом и презрительном одиночестве. Хотя, если честно, и Толстой Европой не вдохновился: вернувшись, написал рассказ «Люцерн», где заклеймил западные нравы по полной программе...
Или я притягиваю за уши Толстого с Бродским? Может, не стоит морщить лоб в попытках обнаружить связь чего-то с чем-то, а просто отдыхать, надеясь на лучшее? Увы, я здесь не волен, cogito, знаете ли, ergo sum, поэтому будем сочетать приятное с полезным.
6
Наш курортный поселок представляет собой вытянутую вдоль моря улицу имени, конечно же, Ататюрка, на которой расположены отели и торговые точки. Но если в отелях жизнь продолжается в течении всего дня, слегка замирая в жаркие часы, то торговцы начинают ее только с наступлением сумерек. Тем не менее, турецкий торговец добросовестно сидит в своей лавке с раннего утра до полуночи, точнее – до последнего клиента. Он выходит на дорогу, прикладывает ладонь ко лбу, но знойная улица пуста, покупателей – «йок», и торговец возвращается в благодатную тень палатки. Никакой «сиесты», все время на ногах, и еда – здесь, и общение – здесь, словом, жизнь проходит на рабочем месте. Даже не верится, что какие-нибудь пару сотен лет назад этнические турки вообще не занимались торговлей, отдав столь презренное занятие на откуп иноземцам.
Завидев нас, торговец вскакивает, приглашает в лавку, после чего внимательно следит за тем, на какой предмет ты положил глаз. «Хочешь, купим тебе кепку? Чтобы солнце голову не пекло?» «Кепку? Не знаю... Если хочешь – купи». Дочь рассеянно бродит среди затоваренных магазинных полок, кажется, что думает о чем-то своем, но потом признается, что вообще ни о чем не думает. «Нет никаких мыслей. И чувств нет, будто ватой обложили со всех сторон, и ничего к тебе не пробивается. Хотя ты это вряд ли поймешь». Я молчу – когда-то пробовал мямлить об аналогичном опыте, но в ответ увидел лишь скептическую усмешку. Кормят здесь, что называется, на убой, но ест она мало, говорит, не хочется. Худая, с короткой стрижкой (специально остригла волосы, из которых когда-то делала балетную «кичку»), она напоминает угловатого неуверенного мальчишку, который то ли не может, то ли не хочет принимать никаких решений. Пойдем на море? Хорошо, пойдем. Останемся у бассейна? Ладно, давай у бассейна... Будто ледышка какая-то внутри, как у известного персонажа после поцелуя Снежной королевы. Эта королева – наша жизнь, она каждого прижимает к своим ледяным устам, но бунтовать никто не думает. Такова «се ля ви»: побеждает сильнейший, а нытиков и прочих мягкотелых интеллигентов – просим посторониться, пусть не мешают жить! К тому же тут одно совпало с другим: именно в эти месяцы девочка превратилась в девушку, добавив еще и проблему переходного возраста. Теперь ее не возьмешь за ручку, не спросишь: что у тебя на душе? Иногда она что-то сама рассказывает, но, как правило, быстро сворачивает разговор, мол, вам этого все равно не понять.
Остается надеяться, что ледышку растопит солнце и заботливость здешней обслуги, которая старается не за страх, а за совесть. Вернувшись с завтрака, находишь вылизанный номер, новое белье, и даже шторы (оставленные распахнутыми) предусмотрительно закрыли, чтобы помещение не нагревалось от солнца. Территорию тоже вылизывают дважды на дню, кормят – уже говорилось, как, а с такими доброжелательными ребятами тянет познакомиться ближе.
После администратора, повара и официанта самый главный человек здесь – барменша по имени Эсен. Глядя на это очаровательное черноглазое существо, гости отеля (мужского, понятно, пола) на время забывают о существовании своих «половин» и наперебой пытаются угостить ее выпивкой. Что выглядит странным: алкоголь включен в общую программу по принципу: пей – не хочу, а барменша, понятно, задаром пить не может. Да и за деньги – не может, тут с этим очень строго, объясняет Эсен, с трудом подбирая английские слова. Почему она предпочитает говорить по-английски? Потому что у нее муж учится в Лондоне, и Эсен тоже скоро уедет туда, чтобы получить образование. Ах, у вас уже есть муж?! Рано у вас замуж выходят, однако... Впрочем, несмотря на замужний статус, молодая барменша стреляет по сторонам черными глазками, заразительно смеется и лишь с появлением хозяйки замолкает и бросается протирать стаканы.
7
Надо сказать, в день приезда я принял Фатиму-ханым за обслугу: она обрезала разросшиеся ветви пальмы, после чего встала на раздачу вторых блюд. Эта крепкая загорелая женщина, однако, оказалась владелицей разветвленного туристского бизнеса, который направляли железной рукой: вот почему уборщица Гюль вылизывает номера, во время обеда рядом дежурит Саид, подтирая упавшие капли соуса, а Шевкет минута в минуту звонит в номер, чтобы разбудить на экскурсию. «Освобожденная женщина Востока», оказывается, может заткнуть за пояс любого мужика (и не одного!), так что имеет смысл привести краткие вехи ее биографии.
Итак: младшая дочь в семье среднего достатка, получающая в наследство небольшой клочок земли в жаркой скалистой местности между Анталией и Кемером. Расти здесь ничего не растет (ну, «опричь», как мы помним), дохода – ноль, и остается разве что удачно выйти замуж. Удача означает выход замуж за иностранца, в данном случае – за немца, коему приглянулась черноглазая турчанка, увезенная затем в Ганновер. Тут, однако, наступают восьмидесятые, когда немецкие люди берутся превратить окрестности Анталии во второй Лазурный берег: они строят здесь отели, высаживают деревья, налаживают жизнеобеспечение. Германский муж вспоминает об участке земли, из которого при соответствующем вложении можно извлекать стабильную прибыль, и, соответственно, делает эти вложения. Однако жизнь не складывается, турчанка быстренько разводится и вскоре остается единственной хозяйкой прибыльного бизнеса. Скромный отель, бассейн, хозяйственный корпус, пристройка на двадцать номеров – бизнес растет, как на дрожжах, но Фатима-ханым по-прежнему следит за хозяйством: еще не то время, когда можно препоручить все управляющему, а самой почивать на лаврах.
Таких «поднявшихся» младших дочерей в районе Анталии не так уж и мало, наверное, старшие братья даже завидуют им теперь, благо, туристы сюда прут, как саранча. Берег стал зеленым, здесь оборудованы уютные пляжи, а вдоль побережья – сплошная линия отелей. Аквалэнд, яхтинг-рафтинг, словом, все, как у людей из более цивилизованной части света, лежащей за Босфором.
Сомнения возникают лишь при виде очередной статуи местного Великого Кормчего. Мустафа Кемаль, прозванный в будущем «отцом турок», в этом смысле попал в типичную восточную ловушку: проводил реформы западного толка, боролся с кровной местью, женщин «эмансипировал», а в итоге оказался живым богом, стоящим на каждой площади и глядящим с купюр любого достоинства. Продвинутые турки посмеиваются на его счет, называют – наш Ленин, но большинство до сих пор реагирует на жизненные неурядицы так: «Вот был бы жив Ататюрк, он бы...» Всевышний – невидим, он не подлежит антропоморфному изображению, но поклоняться абстракции затруднительно, и восточный человек ставит на пьедестал вождя, учителя и т. п., чтобы поклоняться ему. А шапка Мономаха, как известно, ноша не из легких, так что не удивляет, что Мустафа Кемаль под конец жизни пил по-черному.
Но это, как уже говорилось, одно из немногих напоминаний о восточной специфике, основная масса аборигенов поклоняется другим вещам. Да, столь неприятный Бродскому полумесяц, конечно, зачастую выступает весьма зловещим символом и служит для оправдания поистине чудовищных вещей. Однако в Турции гораздо актуальнее сделался знак, если угодно, «сдвоенного полумесяца»: повернувшись навстречу друг другу и соприкасаясь краями, два исламских символа образуют что-то вроде латинской S. Теперь дважды перечеркните эту буковку сверху вниз, и вы получите всем известное обозначение «бакса».
8
Во внешней жизни нас по-прежнему ориентирует Орхан, знающий тут всех и вся. Его долговязая фигура возникает возле «ресепшн» обычно к вечеру: гид переламывается через стойку и о чем-то долго говорит с Шевкетом. Потом пару чашек кофе, переговоры с хозяйкой и, наконец, общение с публикой: самый приятный (для обеих сторон) момент. Гид-куратор обязан отвечать на любые вопросы: например, где купить хорошую кожу? Каким образом торговаться? Куда сходить на дискотеку? Опасно ли покупать на рынке фрукты? А с турками общаться – опасно? Орхан делает свирепое лицо, страстно обнимая спросившую дамочку, после чего все смеются. Легкая эротическая атмосфера царит за большим белым столом, где возвышается наш смуглый длинноволосый всезнайка. Явно не удовлетворенные, дамы наблюдают за тем, как он купается в бассейне или стучит по шарику за теннисным столом. Разумеется, его обсуждают, и он знает, что обсуждают, поэтому слегка играет на публику. «Это за мной!» – небрежно говорит он, когда у входной арки тормозит красная открытая машина. Ракетка брошена, Орхан озирает женщин, пожирающих его глазами, будто раздумывая: кого взять с собой? Но никого не берет, что служит причиной коллективного вздоха.
Иногда он сопровождает нас во время экскурсий, неизменно шутит, причем по большей части – удачно. Я кое-что о нем узнал, хотя сведения какие-то зыбкие: вроде бы учится в Стамбульском университете на юриста, хотя сам родился в России. Где? Где-то на Северном Кавказе, неуверенно отвечает Шевкет, после чего с усмешкой отводит глаза в сторону: ну, зачем ты этим интересуешься? Посмотри лучше, какие женщины у нас отдыхают! Я благодарю за совет, продолжая свою линию, ну, не верится мне, что Орхан – выходец с Северного Кавказа! Нет там такого изящества, артистизма, то есть, здесь явно какая-то загадка. Эта загадка (или что-то др