| ПРОЗА | Выпуск 33 |
Тетка совсем притихла, перестала требовать денег, приходила с работы, обедала, а потом опять уходила и возвращалась уже совсем поздно. Нюра подозревала, что у Варьки завелся дружок.
Нюра получила наконец первый аванс. С большим трудом какие-то деньги для общего котла удавалось ей содрать с Варьки, которая в дни аванса или получки норовила придти либо очень поздно, либо не появиться дома совсем. Потом она нахально заявляла, что денег нет – все истратила. Но к общему столу выходила исправно и отсутствием аппетита не страдала.
Нюра договорилась с женщиной, держащей корову, и Маня с Ниночкой каждый день отправлялись с бидоном на соседнюю улицу за молоком. Теперь дети могли вечером получить на ужин по стакану парного молока, и еще оставалось на утро для приготовления каши в расчете на всё семейство, которое неожиданно сократилось – куда-то пропала, ничего никому не сказав, Варвара. Нюра решила, что она переехала жить к своему дружку.
– Ну и чёрт с ней, – сказала она в сердцах. – Горбатого только могила исправит.
После ноябрьских праздников вдруг появилась Варвара, грязная, с подбитым глазом и заметно беременная. Она пришла, когда Нюры не было дома, и тут же полезла на печь – чуяла, что её ждет.
Нюра рассвирепела, она забыла о том, что культурные люди, к которым она хотела принадлежать, не должны ругаться матом. Она не обратила внимания, что здесь же присутствуют девочки, она просто сорвалась с цепи. И тут Наташа почувствовала все богатство и образность русского языка. Нюра стащила с печи Варьку и заорала (текст адаптирован):
– Ты что же наделала, грязная сучка? Тебе уже пятый десяток пошел, а ты всё ещё не наблядовалась? Ещё одного пащенка хочешь родить, а потом кинуть? По каким помойкам ты, блядь, шлялась? От тебя разит, как из нужника! Пошла, стерва, мыться! – она затолкала Варьку в туалетную комнату, треснув её пару раз по распухшей морде. – Да как следует, мойся, сволочь, – я проверю! – крикнула она тетке вслед.
Слышно было, как Варька завозилась в туалетной, задергала пестик умывальника. Нюра подобрала ей чистое бельё, полотенце и отнесла в туалетную.
– На, возьми, зараза, – сказала она уже более миролюбиво.
Варвара, отмытая и переодетая в чистое, вошла в кухню, когда все уже ужинали.
– Садись есть, – сурово сказала Нюра, налила ей тарелку горохового супа и дала кусок хлеба.
Тетка неуверенно примостилась на краюшке лавки.
Три дня Варвара отлеживалась на печке, слезая вниз только поесть и по нужде. А на четвертый день опять пропала.
– Ну и чёрт с ней! – сказала Нюра в сердцах.
Но через два дня поздно вечером прибежала теткина подружка и сказала, что Варька сделала аборт, её, истекающую кровью, подобрала на улице «Скорая» и увезла в приёмный покой Любищинской больницы.
– Какой аборт, когда у неё пятый месяц! – закричала Нюра, и они с Наташей помчались в больницу.
Варька лежала белая, как бумага, с заострённым носом, но в сознании. Когда Нюра с Наташей вошли в палату, она отвернулась к стенке.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила виновато Нюра и погладила тетку по плечу. – Мы тебе яблок принесли и твоего любимого клубничного варенья.
Варвара повернула к ним лицо, и они увидели, что она молча плачет.
– Ну, а сейчас-то чего ревёшь? Доктор сказал, что будешь жить.
– Сыночка извела, мальчик был, – глухо проговорила тетка.
И они вместе с Нюрой, обнявшись, завыли, как на похоронах. «Поистине, русский характер непостижим», – подумала Наташа.
Тетка вернулась из больницы худая, кроткая. У неё не было сил залезть на печь, и для неё в первый раз после бабкиной смерти разобрали в горнице кровать.
В конце ноября ночью раздался громкий стук в дверь. Нюра выскочила в сени и спросила глухо:
– Кто там?
– Это я, ваш участковый. Открывай!
– Сейчас, дядя Гриша, только накину что-нибудь, а то студёно.
Она быстро собрала свою постель и засунула под лавку в рундук. В «изолюшке» испуганная Наташа сидела на кушетке.
– Вылезайте в окно и затаитесь в сарае, – шепнула Нюра, кинула ей вслед ботинки, одеяло и прикрыла створки.
– Скоро ты там? Открывай! – стучал требовательно участковый.
– Да иду же! Иду, дядя Гриша! – Нюра откинула крючок.
– Чего так долго? – спросил сурово участковый. За его спиной маячил какой-то человек в штатском. – Говорят у тебя квартирантка живёт без прописки?
– Какая квартирантка? Родственница. Она от мужа ушла. Не прописывается потому, что не решила еще, где будет жить: то ли у меня останется, то ли в Вологду уедет к другим родственникам.
– А где она сейчас?
– Как раз в Вологду поехала. Она скоро вернётся. Если надумает у нас остаться, то сразу же пойдёт к вам прописываться.
– А здесь кто спит? – грозно спросил участковый, заглядывая в «изолюшку».
– Так я с её девочкой здесь сплю.
– А она где спит?
– Когда была дома, то здесь спала. Когда её нет – я. Девочка одна боится.
Они прошли в горницу, отдернули занавеску в боковушку, участковый подставил табуретку и заглянул на печь.
– Ну а ты как? Работать собираешься? – спросил участковый, подходя к испуганно натянувшей одеяло почти до глаз, Варваре.
– Так болею я, Гриша.
– Знаю твои болезни. Скажи спасибо, что срок не дали. Ну ладно, Нюрка, сейчас не такое время, чтобы жить без прописки. Может твоя квартирантка в розыске. Как её фамилия?
– Уварова её фамилия. Какой розыск? Она с девочкой от мужа ушла, сейчас решает, где определиться.
Человек, пришедший с дядей Гришей, заглянул в какой-то список. Они переглянулись, и Нюра заметила, как этот человек отрицательно качнул головой.
– Ну, так вот, – сказал участковый уже более миролюбиво, – как приедет твоя Уварова, пусть зайдет ко мне.
– Мы вместе зайдем, дядя Гриша.
– Ну ладно, не сердись за поздний приход. Время такое, знаешь, кругом враги народа. Нужно быть бдительными. А ты, Варвара, учти: ещё один аборт и получишь срок по закону. До свидания. Всего вам хорошего.
Они ушли. Человек, пришедший с участковым, так не произнёс ни слова. Нюра вышла их проводить, подождала, пока они завернут за угол, заперла калитку и только тогда бросилась к сараю.
– Выходите, они ушли. Небось, зазябли.
У Наташи зуб на зуб не попадал, она не могла идти. Нюра потащила её в дом, посадила на табуретку, налила в таз из стоявшей на печи кастрюли теплой воды и сунула туда Наташины ноги. Она застонала.
– Сейчас, сейчас согреетесь, – Нюра напоила Наташу горячим чаем с малиновым вареньем, вытащила из рундука дедов меховой тулуп, и отправила её на печь. – Закутайтесь в тулуп и пропотейте, – сказала она, подсаживая Наташу.
Варвара постепенно приходила в себя, была уже не такая бледная, ела с аппетитом. Днём она помогала по хозяйству, но по вечерам её одолевала тоска – она не находила себе места, порывалась куда-то идти. Нюра решила, что ей пора определяться на работу. Поскольку со старого места Варьку уволили за прогулы, о чем была запись в трудовой книжке, устроиться куда-либо ей было сложно. Нюре, как хорошему, перспективному работнику, пошли навстречу, и тетку под Нюрино поручительство взяли посудомойкой в рабочую столовую.
После ноябрьских праздников, уже ближе к Новому году заявилась домой Варвара. Выбрала опять время, когда кроме девочек никого не было дома, и забралась на печь.
С трепетом все ждали, что будет, когда вечером вернётся Нюра. Но она в этот раз на тёткин приход отреагировала неожиданно спокойно.
– Ладно уж, слезай, покажись.
Варвара сползла с печки и стала перед Нюрой, застенчиво переминаясь с ноги на ногу, стараясь прикрыть рукой очередной фингал.
– Ну, опять хороша! Надеюсь, на этот раз ты яловая? – спросила Нюра издевательским тоном.
Тетка подобострастно закивала головой.
– Иди мыться, белье принесу.
Варька радостно прошмыгнула в туалетную.
– Только учти, будешь спать на печи, на бабкиной кровати сейчас сплю я! – крикнула ей Нюра вдогонку.
В теткиной трудовой книжке уже было два увольнения за прогулы, поэтому с большим трудом её удалось устроить уборщицей на Любищинский вокзал – мыть заплёванные полы и загаженные туалеты.
Хотя войны все ждали, и то, что она может начаться в любой момент, висело в воздухе, но когда война действительно началась, все были поражены и, как оказалось, психологически к ней не готовы. Сразу же была объявлена всеобщая мобилизация. Станцию переполнили новобранцы, провожающие. И как издавна повелось на Руси, надрывно выли провожающие своих сыновей бабы, залихватски играли гармошки. Все куда-то ехали, куда-то спешили. Появились первые беженцы из Западных районов. Билеты брались с боем. Но до домика на окраине Любищ никакие отзвуки великого движения, всколыхнувшего всю страну, не доходили. По улице по-прежнему два раза в день медленно брело стадо, иногда тащилась телега, нагруженная свежескошенной травой, или проезжали велосипедисты. И только это движение оживляло сонный темп жизни улицы имени Парижской коммуны.
Стояло необыкновенно солнечное, сухое лето. Много забот требовал огород, им занимались, в основном, девочки. Наташа каждый день ходила в свою библиотеку. Все отпуска были отменены. У Нюры на Вагоноремонтном заводе большинство мужчин мобилизовали, а предприятие перешло на трехсменную работу. Нюра рассказывала, что к ним стали поступать обгоревшие, побывавшие в бомбежках вагоны. В Любищах ввели затемнение. Здесь этот вопрос решался просто: поскольку большинство домов имело ставни, их закрывали, когда в комнатах вечером зажигался свет.
Враг неумолимо продвигался вперёд, всё глубже вторгаясь на территорию страны. Повсеместно ввели продовольственные карточки, а в Москве еще в июле начались бомбежки. Из Любищ каждую ночь можно было наблюдать в небе отблески далёких разрывов, видеть, как над городом вспыхивали, перекрещиваясь, лучи прожекторов. Но вся эта феерия была беззвучной.
Нюра, как и большинство девушек с Вагоноремонтного завода, поступила на курсы медицинских сестер. И теперь она почти перестала бывать дома, только приходила ночевать.
Маня через Общество содействия инвалидам получила работу. Она шила для солдат кальсоны и нижние рубашки из белой бязи. Раз в неделю они вместе с Ниночкой ездили сдавать на Любищинскую швейную фабрику выполненный заказ и получали новую партию раскроенного материала. Маня чувствовала свою нужность. Денег она зарабатывала немного, но зато ей, вместо инвалидных, выдали рабочие продовольственные карточки.
Москву спешно стали эвакуировать. Через Любищи пошли эшелоны с беженцами, санитарные поезда везли раненных. Станцию почти каждый день бомбили, доставалось и Вагонно-ремонтному заводу, который перешёл на казарменное положение.
Наташа до работы приходила к Нюре на завод, приносила еду и чистое белье, забирала грязное. Нюра выходила к проходной серая, усталая. Раньше казалось, что ей всё нипочём, но теперь, видно, пробрало и её.
Шло великое противостояние не двух армий, не двух систем, а двух народов, и какой народ окажется более стойким и мужественным, тот и должен стать победителем в этой войне.
В огороде зрел урожай, его надо было собрать, переработать, но без Нюры это было сделать непросто. Маня целый день строчила на машинке: на неё был спущен план, который, во что бы то ни стало, надо выполнить. И вся тяжесть работы в огороде ложилась на Наташу и Ниночку.
Библиотека продолжала работать, и как ни странно, были даже посетители.
В конце августа вдруг заявилась Варька. Убедившись, что Нюры нет дома, отправилась мыться в туалетную. Вышла оттуда чистая, трезвая и сразу пошла в огород помогать хлопотавшим там Наташе и девочкам.
Нюру раз в неделю отпускали домой переночевать. Она приходила часов в 9 вечера, мылась, наспех ела и отправлялась спать – ей завтра к 7 утра уже нужно было опять быть на заводе. Она даже никак не отреагировала на приход Варьки, только сказала:
– В горницу не лезь, спи на печи...
Наступило 1 сентября, Ниночке по идее нужно было идти в первый класс, но все три школы в Любищах были заняты под госпитали. Разбомбили водокачку, и город остался без воды. Несколько дней ходили по воду на речку, но потом объявили воскресник и сообща восстановили заброшенный колодец на улице.
Весь сентябрь прошёл под знаком битвы за урожай: старались, чтобы ни одна морковка, ни одна луковка или картошина, ни одно яблочко не пропали. Всё нужно было сохранить в ожидании трудной зимы, поскольку миф о быстрой победе над фашизмом непобедимой героической Красной Армии уже был к тому времени окончательно развеян.
А немцы подступали все ближе к столице. Из Москвы через Любищи один за другим, хвост в хвост шли эшелоны. Говорили, что враг уже в Дмитрове. Нюру с большим трудом отпустили на полдня с завода, чтобы она могла съездить в Хлюпики и привезти мать. Нюра рано утром убежала на станцию, но через полтора часа вернулась – поезда на Дмитровское направление не ходили, немцы были уже в Лобне.
Наташа пошла в Райисполком к Кочкиной спросить – продолжать ли ей работать в библиотеке. Кочкина сказала:
– Работайте! Наш долг всех – оставаться на своих местах.
Полдня где-то пропадала Варвара, а потом заявилась, оказывается, только собрать вещи и попрощаться. Она оформилась нянечкой в санитарный эшелон и через час отправляется, куда не знает – «куда повезут». Эшелон стоит на запасных путях.
– Прости, доча, – тетка поцеловала Маню. – Ну, что же, всем до свидания. Нюрке передайте, я зла на неё не держу.
Варя перекинула свой мешок через плечо и решительно шагнула к двери. Больше её никто никогда не видел. Тётка ни разу не написала, и что с ней сталось, не известно. То ли погибла под бомбёжкой где-то на дорогах войны, то ли выжила и осела где-нибудь, нашла свою долю. Нюра с Наташей пытались её разыскать, но, не зная ни номера эшелона, ни даже направления, куда он уходил, выяснить что-либо оказалось невозможным.
В начале октября Наташа с девочками выкопали, просушили и заложили в подпол последнюю позднюю картошку. Практически урожай был собран. Оставалась одна капуста – ждали начала холодов. Запас дров у них тоже был достаточный – Нюре на заводе регулярно выдавали ордера на топливо. Теперь можно быть уверенными, что ни от голода, ни от холода они не пропадут.
Соседка отказалась продавать молоко, поскольку к ней переехала семья дочери из Москвы – пережить трудное время, и теперь молока своим не хватает. Почти в каждом доме прибавилось народу – это были, главным образом, родственники и знакомые, эвакуированные из занятых врагом областей.
А обстановка была всё тревожнее. Наташа ходила в свою пустую библиотеку, и единственным, с кем она там сталкивалась, это был Сидорович, который тоже исправно исполнял свою должность – убирал и топил помещение, отпирал и запирал дверь, подметал дорожки.
Однажды в середине октября он перехватил Наташу по дороге и испуганно сказал:
– Ивановна, говорят, Москву сдали. Что будем делать?
Не заходя в библиотеку, Наташа побежала в Райисполком. На дорогах творилось что-то невероятное – это был массовый исход. Люди ехали, шли пешком, везли стариков, несли детей. Использовались все виды транспорта: от грузовиков и легковых машин, до детских колясок и велосипедов.
В Райисполкоме двери были не заперты, но в помещениях никого не было, только гуляющий по пустым коридорам сквозняк шевелил раскиданные по полу бумаги.
На станции дикие озверевшие толпы штурмовали поезда. Началась бомбёжка. Вражеские самолеты звеньями по три машины заходили на цель, сбрасывали свой смертоносный груз и делали новый заход. Таких страшных разрывов и таких диких криков Наташа никогда раньше не видела и не слышала. Зажав руками уши, она бросилась прочь, подальше от этого ужасного гиблого места, где куски металла и дерева, перемешанные с еще трепещущей человеческой плотью, взмывались вверх и обрушивались, погребая оставшихся в живых. Люди, что же вы с собою делаете?
Взрывная волна ударила Наташу в спину, и она упала вперед, больно ушибив грудь и колено. Сверху на неё сыпалась какая-то труха. Мимо бежали люди, Наташа попыталась встать, но не смогла.
– Ну, ты! Чего разлеглась? Сейчас новый заход будет, – услышала она над собой грубый голос.
Какой-то человек в телогрейке подхватил её под мышку и с силой поволок за собой. Они вместе бросились в придорожный кювет.
– Здесь грязно... – сказала Наташа.
– Лежи! Грязно!
Послышался свист падающей бомбы, и та же незнакомая рука резко пригнула ей голову, сунув лицом в траву, обильно сдобренную сухими козьими катышками. С каждым новым разрывом душа Наташи наполнялась все большим ужасом, и она пыталась еще глубже вдавиться в откос.
Наконец, самолеты улетели, шарахнув последнюю бомбу в уже закрытое на зиму летнее кафе. Обломки мебели, осколки посуды вперемежку с алюминиевыми вилками и ложками засыпали окрестность.
– Кажется, все! – вздохнула Наташа и стала подниматься. Очень болело колено, ушибленные ребра не давали возможности вздохнуть полной грудью. Человек рядом с ней по-прежнему лежал ничком. – Поднимайтесь! – она потянула его за рукав телогрейки и перевернула на спину. Он лежал с закрытыми глазами, из носа у него текла тоненькая струйка крови. – Очнитесь, прошу вас, – теребила его Наташа.
– Э-э-э, милая, не дергай его зря, отошел он, – сказала ей проходившая мимо какая-то тётка.
– Куда отошел? – не поняла Наташа.
– Куда-куда? На тот свет отошел! Он кто тебе? Муж? Брат?
– Я совсем не знаю его...
Наташа растерянно сидела рядом, вглядываясь в незнакомое лицо. В волосах человека блестел серебром небольшой осколок. Подошли санитары с носилками.
– Живой? – спросили они у Наташи.
– Не знаю, я вообще его не знаю.
– Сейчас посмотрим, – привычным жестом санитар нащупал сонную артерию.
– Ну, что? – спросил другой.
– Готов! Тащи его на задний двор за склады. – Санитар уверенно залез во внутренний карман телогрейки и вытащил оттуда паспорт. – Смирнов Иван Иванович, 1902 года рождения, город Смоленск, – прочёл он.
А к станции уже подходил строительный отряд солдат, чтобы успеть, пока не начался следующий налёт, привести в порядок развороченные пути и как-то разгрузить железнодорожный узел.
Наташа оглянулась вокруг – все было разрыто, перекорежено. На том месте, где она упала, сбитая волной, зияла огромная воронка, наполняющаяся мутной, пузырящейся водой.
Наташа, рыдая, припадая на ушибленную ногу, шла по дороге к дому. Она никак не могла успокоиться и, чтобы как-то придти в себя, присела на лавочку у чьих-то ворот.
– Ну, что там? – из калитки вышел седой старик с палкой. – Страшно?
– Ужасно! Так страшно, что вы даже представить себе не можете, – сказала с трудом Наташа, держась за сердце.
– Танька! – крикнул старик кому-то в дом. – Принеси попить!
Из калитки вышла девчушка лет девяти с мятым ковшиком в руках и протянула его Наташе. Она пила теплую, невкусную воду, и зубы у неё стучали об алюминиевые края ковшика.
– Успокойся, дочка, – старик сухой, заскорузлой рукой погладил Наташу по голове
У Наташи хватило сил вернуться в библиотеку.
– Ну что, Сидорович, пошли по домам до лучших времён... Вы тут приглядывайте.
Сидорович запер дверь на висячий замок и вывесил на калитке объявление: «Библиотека закрыта по техническим причинам».
А у них на улице имени Парижской коммуны, в стороне от больших дорог было тихо и спокойно. Жители возились у себя в огородах, собирали последний, поздний картофель, палили мусор и старую ботву. Они только изредка поднимали головы на гул доносившихся издалека взрывов, провожали взглядами пролетающие вдалеке самолёты и опять продолжали заниматься своим мирным делом. Из труб валил легкий дымок, и трудно было себе представить, гладя на эту идиллическую картину, что всего в 800 метрах от них происходит вселенское столпотворение, что люди в панике, бросив насиженные места, бегут от врага, куда-нибудь, только подальше. А враг, настигнув, крушит их бомбами, заставляет погибать в страшных мучениях на глазах у своих близких.
Наташа с девочками мирно пообедали, и она, не выдержав, отправилась к Нюре на завод посоветоваться, а заодно отнести ей горячую еду. Как ни странно, предприятие работало, ей вызвали Нюру.
– Нюра, что делать? Говорят, сдали Москву...
– Москву не сдали. Вы пришли вовремя. Соберите и принесите мне рюкзак, как для «поля». Мы все через полтора часа уходим в ополчение, сбор на Красной горке. Когда вернусь – если вернусь – дам знать. Поцелуйте от меня девочек.
Всё! Наташа проводила Нюру, ощутив при расставании, как глубоко она привязалась к этой девушке, как тяжело ей отпускать Нюру навстречу опасности, в страшную неизвестность, из которой та может никогда не вернуться. А сама Наташа осталась один на один с ужасной действительностью, в полной изоляции, с двумя детьми на руках.
В ближайшие несколько дней ничего не изменилось. Со станции по-прежнему доносились отзвуки бомбёжек. Наташа и девочки солили на зиму капусту, перекапывали участок, ждали, что вот-вот появятся немцы. Теплая осень неожиданно сменилась ранней суровой зимой, уже в начале ноября выпал снег. У них совсем не было хлеба, у Мани закончился материал, но они боялись выйти из дома.
Наташа пекла пироги, готовила обеды и понемногу шила, благо Маня освободила машинку. Девочки так выросли, все им стало мало, а Маня вообще перешла в категорию барышень. И они все вместе занялись обновлением своего гардероба.
Света не было, но у них имелся запас керосина и свечей. По вечерам они закрывали ставни, зажигали керосиновую лампу и собирались вокруг неё за кухонным столом под красно-оранжевым абажуром. Потом девочки уходили к себе, и Наташа оставалась одна. На лавке сладко спал невозмутимый Васька. Мерно тикали ходики, за окном подвывал ветер, хлопала плохо закрепленная ставня, и на Наташу накатывалось чувство жуткого одиночества. Ей казалось, что она вообще единственная живая душа во всей вселенной. Где сейчас немцы, что происходит с Москвой, она не знала. Скудную информацию Наташа получала, только сталкиваясь с соседками у колодца, но и они были в полном неведении, рассказы их были противоречивыми. Сердце ныло из-за страха за Нюру: где она сейчас, жива ли, здорова.
Новый год встретили уныло. С трудом досидели до 12 часов. Девочки отправились спать, а Наташа, убирая со стола, думала о том, что где-то есть другая жизнь, люди веселятся, пьют шампанское, танцуют под патефон.
В конце января вдруг прихромал Сидорович и сказал, что Москву отстояли, немцев отогнали аж до Вязьмы, и Кочкина велит выходить на работу.
В первый рабочий день отправились все втроём в библиотеку, как на праздник, а первых посетителей – двух неуверенно озирающихся девчушек встретили аплодисментами и криками «Ура!»
В библиотеке, как и во всем посёлке, не было света, а темнело рано. Наташа приносила из дома свечку и честно досиживала до 9 часов. Посетителей было мало, но с каждым днём их становилось немного больше.
Маня с Ниночкой сходили на швейную фабрику, сдали выполненную работу и получили новые заготовки. Маня опять застрочила на своей машинке. Наконец, заработали магазины, но в них кроме хлеба по карточкам ничего не было. Покупать хлеб было обязанностью Ниночки, и она каждый раз не ленилась рано встать, чтобы до открытия магазина занять очередь – иначе можно вообще остаться без ничего.
Починили водокачку, и на улице в колонке опять появилась вода.
Активизировался Васька, немного отощавший за зиму, но не испытывающий, несмотря на свою ущербность, никаких комплексов, он отважно отстаивал в жесточайших боях с другими котами своё мужское превосходство. Васька пользовался огромным успехом у местных кошек, и его плебейское серо-полосатое потомство заметно вытесняло в округе менее жизнестойких представителей всяких там сибирских, персидских и прочих более изнеженных кошачьих пород.
Пришедшая дружная весна за один день уничтожила длительную косметическую работу зимы. Сошедший снег обнажил накопившуюся грязь, старый мусор и даже дохлую распластанную собаку на дороге, по которой ездили и ходили всю зиму.
[1] (Вернуться) Глава из романа. Полностью – «Алетейя», 2006 г.
|
|
|