| ПОЭЗИЯ | Выпуск 34 |
|
Железнодорожный вальс Какой стороной ни пойдете – поедете в дальний Ростов – железнодорожная тетя ударится грудью о столб. Я в мыслях – скрипач и художник, и в самом далеком краю, – фотографы! ставьте треножник! – железную тетю люблю. Металла трамвайного скрежет, раскованной службы полет! Моя пассажирка, о ласточка, где же, в какой любознательный год?.. Железо. Дорожная тетя с красивой фигурой груди, в таинственно-сказочном гроте сверкающей, жаркой любви. Я был тогда юн и рассеян по многим дорогам страны. Донецкий шахтерский бассейн припомните? Вспомнить должны. Она мне конечности гладит и спину свою отдает – железнодорожному дяде, ценителю дамских живот. Я песни ей купно слагаю, люблю ее мыть и тереть и с полки лицо наклоняю в купейную, душную клеть. Дышу ей в лицо скипидаром своих засверкавших сапог. Я в поезде ездил недаром и твердый билетик сберег. Ты родом была из Сибири и ехала в ту же страну, в закатно-безоблачной шири прилипнув грудями к окну. Она меня громко бранила за то, что так выключен свет, и руки солдатские мыла малиновым чаем в ответ. Повесься в вагон-ресторане! Умри на железном ходу, отдайся грохочущей пране в земном Гефсиманском саду! О, пышно расстегнутый пояс и дважды прекрасная грудь! И мчит ошарашенный поезд, и чертит в Испанию путь. Летают во сне кочегары и стаи заморских свиней. Начальникам снятся кошмары, а грекам – скончание дней. В какой вы стране ни поели – а пить нужно только в другой, где сосны, комбайны и ели вам лезут в окошко дугой. Инкогнито, то бишь, подруга, любитель приятной игры, не надо чураться друг друга. Войди, умножая миры. Моя невозможная шеей и кистями радостных рук, лети над свободной Рассеей, романов и повестей друг. Листая страницы загара, идя за судьбой невпопад, моя невозможная пара надела пальто наугад. Я в мыслях – бандит и художник и даже немного ямщик. Цвети, заливной подорожник. Что листьями в грунте поник? Наивная, как ты страдала, что нас обнаружит ГАИ, когда ты водой обливала японские руки мои. Такая волшебная тетя мне выпала в жизни моей не то чтоб в такси, в самолете иль в танкере южных морей... Когда наступают заносы, и кажется мне, что темно, мне снятся матрасы, пампасы и розы, и той пассажирки окно. Товарищ! Не будь осторожным и в самом далеком краю тропинкой железнодорожной разыскивай тетю свою. * * * Эта ложь прелестна тем, что дети золотят – как походная аптечка переносит яд. И пускай. Пусть это ложь, но ворохи конфет, груды облачных пирожных, взмахи сигарет... Ты уйдешь, пожалуй. Мнишь, как будто ты ушел – в ослепительной манишке, торс карандашом. А на самом деле все мы – вместе и одни – мы на самом деле схемы, схимы и огни. Лет на семьдесят поездка, мяса полон дом. Если плотно кто поест, как вешаться потом? Зацелованные розы в волосах зимы, бруцеллезы, и склерозы, и циррозы мы. Эта ложь прелестна так, что из болота вверх поднялся зеленой мачтой первородный грех. Хочешь видеть голой кожей на траве дрова? – ум свой смешиваться с ложью научи сперва. Хочешь услыхать сову, чей глаз – салазки чар? – ложью этой будь научен смазывать печаль. При свечах ее созвучий, на хвостах-мостах, потребляет пищу лучше жадная киста. Знай: на самом деле все мы, в сумме всех углов – кости, челюсти и вены тающих веков, в котелке над бульбой пар да от костров дымы, леопарды и гепарды, и сефарды мы. Те, кто знают это, спят на ложе из мясца. А по коже лезут пятна трупные конца. Ну на самом деле, кто мы? Посреди зимы – иглы, гномы ли, фантомы ли, сугробы мы? В Киргизии Я видел это так. Из гастронома вышел киргизский карлик в шапочке собольей, коротком пиджаке и без пальто. Соболья шапочка по-зимнему прекрасна. Ее наушники схватились друг за друга над головой киргиза небольшого и в целое сплелись. Фургон стоит. Бутылки молока свежайшего под стулом его езды. Отлив его костюма дакроновую моду мне напомнил. И все-таки я думал: этот карлик не может быть шофером. Очень трудно ему влезать в такой большой фургон. Но, видимо, киргиз судил иное. Легко подтягиваясь на плечах костюма, он спинку плоскую и тельце соловья забросил внутрь кабины, как игрушку. И загудела бережно машина, и через станцию автобусов Токмак – поселка городского типа, мимо рынка, не столько в направлении Тянь-Шаня, как параллельно снеговым его отрогам, возвысившимся чуть ли не нахально над каждым здесь увиденным пейзажем, сказать попроще, так бесплатным приложеньем к любой здесь наблюдаемой картине... Со мною поравнялся мимоходом... Горбун водителя? Водитель горбуна? Прекрасный, но киргизский олимпиец? Вот так повез он горбик вдоль Тянь-Шаня, за руль хватаясь когтем человека, по направлению на город Пржевальск... А я стою один с большой болгарской сумкой. Я жду автобуса на сахарный завод. * * * Смертельный друг Борис Иваныч, приди ко мне в нелегкий час, возьми с собой бутылку на ночь и блеск твоих безумных глаз. Мы будем друг у друга гостем: врачи – и каждый – сам больной. Да, в наши дни не так-то просто стоять меж небом и землей. Питомцы древнего медина и врачеватели костей, мы заливаем в почки вина для утоления страстей. Хирурги старого закала, когда потерян бедам счет, – сломали кость – но их немало, а мясо снова нарастет. Сад О сад... В.Хлебников Где копченые ломти литературы свалены на протяжении струганного стола, а понятия ведут поимку друг друга за суффиксы. Где пахучая строфа загибается вдоль хребта текста, а каждый мало-мальски стоящий звук мысли шуршит оберткой и хочет вон. Где авторские листы зияют ранами точек, между пальцев сочится илистая грязь придаточных. Где ливневая гладь свивающихся строф, обламывающееся их движение, повторяю вам, двойная клякса воздуха, – это уже стихи. Где рисовый отвар воздуха, толкая к сочинительству, обнаруживает слоги, еще не бывшие в языке. Где из вычеркнутых слов образована патока безмыслия, слоистая верфь демагогии, откуда, исхудалый и серый, сходит на нас ежечасно графоманский фрегат. Где транспортные средства – переносы и абзацы – суть развилки и стрелки северного морского пути в литературу. А точки с запятой в стихах дороги на вес черноморских жемчужин. Где лающая дужка над кратким «й» является нам пружиной и собачьим ошейником одновременно. Где частица «ся», то забегая вперед, то опаздывая, мешает глаголам быть самими собой. Где жалко не умереть из-за слова, но нету такой возможности. Где аллитерированные караваны оставят воспаленные сочащиеся следы. Где поиски благополучия равносильны второму экземпляру текста. |
|
|
|