| ПРОЗА | Выпуск 35 |
1
– Пожалуй, Царицу ночи ты пока не потянешь, но Церлина или даже Джильда может из тебя получиться.
Эту невероятную фразу сказала преподавательница пения музыкального училища города Гомель Ангелина Данилевская аккомпаниатору своего класса Маше Левкович.
В этот день, оставшийся у Маши в памяти навсегда, безымянный осенний день безымянного года (она всегда запоминала ощущение дня и свое чувство в нем, всё остальное быстро стиралось из памяти), Маше пришлось впервые покинуть насиженное место за фортепиано, где она вдалбливала в головы начинающих вокалистов доремифасоль, и встать за рояль.
День начинался, как обычно, и ничто не предвещало чуда.
Утром мама, как всегда, сварила ей кофе и сказала, что это последняя порция, и достать больше негде, и до Машиной получки осталось у нее на хозяйстве пять рублей, а свои деньги она тратить не будет, так как откладывает их на похороны.
Машин муж по дороге в туалет крикнул, чтобы они не стучали посудой и разговаривали тише, ему сегодня во вторую смену, и он хочет еще поспать. Мама закрыла дверь и доверительно сообщила, что вчера он пришел опять поздно и блевал в туалете, и как ей всё это надоело, и хорошо, что Маша спала и не видела этого безобразия. Маша сделала вид, что ничего не знает, и удивилась, а потом сочувственно выслушала бесконечные жалобы на боли в желудке.
Потом со сладким ужасом Маша думала о том, что обстоятельства могли сложиться иначе – она могла с утра поссориться с мужем и опоздать на работу, девочка могла не заболеть и прийти вовремя, и тогда бы Маша не начала в классе, ожидая Ангелину и следующего ученика, напевать что-то от скуки, а Ангелина могла бы не остановиться под дверью в коридоре, разговаривая с кем-то и одновременно прислушиваясь, кто же это поет в классе.
Но всё случилось именно так, как должно было случиться.
Маша не опоздала, ученица заболела, Ангелина остановилась у двери и услышала голос.
Она зашла в класс, большая, уверенная, уютная, сняла свой знаменитый малиновый берет, о котором в музыкальном училище города Гомеля ходили легенды и наличие которого, по-видимому, должно было означать, что Ангелина когда-то пела Татьяну в опере Чайковского «Евгений Онегин», а также и другие партии, поправила прическу, отметила что-то в классном журнале и патетически произнесла: «Детка, встань, я тебя попробую распеть. Что ты там мурлычешь».
Маша встала и спела доремифасоль, то, что пели обычно все ученицы от разных нот в разных видах.
За окном трепыхались рыжие листья, и ветер из форточки охлаждал Машино разгоряченное лицо.
Портреты знаменитых композиторов на стенах благородно темнели в золоченых рамах, подаренных музыкальному училищу директором деревообрабатывающего завода, дочка которого благополучно окончила училище по классу баяна и поступила в консерваторию города Минска...
– А может быть и Розина, – продолжала Ангелина, – это у нас принято вместо Розины выставлять мяукающую кошечку, ну если не кошечку, то музыкальный духовой инструмент. Настоящая Розина – это контральто, равномерно глубокое наверху и внизу. Здесь вечное противоречие между нотами и тем, что нужно в исполнении. Кокетство музыки и драматизм тембра. Давай посмотрим еще вокализ.
И как приговор на всю свою оставшуюся жизнь Маша вынесла в уютный класс, плывущий среди рыжих листьев под пристальными взглядами великих композиторов, которые в этот момент утратили свою абстрактность и превратились в близких родственников, на странном и новом для нее подъеме, который можно было бы назвать игрой в самоуничтожение и в самоутверждение одновременно, ту банальную музыкальную фразу из вокализа Зейдлера, которая должна была означать для нее новую жизнь. В этой жизни должны были кончиться ее, Машины, семейные неурядицы и мамины хворобы, тайное отчаяние после объятий мужа, который, утолив свою ленивую потребность, укорял Машу за щуплость тела и убогость груди, всё время предлагая уехать в деревню к его маме, где она могла бы поправиться, о чем Маша думала с ужасом, так как была совершенно неприспособленна к деревенской жизни, а от жирного деревенского молока, которым так восхищались все, у нее начинался жестокий понос, и она еще больше худела...
С этой музыкальной фразы почти все вокалисты начинали свою творческую биографию, и Маша была горда таким приобщением.
– И все же я утверждаю, что ты колоратура, – величественно сказала Ангелина и задумалась.
Маша тоже задумалась. Она смотрела Ангелине в рот и пела, как та показывала. Если та сказала, что Маша будет колоратурой, значит, Маша будет ею, если Ангелина скажет ей прыгнуть со второго этажа в окно – Маша прыгнет, она сделает всё, чтобы ощутить этот странный подъем, эту лучшую жизнь, как казнь, эту новую жизнь, так привольно льющуюся из ее груди, то, что называется ее вдруг прорвавшимся Голосом...
– Тембр довольно редкий, – продолжала Ангелина. – Такой бархатный и полетный одновременно. Но по строению твоего носа, я вижу, что ты колоратура! Кому-то, – она презрительно оглянулась, и Маша оглянулась тоже, увидев всех интриганов и завистников этой великой женщины, – кому-то может показаться иначе, но я сделаю из тебя и колоратуру. Ты будешь петь всё! Если, конечно, ты хочешь.
– Хочу! – выдохнула Маша.
– И они увидят, что такое настоящая школа. Но ты не обольщайся, всё это не так просто, – она внимательно посмотрела на Машу, будто впервые увидела ее.
Маша тоже посмотрела на себя глазами Ангелины. Она увидела хрупкое существо, ничем не примечательное, с русыми гладко зачесанными и собранными в скромный хвостик волосами, темными глазами, один из которых немного косил (всегда, когда она прямо смотрела на человека, казалось, что она смотрит куда-то в сторону, за что ее наказывала воспитательница в детском саду и после чего Маша начала косить еще больше), увидела свою скромную жизнь, в которой огромным достижением было уже то, что благодаря стараниям своей мамы, продавщицы в галантерейном магазине, которая на всем экономила, давно брошенной отцом, исчезнувшем где-то на Дальнем Востоке, Маше удалось окончить музыкальное училище города Гомель по классу фортепиано и чудом, благодаря связям маминых клиентов, остаться работать в этом же училище аккомпаниатором.
Маша вспомнила свое неудачное замужество – она познакомилась с мужем на дне рождения у подруги, после чего он пригласил ее на вечеринку в общежитие, и после выпивки в боковой комнате трахнул, что для Маши, которая была еще девственницей, было потрясением, позором и еще чем-то совершенно непонятным, повергшим ее в гипнотическое состояние, в котором она продолжала встречаться с ним и в конце концов вышла замуж к великому неудовольствию мамы: муж оказался пьющим, и к тому же поселился у них в квартире (он только недавно переехал из деревни в город).
– Но и не теряй духа, – продолжала Ангелина. – Пока в твоем голосе я слышу только две полноценные ноты – ми и фа второй октавы. Посмотрим, как будет развиваться твоя грудь. Главное – овладеть школой. Школа в соединении с природой может дать тебе то, о чем ты и помыслить не в состоянии. Если даже что-нибудь произойдет и ты лишишься в жизни всего, все равно школа останется с тобой. Вот у меня, например...
И Ангелина начала рассказывать историю о своих победах и поражениях, которую знали все ученики и в которую они свято верили...
* * *
Дома к сообщению Маши о том, что у нее, оказывается, есть голос, отнеслись равнодушно. Муж сказал, что ей в очередной раз нечего делать и придрался к тому, что рыба минтай пережарена. Мама посоветовала хорошенько подумать, потому что у нее уже нету здоровья Машу учить, а муж пропивает половину зарплаты, и денег вечно не хватает.
Маша хотела рассказать им, какая Ангелина замечательная, с каким достоинством она разговаривает и держится, как чувствуется в ней выправка польской панны; что она училась во Львове у знаменитой певицы итальянской школы, в результате чего берет свободно ноту фа третьей октавы, а это большая редкость для драматического сопрано, когда она была в консерватории на курсах повышения квалификации (что вообще за бред, такой великой женщине повышать квалификацию, но если надо, то надо), вся консерватория сбежалась послушать это полноценное фа; как она великолепно одевается, всегда во всё импортное, потому что почти в каждом магазине у нее или родственники, или знакомые ее учеников, или знакомые этих знакомых; какая у нее замечательная квартира, двухкомнатная, в благоустроенном хрущевском доме, впрочем, у Маши с мамой такая же квартира, но в квартире Ангелины стоит огромный старинный буфет, похожий на музейный (Ангелина привезла его из Львова), и в буфете – посуда, на которой по виду могла кушать королева Мария-Антуаннета, а на стенах висят портреты известных певцов, которые имели какое-то отношение к Ангелининой жизни; какие она соблюдает диеты, благодаря чему у нее фигура, как у молодой женщины; как Ангелина воспитывает всех, кто попадается на ее пути: студентов, мужчин и кота, в результате чего этот необыкновенный кот ходит на унитаз, как человек, мужчины становятся мужчинами – регулярно дарят Ангелине цветы, водят в рестораны и катают на такси, что было для Маши в диковинку – один раз в жизни она получила букет роз от своих подруг ко дню свадьбы, в ресторане была по тому же случаю, и экономила деньги, чтобы иногда покупать себе шоколадки; как у Ангелины студенты, самые никудышные, через год-два начинают петь, а всё начинается с каких-то незначительных слов, движений, вокализов Зейдлера, песенок Векерлена, разговоров о достоинстве женщины, о гигиене половой жизни...
Маша хотела многое из этого рассказать, но промолчала, решив не вмешиваться в полемику мамы и мужа о том, до какой степени нужно зажаривать рыбу минтай.
Выждав у телевизора, пока муж уснет, Маша пересказала это всё себе в уме, останавливаясь на милых подробностях, как это делают влюбленные...
Анализируя свое новое состояние, Маша трезво и отчаянно понимала, что ее волнует не столько собственный голос, сколько то, что его появление вдруг приблизило ее к Ангелине, которая казалась недоступной, как богиня, и чуть ли (о боже, кружится голова) не равной ей. А если это новое явление – ее голос, – пропадет, она вновь станет маленькой Машей, в жизни которой все предопределено и все лучшее уже случилось.
Уткнув лицо в подушку, она искала и находила две чудесные ноты – ми и фа второй октавы, с которых должен был начаться ее голос. Эти две ноты удобно и легко ложились в невидимое бархатное ложе ее груди, и там оставалось еще много места для других нот...
Студенты в сентябре уехали на сельхозработы (в то время студенты всех учебных заведений города в принудительном порядке отправлялись в деревню на уборку урожая), и училище опустело. Ангелина начала заниматься с Машей вволю, чему Маша беспрекословно подчинялась – иначе и быть не могло. Маша была неспортивна, а вокальные уроки были похожи на спорт, и ее физических сил едва хватало, чтобы выдержать эту незнакомую ей нагрузку, поэтому, приходя домой, она валилась на постель и засыпала, забывая о муже, маме, и обо всём остальном мире.
В середине ноября студенты вернулись в город. Со свежими лицами и загрубевшими голосами они ворвались в класс и жадно набросились на упражнения, вокализы, арии и ариетты...
Пошли затяжные дожди, потом выпал первый снег, второй, третий. Дни сменялись ночами, ночи – днями, что может быть скучней? А в классе было всегда уютно и тепло, великие композиторы смотрели со стен как близкие родственники и великодушно приглашали к бессмертию, звучала музыка, часы неизбежно летели и приводили к концу рабочего дня, когда Маша вставала со своего насиженного места аккомпаниатора и сама становилась за рояль петь...
«Мальчик розу увидал, розочку на поле», «Чистый пруд блещет тут, средь долины» и тому подобное пела Маша до глубокой зимы, всякий раз потрясенная тем, что душа Шуберта и Векерлена поселилась навеки на солнечных лужайках, в то время как за окном осень сменила жестокая зима, а потом должна была прийти весна...
– Убери нос! Убери плечи! Дай верхние зубы! Не сиди в бочке! Спину шире! Не вари кашу! Не вытирай пыль! – кричала ей Ангелина, а еще больше показывала мимикой.
На Новый год к Маше в гости пришли дядя с тетей, коллега мужа и подруга Сонечка, с которой Маша училась на одном курсе и которая теперь тоже аккомпанировала в музыкальном училище, но в классе духовых музыкальных инструментов. Коллега мужа оказывал Маше знаки внимания. Ей это показалось странным.
Мужчины основательно выпили, дядя с тетей примолкли, ожидая последнего тоста за Новый год, после чего можно было удалиться восвояси, мама суетилась с угощением, Сонечка не могла оторваться от телевизора, где нарядные актеры, преувеличенно жестикулируя, веселились и внушали зрителям надежду, что в Новом году всё должно измениться к лучшему...
«К лучшему ли? – думала Маша. – Мама всё больше болеет и стареет, муж всё больше пьет, денег всё меньше... Хорошо только там, где душа Векерлена порхает на зеленых лужайках... Там, где есть Голос...»
Вдруг она поднялась и произнесла тост:
– За то, чтобы я стала певицей!
– Так, может быть, что-нибудь споете нам? – предложил коллега мужа.
– Спою, – сказала Маша и бросила Сонечке ноты.
Муж начал оглушительно хлопать. Тетя и дядя поддержали его.
Сонечка, недоуменно пожав плечами, заиграла.
Маша начала романс Глинки. «Mio ben ricordati се avien cio mora» на итальянском языке, что по-русски означало «Если вдруг средь радостей смертный час мой настанет, помни, о милый мой, мою любовь!».
Но Маша пела не о смерти и любви, а о том, что у нее есть чудесный голос, которому покорны все человеческие чувства, даже те, о которых она знала понаслышке, но, тем не менее, они были в ее чудесном бархатном голосе...
Муж перестал жевать, и сосиска смешно застыла у него во рту, коллега пожирал ее взглядом, тетя, дядя и мама насторожились, и вместе с ними, казалось, насторожились вазочки, подаренные маме ее сотрудниками к празднику 8 марта...
Потом Маша потеряла их всех из виду, и остались только они с Сонечкой... Постепенно Маша забыла о голосе и начала петь о своем несчастье. Тогда итальянские слова в переводе на русский означали бы следующее: «Зачем я так рано вышла замуж, я не видела в жизни ничего, а он приходит ночью выпивши ко мне и говорит... говорит эти мерзости...»
Незаметно для себя и для окружающих она перешла на русский.
– Да, я и в могиле буду любить! Если вдруг средь радостей смертный час мой настанет... Да, я и в могиле...
«Он унижает меня, – думала она – и я ненавижу его, а сейчас, когда пою, особенно. Когда я пою, я ему недоступна. Он не может меня ни достать, ни прогнать с лужаек Векерлена. О, какое торжество!»
Забыв о голосе, Маша почувствовала вдруг, что она тонет – не хватало дыхания. Она еле дотянула на связках, поклонилась и пошла в туалет, чтобы разрыдаться...
К ней вошла Сонечка и обняла, но Маша грубо оттолкнула ее.
– Дура ты, дура! Кота за хвост тянешь, темп взять не можешь, называется – училище окончила – двух нот сыграть не можешь!
– Да я как тебя услышала, так и открыла рот, как ворона, – призналась Сонечка.
Ее смородиновые глаза блестели, кудряшки подрагивали.
– Они ведь все равно ничего не понимают.
Подруги обнялись и вернулись в комнату, где уже вовсю гремел телевизор...
– Маш, ты не обижайся, – сказал муж, когда гости разошлись, и мама легла спать, – ты, поешь неплохо, но Алла Пугачева поет лучше.
Он расхаживал в кальсонах по комнате, от него пахло едой и вином. Маша, всё еще измученная выступлением, раздвинула диван-кровать, на котором они спали, и постелила постель. Она разделась, легла и натянула на себя одеяло. Пододеяльник был белым, на белом фоне были разбросаны когда-то голубые незабудки, которые поблекли от стирки.
– Тебе многого не хватает. Рост, грудь – всё это должно быть у певицы. Тебя даже в постели трудно найти, а на сцене – тем более... Потеряешься.
– Потеряюсь, – подтвердила Маша.
– Но я ведь по-хорошему, ты не обижаешься?
– Нет.
– Голова раскалывается. Полежим, что ли?
– Полежим, – безропотно согласилась она.
Маша боялась мужа – иногда, выпивши, он долго не засыпал и изводил ее своею «любовью». Один раз, когда она начала ему противоречить – ударил.
Она закрыла глаза и медленно начала считать до ста, в ожидании пока всё это кончится.
После двухсот начала считать сначала.
– Алкоголь замедляет эякуляцию, деточка, – сказала как-то Ангелина.
А где-то на покинутых волнах безнадежно звучало и никак не могло успокоиться «Mio ben ricordati се avien cio mora»...
Когда она проснулась следующим утром нового года, то увидела, что за окном идет снег, а незабудки на пододеяльнике кажутся еще более блеклыми при свете дня.
К ней пришло решение.
Улучив момент, когда муж ушел из дома, Маша поговорила с мамой и объяснила, что ее, Машино, замужество было ошибкой, с этим человеком у нее нет ничего общего, ему нужна другая женщина, не понимая этого, он требует от нее невозможного, пьет и еще хуже – подсознательно начинает мстить, так как она не может измениться, дальше будет только хуже, поэтому им лучше разойтись...
Внезапно мама согласилась с ней, подкрепив Машины доводы тем, что он повсюду оставляет грязные носки, огрызки яблок, и, когда выпивши, часто не смывает за собой в туалете.
Но более всего ее сейчас беспокоило – а не захочет ли он отсудить себе комнату, а их было всего две, и завоеваны они были долгой и трудной жизнью...
Но муж проявил благородство и на суде отказался от комнаты. Это так сильно подействовало на маму, что в дальнейшем она вспоминала его как человека неплохого, которого можно было бы и перевоспитать, проявив должное терпение.
* * *
За три года Ангелина выровняла и освободила ее голос настолько, что Маша могла в любое время дня и ночи спеть репертуар любой сложности.
Напутствуя ее в консерваторию, Ангелина сказала:
– Никогда не забывай о школе. Тебе еще не хватает физической силы, но это придет, и ты будешь развиваться как женщина. Главное – школа.
В окне теперь были зеленые листья, композиторы из дальних родственников превратились в близких, Ангелина была так величественно хороша...
Это всё вместе было ее школой, и закрывая глаза, она уносила это ощущение класса, где всё говорило о ее голосе, где так чудесно звучали и Джильда, и Церлина, и Линда и все они стали Машей, а Маша стала ими, все они умещались в ее голосе, и в нем оставалось еще место многому, от чего захватывало дух...
Маша поступила в Минскую консерваторию без проблем, но на первом курсе... перестала петь.
Профессор, выбравший ее из многих абитуриентов в свой класс, всё твердил, что тембр хорош, но он какой-то не сопрановый и нужно совершенствовать низы. После «совершенствования», которое заключалось в тяжелой тренировке грудного резонатора в ущерб головному, Маша почувствовала, что теряет свои чудесные верхние ноты, ее связки начинают болеть даже после легких упражнений, и ее чудесный бархатный тембр пропал, уступив место резкому, чужому...
Во время первых же осенних каникул она вернулась в родной город Гомель и упала на грудь к Ангелине. У Ангелины были ученики, она велела Маше ждать. Маша ждала. Никто не обращал на нее внимания. Новый аккомпаниатор Ангелины – молодая женщина по имени Ляля, – прекрасно справлялась со своей работой. Однако Маше не нравились ее пухлая грудь и нежное красивое лицо.
Девочки сменялись одна за другой, и всем Ангелина кричала свое: «Брось подбородок! Покажи зубы! Дай зевок! Врасти в пол! Вытри сопли! Люби его!» – и тому подобное.
В перерывах она обсуждала с Лялей различные диеты.
Маша в этих разговорах не участвовала. Она чувствовала себя усталой, чужой и одинокой, с сожалением вспоминала об уютной комнате в общежитии, где остались две милые девочки, игравшие на скрипке, о поезде, на котором она уже привыкла ездить в Минск – поезд прибывал на рассвете, а в большом городе уже кипела жизнь – на огромном теплом вокзале копошились люди, перед вокзалом в сумрак уходили трамваи, такси, и шли они мимо здания оперы, над которым витали души Джильды, Линды, Виолетты, которые должны была одухотворить Машу на этой земле, но теперь этого не будет никогда...
Она боялась, что Ангелина вдруг поставит ее за рояль, а Маша не сможет издать ни звука и опозорится перед девочками и Лялей...
Когда студентки ушли и за ними упорхнула Ляля, Маша рассказала Ангелине про ужасного профессора, который лишил ее голоса. Подумав, она добавила еще о ненавистной истории КПСС, которую нужно зубрить на память, а Маша не может этого делать, потому что ее памяти хватает на Джильду, Линду и так далее, а не на эту пакость, а также про молодого человека с кафедры хорового дирижирования, который делает ей пошлые намеки, об одной студентке-завистнице, которая сказала, что у Маши нечистый тембр...
– Ну и что? – невозмутимо сказала Ангелина. – Если ты видишь, что педагог тебе не подходит, ты меняешь его и переходишь к другому, завистников игнорируешь – самый лучший способ борьбы, а что касается мужчин – прежде всего, думаешь о своем здоровье...
Ангелина достала сумку, открыла ее, тщательно накрасила губы малиновой помадой и начала водружать на себя берет.
Маша подумала, что все кончено, попрощалась и ушла.
На улице моросил дождик. Редкие прохожие спешили убраться с улиц, кутались в воротники и не поднимали глаз. Город Гомель готовился к приходу зимы...
Вконец замерзшая Маша приплелась домой, и мама приняла ее, как принимала когда-то – напоила малиновым чаем, закутала в старую пуховую шаль...
Мама, ни о чем не расспрашивала, она рассказывала о своих болезнях и травах, о тете и дяде, о том, чтo продают в магазинах, а чтo нужно «доставать» из-под прилавка, например, сахар стали выдавать по килограмму, но раз Маша приехала, может, дадут по паспорту и два...
Маша слушала ее и молчала. Лишь перед сном сказала, что в Минск она больше не вернется, теперь они будут жить вместе и заботиться друг о друге, завтра она пойдет искать работу, потому что у нее пропал голос.
При словах «пропал голос» лицо у мамы дрогнуло, и она заплакала...
Утром Маша пошла искать работу. Проходила полдня, но так ничего и не нашла. Все вакансии были заняты: в детском саду, где она когда-то подрабатывала в качестве музработника, в музыкальной школе, где одна женщина уходила в декрет, но на ее место уже были претенденты, во Дворце железнодорожников, где был музыкальный кружок – никто нигде ее не ждал.
Вернувшись домой, Маша начала смотреть телевизор. Пела Алла Пугачева. Она была так непоколебима, что Маша невольно позавидовала ей. Казалось, Алла Пугачева никогда не сломается ни при каких обстоятельствах. А вот Маша сломалась при первой трудности.
Она выключила телевизор, набрала телефон Сонечки и предложила ей встретиться. Сонечка ответила, что сегодня никак не может, потому что приглашена со своим мужем к его маме (Сонечка, которая аккомпанировала в классе духовиков, недавно вышла замуж за студента-валторниста, очень привязанного к своей маме), отказаться невозможно, это будет воспринято, как кровная обида. Завтра она тоже не сможет – она обещала свекрови пойти с ней к парикмахерше. А послезавтра она аккомпанирует на экзамене у духовиков, она, конечно, может пригласить и Машу, но после этого они приглашены в кафе...
Маша опять включила телевизор. Экзамен у духовиков не привлекал ее никак. Всё еще пела Пугачева. Потом появилась София Ротару...
Вечером раздался телефонный звонок. Звонила Ангелина. Она очень строго спросила, почему Маша сегодня не была в училище и прогуляла день. Маша растерялась и сказала, что она ничего не знала о том, что ей надо было быть сегодня в училище и ходила искать работу.
– Как! – возмутилась Ангелина. – Неужели Маша не знает, что теперь ее каждодневная работа – сидеть в классе по нескольку часов, слушать уроки и настраивать связки? В классе у нее поют все, но когда выходят, нужно еще иметь голову на плечах. Чтобы завтра... и каждый день... возможно, целый месяц... или столько, сколько нужно...
На следующий день Маша пришла в училище.
Удивительное дело – раньше Ангелина редко показывала студенткам, как нужно петь. Теперь она всё чаще становилась за рояль. Она стояла величественно, как утес. Лялины пальцы послушно порхали по клавишам. Когда Ангелина открывала рот, было наглядно видно то, о чем она говорила на уроке – и момент зевка, и работа резонаторов, и свободное форте, и тончайшее пиано. То, что она показывала, было примером и хорошей школой для начинающего певца. Особенностью ее исполнения было и то, что со своей высоты она не желала снисходить до фривольности некоторых романсов, и ее голос не вмещал их, как не вмещается часто ребенок в свое прошлогоднее платье. Но казалось, что не исполнение Ангелины страдает какими-то недостатками, но виноват композитор, который написал никчемную вещицу для такой великой певицы.
Через некоторое время Маша почувствовала, что ее больные связки успокаиваются, будто бы залечиваются, к ним возвращается свежесть, и они начинают просыпаться, оживать. По ночам она уже не плакала, а мурлыкала в подушку заветные ноты ми и фа, с которых начинался ее голос...
Потом и Маша стала за рояль, просто, как будто ничего и не произошло. Она запела ничуть не лучше или хуже, чем было. Ангелина опять кричала: «Нос! Глаза! Спина! Живот! Зубы! Пол! Любовь!»
Пухлая Ляля уважительно смотрела на них и старательно аккомпанировала. В перерывах они обсуждали то, что обсуждают между собой опытные женщины...
Когда голос вернулся, Маша почувствовала себя в окружении Ангелины снова на высоте. О бывшем муже, который смел унижать ее, она почти не вспоминала.
Отныне и навеки ее голос должен быть ее любовником, мужем, братом, и отцом-кормильцем! Она читала теперь много книг о вокальном искусстве и воплощала в жизнь то, о чем узнавала из прочитанных книг, – готовила ему, голосу своему, редчайшие настои трав и мягкие чаи, питала его вкусными кушаньями, от которых он уверенно и сытно себя чувствовал, кутала и нежила его мягкой шерстью и летучим шелком, после уроков давала отдохнуть ввол