Рукотворная вещь как мерило бытия

І

У каждого поэта есть своя умозрительная территория, из которой он, руководствуясь своим мироощущением, вычленяет и использует для построения метафор и сравнений наиболее значимые для его поэтической картины мира части. «Поле жатвы», где И.Бродский срывает колосья, чтобы сплести из них тот или иной словесный узор, представляет собой быт в самом прямом понимании этого слова. Вообще образ рукотворной вещи довольно часто используется поэтом как краеугольный камень или центральная опора в художественных конструкциях его произведений, где «Кочет внемлет курантам» («Конец прекрасной эпохи»), а не наоборот, а «Взятая в цифрах вещь может дать/тамерланову тьму/род астрономии, что подстать/воздуху самому» («Полдень в комнате»).

Вещь в поэзии И.Бродского либо предшествует человеку, являясь чуть ли не причиной его существования или появления на свет, либо представляет собой необходимое условие для утверждения в человеке человеческого, культурного и упорядоченного в противовес варварскому и хаотическому:

Иногда бытовая вещь как таковая предстает в произведениях Бродского своеобразным меньшим «братом» человека или его «напарником». Например, в «Новой жизни» читаем:

Вообще для И.Бродского человеческое «Тело, застыв, представляет стул, выглядит, как кентавр» («Полдень в комнате»), поэтому не случайно в стихотворении из цикла «Темза в Челси» небытие для него – это полное отсутствие мебели. На вопрос – боится ли он смерти? – поэт отвечает: «Нет, это та же тьма, / но, привыкнув к ней, не различишь в ней стула».

Однако когда И.Бродский пытается описать смерть, нечто немыслимое для человеческого воображения, он показывает его через сопоставление с чем-то домашним и повседневно-бытовым:

Описывая в «Осеннем крике ястреба» гибель живого существа за пределами стратосферы, поэт прибегает к деталям, взятым из домохозяечного, кухонного быта:

Да и гибель человека у него сравнивается с исчезновением комфорта, с уничтожением или утратой бытовых вещей, поскольку –

II

Чтобы более лучше понять, какую роль играет образ повседневно употребляемой вещи в поэтической картине мира И.Бродского, наиболее приемлемым будет сравнить между собой те его произведения, в которых вещь доминирует, обуславливает своим существованием и употреблением полноценное человеческое бытие, и где она исчезает, – еще не полностью создана или представляет собой подобие вещи, тем самым еще более высвечивая описываемую в этих произведениях картину недо– или псевдобытия. Обычно в тех стихах, где вещь оформлена и превалирует, И.Бродский описывает Запад или, если произведение с образом оформленной вещи создано до эмиграции поэта, в нем описывается то, как И.Бродский понимал или ощущал состояние личной свободы и безопасности. Примером может послужить стихотворение «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку». Если же вещь показана как исчезающая или находящаяся в своем становлении, то чаще всего такие произведения своими содержанием и темой касаются жизни либо в СССР, либо в обществах, лишенных западной демократии, либо же служат для описания иного – небытия и хаоса. Другими словами, в поэзии И.Бродского то, что пребывает вне комфорта и бытового повседневного использования, является формой небытия или псевдосуществования. То есть критерий доминирования или отсутствия образа вещи лежит в основе определения И.Бродским цивилизационной модели, – западной, обычно в ее американско-протестантском выражении, либо русской и вообще неевропейской, где вещь исчезает или же показана как псевдо– либо недо-вещь. Например в «Колыбельной трескового мыса» небольшой американский городок описывается как комфортабельное жилье, место, где, словно в уютном доме, человек чувствует себя беспечно, поскольку даже одна из деталей собора – «Шпиль с крестом безучастно чернеет, словно бутылка забытая на столе». Что-то сугубо «домашнее» присутствует в этом сравнении. Однако, с другой стороны, сравнение церковного шпиля, символизирующего устремленность к трансцендентному, с вещью и той особой значимостью, которое имеет ее содержание для представителей русско-советской культурной традиции, можно объяснить как перенесение на образ одного из материальных атрибутов религиозного культа, в данном случае в протестантско-католической цивилизации, атрибута из русской квазирелигиозности, что приняла форму радения или откровения в процессе распития алкоголя. То есть бутылка с водкой или вином – это и шпиль и витраж-окно в незримом храме русской квазирелигии. Подтверждением данной мысли может послужить еще один отрывок из этой же поэмы:

Но шпиль, как часть коммунистического храма – Кремля, в который невозможно попасть рядовому советскому человеку, все же присутствует в виде рисунка на денежных купюрах СССР:

В Новой Англии «Из патрульной машины, лоснящейся на пустыре,/звякают клавиши Рея Чарлза», – даже улица вместе со стражем порядка выглядит комфортно, по-домашнему, тогда как в России:

В поэтическом мире И.Бродского за пределами человеческого, где отсутствует любая рукотворная вещь, пусть даже только напоминающая настоящие жилье, мебель или посуду, находится «астрономически объективный ад» («Осенний крик ястреба»). В его произведениях о России почти всегда встречаются описания тотального отсутствия комфорта и тотальной бездомности, где вещь если и существует, то как антипод бытовой, рукотворной и обустраивающей уют вещи. Она либо, подобие вещи, ее муляж, либо поражает своей огромностью и бессмысленностью:

К вещи в России если и можно применять понятие «рукотворная», то лишь с определенным условием, что она создана конечностями нечеловеческого существа, протянутыми в реальность из инфернального мира. Это цинковые волны, рельсы и другие металлические вещи, что «свистя, возникают из небытия, / < > жадно глотавшем жесть» («Келомякки»). А в «Пятой годовщине» читаем:

Если в «Колыбельной»

здание суда «очеловечено» и сравнивается с улыбкой ибо в Новой Англии

в стихотворении о России архитектурное строение показано в своеобразном «человеческом обличье», но уже в совершенно ином контексте:

В России И.Бродского «простор важней, чем всадник», «схож закат с порезом», «пейзаж лишен примет и горизонт неровен» («Пятая годовщина»). В то время как Запад – разросшаяся до размеров США и Европы среда домашнего обитания, земли к востоку от Балтийского моря представляют собой аморфное образование, нечто, что одновременно и появляется и исчезает.

ІІІ

Однако кроме этих двух поэтически осмысливаемых И.Бродским больших географических пространств, население которых живет и развивается по разным цивилизационным моделям, в его произведениях довольно часто встречается образ еще одной «территории», которая расположена над ними обеими. Именно из-за того, что небо одновременно находится над двумя областями наличия и отсутствия вещей, а Новая Англия – максимум домашнего уюта и комфорта, восточное побережье США «есть пик/как бы горы. Дальше воздух. Хронос («Колыбельная трескового мыса»). По этой же причине восточное побережье США в мире Бродского – это земной рай,

Поскольку рай – отсутствие перспективы, а Запад – огромный удобный дом с бесчисленными ухоженными комнатами, ад в мире Бродского всегда характеризуется качествами безмерности и неоформленности. По логике вещей небо и то, что выше неба, если они расположены над Россией, должны обретать в поэзии Бродского качества территории нерожденных вещей. И в самом деле характеристика образов неба над Россией показывает, что его можно назвать местом пребывания праобразов, эмбрионов вещей либо их генетических кодов. Конец перспективы, даже если в словах поэта звучат некоторые разочарование и цинизм, подчинен в своих проявлениях все той же логике построения образов, где ограничение пространства архитектурными строениями, стенами дома, мебелью и другими домашними вещами является условием уюта и даже свободы. Одним из проявлений полного отсутствия пространственной перспективы, однако создающей максимальный уют и комфорт в доме, есть женщина:

Именно потому, что в произведениях Бродского человек в некотором роде является продолжением мебели, «выглядит, как кентавр», мебель, что ограничивает вместе со стенами дома пространство, можно считать одним из важных условий создания уюта, а женщина («конец перспективы») олицетворяет собой максимальный уют, – конец хаоса и ужаса описан поэтом как соединение этих двух, только что перечисленных начал, – непосредственно мебели и детали или атрибута чего-то женского:

В свою очередь вещи, не ограничивающие пространство, не создающие «конец перспективы», – лишены «человеческого», находятся вне культуры и какого-либо порядка, вследствие чего способны породить лишь чудовищ и уничтожать время. В «Кентаврах ІІ» читаем:

Бесконечная даль, нависшая над двумя территориями-антагонистами является своеобразным продолжением той географической области, над которой она непосредственно расположена. В небе над восточным побережьем США «Вместо проса – крупа далеких звезд» («Осенний крик ястреба»), – нечто, взятое из жизни людей и жизни города, поскольку просом или другим зерном отдыхающие обыватели кормят голубей и других городских птиц. Образ частично одомашненного неба входит в некоторое противоречие с образом неба и звезд вообще в поэзии Бродского, однако следует учитывать, что это небо нависает над областью благоденствия, хотя оно, по сути, проявление потустороннего:

По этой же причине Россия поэтического мира Бродского – продолжение на Земле безжалостных звезд и безучастного неба. Как еще одна ипостась Космоса СССР наполнен символическим изображением звезд: звезды есть на советских денежных купюрах, на погонах военных. Звезда – главный символ СССР.

В поэтическом видении Бродского целенаправленная экспансия к звездам вначале в виде звезды на изображении Кремля на советской денежной купюре, затем непосредственно звезды на реальном Кремле, а после – космических полетов (путешествии к звездам), как раз и происходит по той причине, что СССР – территория несозданных, нерожденных вещей. А, поскольку, в его образной системе атмосфера-небо-космос – место гибели, трансформации или трансмутации, где возможны превращения некого в нечто, нечто в некого и ничто в нечто, в «Пятой годовщине» читаем:

то есть тех, кто в СССР обладает множеством символических изображений установленной на шпиле Кремля звезды, абстрактным выражением стоимости вещей, которых в Советском Союзе, как таковых нет или же они представляют муляжи, макеты вещей, тогда как эмбрионы или зародыши вещей находятся в Космосе.

Звезды в поэзии И.Бродского – нечто совершенно противоположное тому, что они обычно символизируют в любом мировоззрении. Да, случается, что звезда у И.Бродского может символизировать Бога, ибо область, где расположены звезды, место «зачатия» вещей и одновременно место их полного исчезновения. Однако, чаще всего, если И.Бродский вводит в свое произведение символ звезды, он пытается сказать совершенно о другом. Поэтому место расположения звезды в его поэзии – или вне среды человеческого обитания, или в могиле, месте пребывания после гибели или в месте ожидания гибели. В «Кентаврах IV»

Поскольку Россия – это еще и «расписанье железных вещей», то ржавчина – это то, что от железных вещей остается. Иными словами, в стране муляжей либо железных вещей и месте гибели (исчезновения) громоздко-железных вещей места человеку нет.

Получается, что и небо (космос) и Россия – две части одного целого. Между ними невозможно провести четкую линию. В небе Бродского нет никакого угла, в котором можно спрятаться, «ибо в углу трудней взмахнуть топором» («Назидание»). Однако гипотетически где-то там, в миллионе световых лет от Земли, как у красавицы под юбкой, параллельные линии пересекаются, создавая некий эмбрион угла – будущего уюта, который по-настоящему может родиться, стать человеку прибежищем, только на Западе, или стать подобием угла, его муляжом – в России.

IV

Не только в поэзии, но и в своей жизни И.Бродский показал личную приверженность миру вещей и домашнему быту. В одном из своих интервью он сказал: «Нью-Йорк – уютный город: в нем из квартиры в супермаркет можно выйти в комнатных тапочках». Мир, в котором поэт чувствует себя уверенно – это дом, уютная меблированная квартира и государство как огромное ухоженное жилье, а простор и необозримость для него являются проявлениями чего-то инфернального. Не случайно еще до эмиграции он написал стихотворение, в котором уже обозначил в будущем им постоянно разрабатывающую оппозицию: жилье (Запад, безопасность), пространство вне жилья, перспектива (СССР, дикость):

В этом смысле творчество и жизненная позиция И.Бродского могут послужить разгадкой для осознания роли западной массовой культуры в западном обществе, непонимаемой или вызывающей неприязнь у многих представителей традиционных культур, в том числе славянско-православной. Имеется ввиду соприкосновение с описанием «ужасного» в искусстве. Необходимо учитывать, что китч, напичканный мерзостями словесный или визуальный мусор, об опасном влиянии которого постоянно трубят большинство представителей традиционных культур, представителями западной, протестантской цивилизации «рассматриваются» на экранах телевизоров и кинотеатров с несколько иной среды обитания и посредством иной ментальной установки. Пространство, где, «жалость отменена», наблюдается из ухоженной квартиры и ощущается и понимается как виртуальное. К тому же часто сцены насилия в западной теле– и кинопродукции снимаются в помещениях заводов и фабрик, в местах вне уюта, которые «гремят железом». Получается так, что американский или британский протестант, «не выходя из комнаты», а «комната» его зачастую совпадает своими размерами с размерами государства или района проживания, в котором он живет, смотрит на «избыток верст» как на нечто противоположное среде его обитания и его бытию. Человек же традиционной культуры, и славянско-православной в том числе, довольно часто, живя в камуфляже дома или квартиры, получая за свою работу бутафорские деньги, то есть, пребывая в самом центре «избытка верст», где «жалость отменена» и беззаконность, неоформленность этического, социального и правового все еще имеют место, как бы еще не родились, наблюдая хаос из хаоса, бессознательно начинает воспринимать виртуальный хаос как особую правду об окружающей его действительности и переживает его более глубже и более проникновенно, нежели свою собственную жизнь. В западной, протестантской культуре наблюдение за оформленным в художественные образы «избытком верст» не является переживанием моментов личной жизни. Безопасное наблюдение «избытка верст», которое существует для наблюдателя только лишь условно или вне среды его обитания, усиливает в наблюдателе чувство комфорта и чувство благодарности за комфортабельную и защищенную жизнь. Для современного представителя западного общества словами И.Бродского

ибо, как с точки зрения и И.Бродского и любого представителя среднего класса ухоженной, держащейся на демократическом правлении страны:

В традиционных, еще не ставших правовыми культурах образы «хаоса» и «избытка верст» в массовом искусстве – больше нежели искусство в современном его понимании. Оно – существование вне субъекта визуальных и словесных текстов, картин и целых пластов его личной памяти, лично им пережитого в реальном бытии, тогда как для представителя современного Запада – это один из видов развлечения, который усиливает в наблюдателе процесс отстраненности от действительности, что по внешним своим параметрам и качествам напоминает любой творческий процесс, характеризующийся отстранением от действительности с последующей попыткой создания определенных художественных образов. То есть для западного обывателя рассматривание обыгрываемого в массовом искусстве «избытка верст» – мистической и криминальной мути, – есть попыткой, естественно, им не осознаваемой, пережить чувства и состояния настоящего творческого человека в самом начале процесса создаваемого творческой личностью произведения искусства, как бы имитировать эти состояния и чувства, хотя бы внешне прикоснуться к ним. Да и И.Бродский об этом и пишет, делая умозаключения, и умозаключение человека западной культурной традиции, хотя и мыслящего и пишущего на русском языке, что