Крымская история

Два города, с которыми у меня особенные отношения – Петербург и Севастополь. Такие разные, но в мужественности своей очень сходные.

Этим летом случилась моя первая в Севастополе ночь.

Я пришла, как должно, наверное, приходить в первую ночь. В рюкзаке, кроме фотоаппарата, – свитер, бутылка лягушатника, половина хлеба и книга эллинских поэтов.

В городе был ветер.

Над городом крутились тучи, грозили дождем. Потом я узнала, что в этот день в Крыму были ураганы, Керчь затопило. С дождем я договорилась, меня он не тронул. Стукнуло только по голове каштаном – колючим и тяжелым. В Севастополе уже начиналась осень, метались листья, металось море. Видимо, на ночь придется искать гнездо.

Наивная, я думала, что в Севастополе, как и по всему Крыму, объявления о сдаче комнат расклеены на каждом столбе. Ан нет. Зашла в подъезд и стала караулить выходящих. Вышла маленькая женщина, шея у нее была как-то вывернута, и глядела она немного исподлобья.

* * *

– Комната? У нас тут дорого все сдают... А надолго тебе?

– Да нет, мне на одну ночь...

– На одну ночь вряд ли кто возьмет. Одна ты?

– Одна. Я так, бродяжничаю. День тут, два – там...

– Господи! Как тебя мама только отпустила... Така же ведь малeнька еще, и не боишься одна. Да ты ладно, вы все такие, так ведь и мама не боится. Ты ей звонишь хоть, она знает, где ты? И это вот все вещи? Ты вот что, я тебя возьму, если хочешь. Только у меня ремонт, и собака болеет у меня – я с ней пока сплю в комнате, а моя свободна, так ты приходи. Адрес запомнила? Меня Галина Михайловна зовут, ты приходи. Господи, и не боятся ведь сейчас... Ты поздно придешь?

– Часов в 10. Тут в Херсонесе театр, я хотела остаться, представление посмотреть. Только не знаю, когда закончится.

– Ну ты приходи. У меня еще дочка живет с внуками, но у них свои комнаты. Постучишь, я тебе открою – звонка у нас нет, всё ремонт не можем сделать... Всё делаем, делаем, не первый год уже строим...

* * *

Херсонес. Ночь. Безлюдье. Шторм. Звезды и молнии. Три глотка вина.

Что, кроме моря, может научить человека любить?..

* * *

Я пришла и постучала. Звонка не было, я стучала, никто не открывал. Молчали темно и гулко. Дверь деревянная, неровная, двустворчатая, как в питерских коммуналках – может, тут еще кто живет, а я стучусь поперек ночи. Или вообще про меня забыли.

Дверь оказалась не заперта, между створками расходилась щель, и темнота там была другая. На улице ночевать не хотелось – я вошла в темноту и стала ждать.

* * *

– Пришла? Я уж думала, ты не придешь, уснула даже, спать хочется постоянно. Устала? Чаю хочешь? Я сейчас поставлю чайник, ты пока вон туда проходи. А тут ванна, если нужно. Ты извини, что беспорядок, у нас ремонт идет. А тут я сплю с Вилечкой, болеет он у меня, вдруг ему ночью что нужно будет. И страшно ему одному, плачет. Я даже на работу ухожу, он плачет, волнуется... Дурачок, думает, я от него уйду – куда же я уйду... Ты чай пей, и хлеб намазывай. Тебя как зовут-то?

– Женя.

– А лет тебе сколько?

– Двадцать один.

– Господи! Сыну моему столько же. У него, правда, ребенок уже есть, он женился рано, вот и внук уже. И у дочки двое. Я, знаешь, внуков своих как люблю, у меня мальчишки одни. Я тебе сейчас фотографии покажу... вот это мальчишки, а это вот сын мой с невесткой. А это я в форме, я ведь тут, рядом в части военной служу. Квартиру обещают дать скоро – а дочке с зятем где-то жить надо, им отдельно лучше будет, чем со мной. Тут вот и Вилечка болеет... и ремонт все никак не сделаем, все на лекарства для Вилечки уходит. А это муж мой покойный... он ушел, а детям помогать надо, вот и служу. Тут вот соседка, спасибо ей, она меня еще в ресторан устроила, я там утром и вечером мою, а днем в части. А что делать? Вилечку лечить надо, сын машину в кредит взял, дочке квартира нужна...

* * *

В соседней комнате лежал Вилечка: большой датский дог, так они называются, кажется... Ну, такие, у которых лапа толще моей руки и ростом они человеку по грудь. Огромный, черный, грузный, Вилечка лежал на боку, как не лежат собаки. Накрыт покрывалом, подстелены пеленки – значит, неходячий... На покрывале сверху спали коты: маленький черный, большой полосатый, лохматый рыжий и еще парочка неопределенной масти. Рядом, на полу, лежали матрас, подушка и одеяло.

Вилечка дышал с хрипами, у него текли слюни, глаза были тускло-красные. Вилечка стонал, но не поднимал головы. Вообще не шевелился. Стонал.

* * *

– Опять коты набежали. Пошли вон, ушастые! Да они сейчас обратно прибегут. Они за Вилечкой всегда умирали просто, как любили. Он выйдет, а они к нему бегут, он их облизывает, играет с ними, притворяется. А они шипят, спины выгнут. Вот этот вот, черный играл, уже большой стал, а был тогда совсем маленький. Это я у соседа отняла его, полшкуры не было у кота, ошпаренный, и лапа сломана, выхаживала потом. Тут двое моих, а остальные соседские, но они за Вилечкой ходят, даже сейчас ходят. А детей он как любит! Мы однажды шли по улице, а там мужик какой-то ребенка бьет, видно, что пьяница. Вилли к нему подошел и за руку взял. И не пускает. Не кусает его, не рычит, а мужик и отойти не может. Так я ребенка домой отвела, к мамке, а это папаша его был. Вилечка никогда не даст ребенка обидеть, никогда. Он этого мужика так и вел за мной, а тот и пикнуть не смеет. А теперь видишь – лежит... Уже полтора года лежит.

* * *

Когда-то я ездила в Питер, одна, электричками. По пути туда ночевала в Окуловке, спала в спальнике на лавочке в зале ожидания. Собственно, зала ожидания как такового не было, был вагон на запасных путях. В вагоне ползали тараканы, по полу, по стенам и лавкам. За свои шестнадцать лет я никогда не видела столько тараканов. Чтобы не смотреть на них, я закрывала глаза и пряталась в спальник с головой. Но от этого было еще страшнее – я представляла, как они бегают по спальнику, залезают внутрь. Тогда я достала плюшевого зайца, которого мне подарила перед дорогой знакомая. Я не заезжала домой, и заяц остался в рюкзаке. Так и лежала – в зале ожидания, зажмурив глаза и в обнимку с зайцем.

Напротив сидел бомж с подбитым глазом, он спал сидя. Иногда просыпался, смотрел на меня и говорил: «Ну что ты боишься? Ты этих не бойся, которые насекомые, и четвероногих не бойся. Ты двуногих бойся, человек – он злее зверя, а этих ты не бойся...»

* * *

– Вилечка не кричал? Мальчик мой, сладкий мой, ты вставай, вставай! Ну давай мы с тобой встанем! Он если встанет, может, все обойдется. Нам главное – встать, на ноги встать, а там легче будет. Он ведь уже года три как болеет, а полтора года назад слег. Раньше вставал иногда, выходил, а теперь совсем не встает. Мы тебя не разбудили ночью? Он кричал утром, так кричал. Я только засыпaть начала, а он плачет. Я уже не могу, не выдерживаю. Знаешь, Женечка, не могу, я уже не сплю почти. Я ему морду руками зажала, не кричи, говорю, я тебя сейчас задушу... Это я от отчаяния, я не могу так, у меня сердце умирает. Потом он замолчал, а я плачу... Я ведь и ремонт не могу сделать, всё на лекарства уходит для Вилечки. Да мне не жалко, что я – пеленки не постираю? Он бы только встал, Ирочка, только бы встал. Мне врачи говорят, что может и выздоровеет, а ты как думаешь?

– Не знаю... Может и выздоровеет... У меня собака тоже так лежала, под машину попала. Тоже лечили. Но не встала.

– Дочка говорит, врачам только денег нужно, да, может и нужно – но что же делать-то. Он же лежит, плачет, ему плохо. Знаешь, я в жизни своей никого не предавала...

* * *

Галина Михайловна маленькая, худенькая, раза в полтора меньше Вилечки. Она сбоку обнимала его, тянула за ошейник, подталкивала – чтобы Вилечка выпил воды, встал.

А он не мог встать, даже голову удержать не мог, голова падала и стукалась о пол.

Я не знала, как сказать, что Вилечка не выживет, что он умирает, что если собака полтора года лежала, а сейчас не может даже выпить воды, то она не встанет.

* * *

– Вот ты мне скажи, Ирочка... Женечка... отчего так бывает? Почему он не встает, он же знает, что я без него не могу... У меня дочь не такая, это я всех их люблю, подбираю – она жесткая, он матом может сказать. Ну это понятно, это ничего, у нее мальчишки, муж мало зарабатывает. Она хорошая, она мне и поможет иногда, и заменит, если я на работу не могу пойти из-за Вилечки... Вот тут Херсонес рядом, три тысячи лет уже, и всё одно и то же. Убивают, калечат, никакой жалости в них нет. Вот у меня собака была до Вилли, тоже дог, девочка моя, Алечка, красавица. У меня сосед ее отравил, просто отравил, а она пришла домой и умерла. Мы ее во дворе похоронили. И ведь живет он, и ничего ему не делается... Ох ты, кузнечик... Ну чего ты сюда залетел, глупый? Чего тебе тут надо? Скачи давай, иди, я тебя в окно выпущу, только ноги не поломай... А ты вот скажи, ты в Бога веришь? Почему им ничего не делается? Почему фашисты после войны живут себе до сих пор, и хорошо живут... А Вилечка мой умирает, и много таких умирает. Зачем это? Зачем дети умирают? Три тысячи лет город стоит, а ничего не меняется...

* * *

Я, видимо, плохо училась. Не тому училась. Я учила философию, я читала трактаты и читала книги. Я знаю про слезу ребенка, и про спартанских детей, которые не плакали. У меня в рюкзаке лежала книга эллинских поэтов, и я собираюсь когда-нибудь прочитать их в оригинале. Ведь за три тысячи лет ничего не меняется...

* * *

– Мне знаешь, иногда говорят, что я ненормальная. Дочка вот тоже говорит иногда. Другие говорят: ремонт бы сделала, а ты все собаку свою лечишь. А как иначе? Скажи, а почему на нем мухи сидят, столько мух? Это он умирает, да? А глаза у него живые...

– Мухи, наверное, потому что он под себя ходит...

– Да я пеленки стираю, я же все время стираю, мне не трудно. И массаж ему делаю, и все... А он не встает. Может, встанет, как ты думаешь?

– Не знаю... Если он лежит долго, а теперь даже головы не поднимает – вряд ли. Ему же плохо совсем, он даже пить не хочет.

– А что делать? Усыпить? Они все говорят – усыпить, а у него ведь глаза живые. Я в церковь ходила, мне батюшка сказал, что нельзя, что грех – не я жизнь дала, и не мне решать. А я, ты знаешь, Женечка, уже не сплю почти. Иногда чувствую – не могу больше. Я уже врачу сегодня звонила. Сказала, что подумаю – не могу смотреть, как он мучается, пусть на мне грех будет – только пускай Вилечка не мучается. Только мне его и похоронить негде. Я не могу одна, а в клинике таких больших не хоронят. И денег мало, даже попросить некого, заплатить нечем.

* * *

Галина Михайловна ушла на работу. Я ушла бродить по Херсонесу.

Я хотела заплатить ей больше, чем мы договорились – чтобы похоронить Вилечку – но она не взяла. Сказала, что мне нужно ехать домой, что я «така малeнька». Чтобы я, если еще приеду, останавливалась у нее.

По белым камням ходили люди. Те же самые, что и три тысячи лет назад.