Кресло напротив

На этой неделе три похода к врачам – как-то всё сошлось: УЗИ, очки разбила и к зубному. Так, отмечаем на календарике, а то в памяти появились провалы. Вот, например, чего это она уставилась на 4-е декабря? А? Сегодня – 3-е, к врачам – 11-го, 12-го и 14-го, а 4-е – что? Что 4-го... Господи...

Сколько тебе завтра?.. Жив? Жив, знала бы.

Вот и отпразднуем. Вино есть. Столик на двоих. Или позвать кого? И рассказывать... Не выйдет, уже пробовала. Ничего не получается. Это при том, что говорит она – не обделил Бог. Тут же внутри всё болит, а с губ – убожество, говоришь и стыдно: зачем... А правда, зачем? Столик, кто-то? Кто-то – это зритель? Опять театр! Проще на бумагу. И в графоманы. Это сначала вроде как для себя только. В конце концов, кто-то или бумага – варианты. Всё на продажу, да? Всё на продажу... Пьём. Прямо сейчас. Без столиков и завтра. Смываем убогие слова. А... Тепло как... И прозрачно, и гулко...

...Ей – двадцать один, ему – шестнадцать. Её распределили. После училища. В маленький провинциальный театр. Беленький такой, аккуратненький. Не театр – театрик, это она даже тогда понимала. Закроешь глаза и всё так отчётливо: речка-речушка, общежитие, прямо к театру пристроенное, удобства все – на улице или в театр бежать... Старые декорации – на дрова...

Распределили на пару с однокурсником, так в театре никак не могли поверить, что не любовники! И подглядывали, и выпытывали («дело молодое, понятное...») – а всё, чтобы впихнуть в одну комнату... Однокурсник оживился – почуял возможности ситуации – в гримёрке забаррикадировался: я, говорит, если вместе поселите, её бить буду (!), на дух эту дуру не переношу, сюда другим вагоном ехал!.. Застоялся, бедненький, без работы, разминку себе устроил – отношения нормальные были, никакие. А! В училище и не такое вытворяли! Засмеялась, вспомнив, как на первом курсе кто-то на улице вора изображал, а остальные подыгрывали – орали, догоняли... И ничего, обошлось... Где мои семнадцать лет... А в театре поверили или нет – отстали. Сокурсничек так в гримёрке и осел. А что? Маленькая площадочка – зато своя, неделимая, единая для жизни и искусства!.. Стоп. Стоп, назад, от печки.

...Ему – шестнадцать... Девятиклассник. Бегающий в спектакле в массовке. Даже не в десятом... Интересно, каким это образом бедные школьники в театр попали? За деньги или – «из любви к искусству»? Может и из любви. Вспомнила себя – выросла в таком же городке с театриком – да если бы её тогда не то что на сцену, «кулису подержать» позвали (такая театральная шутка!) – поползла бы, за честь и счастье... А тут ещё пьеса испанская, да карнавал, да музыка и танцы, ребятишки – в костюмах, при шпагах, другая, ах совсем другая жизнь! Какие деньги, сама бы сейчас...

...Он бежал по лестнице – в гримёрку переодеваться – и у него было совершенно счастливое лицо. Остановись, мгновенье... В фильме этот эпизод повторялся бы много раз: он снова и снова бежит, а она – смотрит. Она на верху лестницы (обязательно наверху!), и он – к ней... С каждым разом медленней. Без музыки, без всего. Мир замер...

Где-то записка была, его прощальная. Не могла же она выбросить. Дочь могла. Человек такой, для неё всё это – мусор, хлам. Могла и не развернуть и не прочесть, а и прочла бы – чужие слова, чужая жизнь... Господи, а это что? Дневники школьных лет, уж и забыла, что они существуют... Чушь какая, а?! Документально зафиксированное глу-пей-шее отрочество! И всё про одно: да когда же «он» придёт, да почему не приходит... Ух, и с эпиграфами! «Бороться и искать, найти и не сдаваться»... О Боже... И это – она? Ложь! Просто когда поумнела – не вела дневников, жила. А ведь можно потрясти этой бездарной... В огонь! Ещё кто-нибудь... В огонь! Или это тоже не горит?.. А листы – в пятнах расплывшихся чернил. Это когда дом заливало, весной. И ходили по воде, по кирпичикам... Какое изумительное время было, какое блаженное неведение... Слог в дневнике, кстати, неплохой. Про ерунду, а фраза гибкая, лёгкая. И взрослеет девочка прямо на глазах. Патока стекает быстро...

Вот он – прости, доченька! – неровно сложенный ветхий листок. Среди старых украшений. Уже не помнила, что там – развернула без страха. Потом... А что потом? Пыталась найти тому, что пережила, словесный эквивалент! Внезапная мощная вспышка света?.. Разряд неимоверной силы?.. Или волна боли, сбивающая... Да, боль – от слов, букв, самой бумаги, ах какая боль! Как тогда от его рук... Эквивалент-то зачем? Опять – живое, дышащее на крючок слова, булавкой – бабочку... Всё на продажу!.. А какой фильм... Сидела, оцепенев, а зрители – к выходу, к выходу... Нет, только не это. Тут ещё одна знакомая стала печататься, книжка за книжкой, жуть... Господи, помоги. Помоги, Господи... Ей – двадцать один, ему – шестнадцать. Шестнадцать...

* * *

Подвернула ногу, а он оказался рядом. Взял на руки. Так естественно, легко. Сказала бы, профессионально. Будто только и делал, что тренировался в ожидании момента. А в комнате надо было с рук спускать. Комнату помнила: стол, диван. И как не хотелось с рук... Значит, позже. А начало, наверное, простенькое: премьерное застолье, тарелки рядом. Лестно мальчишечке с актрисой-то пообщаться? С актёркой...

Вот потянулся через неё, сидящую, достать что-то, нечаянно коснулся локтем колена – и замер. И она замерла. Двадцать один – разве много?.. Заболела, грипп, что ли. Валялась одна. Пришёл, вымыл полы, принёс еды. Где деньги-то взял? Родители знали, куда ходит? Это сейчас о них, тогда и в голову не приходило...

Как гуляли ночами!.. «Ты говорил мне ветреной ночью, что как каштаны мои глаза...» И танцевала. Замри – отомри. Как дышать. Костры. Бутылку вина на дереве. Сейчас бы с того дерева... Успокойся, не залезла бы... «Эти глаза напротив...» Вот и свела судьба, вот и свела судьба...

А там, откуда приехала, оставался человек. С которым были взрослые и понятные отношения. Писавший письма. Приехавший её забирать... Вдруг вспомнилось, как муж – потом, нескоро – кого-то себе завёл, хотел уйти, и она сразу согласилась, а после, через год или два, он бил кулаком по столу и кричал: «Как ты смела меня отпустить!»... Ничего, а? «Как ты смела!» – и кулаком: бум, бум!.. Ей всё хотелось это, как анекдот, кому-нибудь рассказать, просто щекотало губы... Ты скажи, ты скажи, чё те надо, чё те надо...

Когда увозили, когда гуляли последний раз, вдруг – «Подожди!» Она сразу поняла – не надо замуж, подожди меня... Но он уже яростно мотал головой: «А! Чего ждать!..» Остановилась. И сейчас помнила, как – там, внутри – молила: поцелуй меня... Нельзя было не услышать. Не услышал.

Единственная фотография – так мелко, так далеко. Я забываю твоё лицо.

Через год она приехала. К друзьям.

Захотелось войти в комнату, где жила прежде. Просто посмотреть, как там без неё. Всё было на месте. Новая жиличка – актрисулька, хорошенькая, пикантная. И он... Чувствовалось, в доме – свой человек. Значит, дело тогда было не в ней, она ни при чём. Возраст у подростка такой, а актриски – была одна, теперь другая. А ты хотела, чтобы без тебя не пил, не ел, не дышал? Чтобы по твоим следам... Много хотела. Вдохнула, выдохнула – перешагнула. Тогда ещё удавалось. Стало пусто и легко.

На улице было неимоверно холодно. Всё замёрзло. Заледенело. Оказалось, он идёт рядом – было по пути или счёл нужным проводить. Молчали. О чём говорить-то? Потом он зашёл в телефонную будку, его долго не было, она, продрогнув, подошла ближе, чтобы поторопить – и увидела искажённое, как от боли, лицо. Он плакал – беззвучно, закусывая губы...

Ну вот, сердце. Поставила кассету, которую редко позволяла себе. И сразу ранило. Пели какие-то французы, он и она. То он, то она – никогда вместе. Слов не понимала, может и хорошо. Да и не надо было – музыка, голоса...

Сколько ещё прошло? Слышала – он учится в Ленинграде, что-то гуманитарное. Потом вдруг ушёл в армию, чуть ли не сам. Он мог. Он ведь тогда, после её отъезда, школу бросил: не сумел или не захотел больше – за парту... Однажды в институте ей сказали, что её ищут – солдат, только что отслуживший, ещё в форме. Не придала значения. Не до чего было – с дипломом не успевала. Если бы знать. Если бы знать...

Как-то снова оказалась в городке с беленьким театриком. Почти случайно. В Москве, проездом, встретила подружку, актёрку, с которой тогда вместе... Ну и в голову ударило: недалеко, за день обернёмся! И поехали... В театре, как положено, ахи-чмоки, посиделки назначили на вечер – у ребят репетиция – и куда бы деться... Про него знали: работяга где-то на заводе, в институт не вернулся, супруга на сносях. Решили пока к нему пойти. Пока. До пьянки.

Он спал после смены. Колобок-жена покатилась будить. А она нарочно села так, чтобы не сразу попасться на глаза, первой увидеть. Вошёл. Заспанный. Совсем другой, совсем чужой. Пряталась зря – и увидев, не узнал! К подружке бросился, а на неё долго смотрел, неловко улыбаясь: «Кто это?..» Она даже не поверила – что, так изменилась? Или в памяти жила другой?.. «Кто это?» И вдруг увидела, как проступает его прежнее лицо...

Куда-то шли. Втроём, потом вдвоём. Так не бывает. Что-то выясняли, обижая друг друга – будто вчера поссорились! И она заплакала. Не как он тогда в телефонной будке. На весь мир. Днём, на улице, при людях, не пытаясь сдержаться, спрятаться... Догнало! Как страшно догнало. Единственный, он шёл рядом – и был потерян навеки. Почему – ведь живы, молоды?! Но это было так, она знала. Всё было бесполезно, всё поздно. И плакала, плакала... Он что-то говорил – не слышала, не понимала, не могла потом вспомнить ни одного слова. Пришли куда-то – кинулся к ней, а она ничего не чувствовала, только боль, боль, боль...

Хорошо, что в доме есть углы со всяким хламом – катакомбы ненужных вещей, обрывки жизни. Выбрасывать она не умела. Старые вещи жались к ней. Однажды откуда-то выпало, робко напомнив о себе, её сиреневое платье, бывшее сиреневое. А то прильнул, лёг в ладонь кусочек ткани... Едва успела схватить за руку дочь, готовую всё это – вон. Никто не знал про этот клочок, объяснять не хотела, да и не было таких слов, чтобы объяснить.

Сейчас искала письмо. Которое принесли тогда в больницу. Туда, где она так трудно рожала свою доченьку, теперь такую отчаянно чужую. Письмо не находилось, она призывно заплакала и тогда из книги... Не записка даже, что-то вроде рисунка, она вообще про него не помнила. Такая условная карта его жизни: дороги, школа, дом, вокзал... И над всем, везде, вдоль, поперёк – её имя. Впервые увидела, как оно красиво – её короткое имя. Можно было рассматривать целую вечность. Написанное его рукой – целую вечность. И буквы вздрагивали под взглядом...

Почему он отпустил её? Сразу. 0на никогда этого не понимала, никогда! Уж что она умела в жизни, так это расставаться! А он: милая, ты услышь... И ведь ничего не добивался – её любви, тела, что там ещё... Вот! Ей всегда казалось это его согласие на любой вариант нехваткой чувств или воли. Настораживало! Было бы понятнее даже какое-то насилие, пусть и физическое – по крайней мере, она ощутила бы силу желания, готовность за неё биться... А он... Просто жил тем, что она есть, принимал всё, что от неё. Потому что это – она? Это и есть – любил?.. Господи, отчего такая жуткая глухота? А книжка, из которой выпал рисунок, подаренная ей как самая любимая тогда в шестнадцать, на обложке – юноша в скафандре, детгиз... Её потом изрисовала доченька, истерзала карандашиком... О, это она уже тогда зачёркивала её жизнь, её любовь – так безжалостно, так безразлично, всё ведь было почти наглядно... Какая нелепая жизнь. Какая слепая и глухая. Книжку прочла только теперь...

Снилось озеро. И оба – те. Он снова нёс её на руках. Снова обнимал. Она шептала «замри» – и слушала, как бьётся в нём её сердце. Проснулась до рассвета, изморозь опять проникла в тело, и незнакомая боль сдавила голову. Письмо лежало на углу стола, она боялась даже смотреть в ту сторону.

Друзья-вестники, дети вестников, дети детей. Букет смеющихся лиц. Надо перечитать, там, наверное, ещё что-то. Но это потом, когда-нибудь совсем потом. Почему он? Ведь это у неё больное сердце. Сколько прошло? Часов или дней? Можно заставить себя. Вдохнуть – выдохнуть. Совсем не страшное слово. Вот и кончилась жизнь. Последние дни чувствовала его рядом, казалось – сейчас окликнет. Часов не слышно. Всё мёртвое. И закат, и храм в окнах, и книги, и музыка, и она сама. Дом, в который он мог войти. Кресло напротив. Увидела сидящего... Накапала лекарство. Выплеснула. Зачем, если его нет здесь?.. Где ты? Я люблю тебя. Никогда не сказала. В дешёвых ситуациях говорила, в ничтожных. Заснуть. И чтобы тот сон. Я люблю тебя. Я люблю...