Больница

ПАДЕНИЕ БЕЛОГО ДОМА

У нас за круглым столом опять идет разговор.

– Так, отец Александр, – говорит атеист, – значит, говорите вы, Бог есть любовь?

– Да, – говорит отец Александр, сморкаясь в полу больничного халата, – любовь, конечно любовь.

– Хорошо, – говорит атеист, почему-то подмигивая мне, – тогда я позволю себе, отец Александр, задать вам вопрос. Вопросик. И вот какой именно. Если Бог есть любовь то, вероятно, и нас он любит?

– Конечно, сударь, любит.

– Конечно, – говорит, передразнивая его, атеист. – Тогда, спрашивается, почему мы находимся в желтом доме?! И почему Он все от нас, сынов своих, держит в тайне? Зачем нам, спрашивается, хотя бы и храмовые таинства? А... везде тайны какие-то.

– Что, конкретно, вы хотите сказать? А? Что вы хотите сказать? – спрашивает отец Александр уже с обидою, вероятно, что он его передразнивает.

– Почему Бог не научит нас жить – так, чтобы мы не сходили с ума?! Он даже воскрешал людей. А нас? Почему Он не научит... а? Ну, если Он нас любит... а? Он же воскресил своего друга Лазаря... а?

– Еще чего? Чему тебя надо научить? Чего ты еще хочешь? Очень, Атеист, много ты хочешь!

– Да. Я, конечно, много хочу!

– А именно, что ты хочешь?

– Ну! Вот у меня зубы начали выпадать? – он открыл рот и показал свои гнилые щербатые зубы. – Почему бы ни научить их заново выращивать? Да. Заново – из одной живой клетки... самостоятельно, без помощи врачей. Да что, сударь, зубы, – говорит. – И печень у меня гнилая. И почки у меня давно болят. И изо рта у меня воняет. Потому что все нутро гнилое. Спрашивается, почему Господь не научит человека заменять их, все внутренности, знаете, не дожидаясь, когда они, наши внутренности, станут вонять и гнить. Понимаете?

– Понимаю, – отвечает ему отец Александр, уже прищуриваясь, видно, это теперь уже готовится он к ответу уже серьезно.

– Чего бы я хотел? – продолжает Атеист, теперь он уже решительно говорит, не передразнивая собеседника. – Я хотел, и всегда хочу, чтобы Господь научил меня всему. – Он накормил и пять и семь тысяч людей в пустыне. – И сказавши это, наш Атеист выдал: – Я хочу ветры усмирять. Я хочу по воде ходить, да, как Он. Я хочу цунами усмирять. Я хочу землетрясениями руководить. Я все хочу сам творить, блин. А? Почему я живу на земле такой, которая похожа практически, знаете, на ад?! Научи Ты меня, Господи, землю родную, да, снова ее превратить в цветущий рай.

– Все?

– Нет, еще не все. Я хочу, как Николай Федорович Федоров всех мертвых людей оживить. Всех, до единого мертвеца!

– Так, – говорит ему наш священник. – Стало быть, ты хочешь стать еретиком? Таким еретиком, каким был Николай Федорович Федоров?

– А он был – что, он еретик? Разве он еретик?

– Конечно, сударь.

– Доказательство?

Отец Александр в качестве доказательства – говорил далее ему так:

– Что это значит, оживить всех людей? Ленина надо оживить?

– Кхы, – кашлянул Атеист в горсточку.

– Ленина, который говорил, что если они (коммунисты) уничтожат девяносто процентов русского населения, – это во имя будущего, конечно, во имя построения коммунизма. Это, говорил Ильич, будет вполне даже нормально. И вот, сударь, теперь тебя я спрашиваю. Ленина оживить?

– Кхы, – снова кашлянул Атеист.

– Гитлера оживить?

Молчание.

– Сталина оживить?

Молчание.

– Ты хочешь оживить всех людей, на планете? Всех людей, начиная с Адама? А знаешь ли ты, почему Бог изгнал его из рая?

Атеист, высморкавшись в полу больничного халата, отвечает:

– Он это потому, что покушал яблочко, которое называется запретным. Так?

Отец Александр, поковырявши в зубе, отвечал ему:

– Нет, не за это Бог изгнал первых людей из рая! А за то Бог изгнал их, сударь, что они ступили на широкий путь, который ведет в погибель. И не их ведет, не только первых людей, но всех людей на планете. Вот это какое яблочко. Да! Это началось уже тогда – то, что Пушкин назвал «пиром во время чумы».

– Но-о? – удивился Атеист. Он даже захохотал.

А ему отец Александр говорит:

– Знаешь ли ты, что такое всемирный потоп? Почему утопил Бог всех людей на планете? Почему? Это чума началась такая. Разврат. Это духовная болезнь... Страшная чума! Вот, я говорю тебе, сударь, если Бог всех людей уничтожил. Бог, который есть любовь. То уж это значит: был тогда у допотопных людей пир такой, нет ему другого названия. Воистину, воистину это – пир во время чумы!

– Да? Вот оно как! – удивился Атеист.

– Да, сударь.

Атеист опять почему-то засмеялся, говоря:

– Нет, пожалуй, Бог есть не любовь; Бог есть ремень отцовский, наказующий. Знаете, когда отец сечет сына ремнем, тот ревет: «Тятя, я больше не буду!» Не буду со шпаной водиться. Но сам завтра же опять он побежит – туда, где шпана собирается. А почему так? Да ему со шпаной-то интересней, чем с отцом. Вот точно так дело обстоит и у нас, у людей. С Богом нам не интересно, нам куда интересней со «шпаною», которая, скажем, есть коммунисты – ленинская партия или, скажем, фашистская партия в Германии, а в Китае какие-нибудь хунвейбины, – это, ведь, «шпана» относительно Отца Небесного; но нас за это, что мы со «шпаною» водимся, так что и Бог нам не нужен, как нас не наказывай за это, как нас не секи ремнем отцовским, наказующим, мы снова, мы опять хотим, мы сами желаем дружить со «шпаной»; а с Отцом Небесным, увы, нам не интересно. Но что значит отцовский ремень, наказующий? Это и войны, и революции, и болезни, и неурожаи, землетрясения и цунами. Понимаете?

Между прочим, я однажды так задумался на эту тему, что даже с ума сошел. Я задумался, господа вы мои хорошие, именно над тем, что есть человек без Бога. Ведь это касается всех: будь ты хоть академик, будь ты хоть генеральный секретарь партии, но если ты, человек, живешь без Бога, то ты есть кто? Шпана ты, относительно Всевышнего Бога. Понимаете?

Господа! Вы представьте теперь: во что превратится она, эта шпана, пусть даже если она состоит из людей ученых, и во что превратит она землю, планету людей?!

Вы представьте еще и то, превратит во что она космос? Хотя, впрочем, это видно уже и ныне, когда там, знаете, сколько мусора?! Так говорят космонавты: ныне космос представляет собой мусорную свалку!

Но вы представьте еще и то, что – по любви Своей – Господь посвящает ее, эту ученую шпану, во все свои божественные тайны, благодаря которым во вселенной ныне виден порядок, еще такой строгий порядок, что звезды, которых число кажется бесконечным, но, однако, почему-то они не сталкиваются друг с другом, но вот Господь – по любви Своей – посвящает ее, ученую шпану, в Божественные звездные тайны. И что же? Что начнется? Весь этот Божественный звездный порядок будет нарушен так же легко, как ребенок дает слово отцу своему, что он «больше не будет» – «тятя, я больше не буду!»

Вот почему так рано выпадают зубы, вот почему больная печень и прочие члены гниют внутри. Это – по сути, вот, и есть ремень отцовский, наказующий.

Вдруг голос из коридора. Человек стоял возле приоткрытой двери. И теперь он нас спрашивает:

– Хотите, я вам расскажу про отцовский ремень, наказующий?

Это говорит нам больной – он лежит в соседней палате, он к нам ходит, потому что любит послушать наши разговоры.

– У меня была машина «Волга». И вот однажды ко мне приходит мой друг. И говорит: верни мне мой долг. Я у него десять лет назад занимал; причем, как раз я именно для того, чтобы купить ее, машину «Волгу»; но, как водится между хорошими друзьями, скоро про все я забыл. И он мне теперь напоминает. И как напоминает? Когда Ельцин загнал нас, всю страну, за черту бедности, – я тогда еще не был за чертою, но мой друг оказался за чертою бедности. И теперь говорит мне: верни мне мой долг.

– Нет у меня сейчас, – говорю. – Я отдам тебе... скоро.

– Адам был хороший человек, – отвечал он мне решительно. – Возвращай, сказываю, долг мой сейчас же!

– Ну, нет у меня сейчас денег!

– Продай машину, – говорит, – вот и будут деньги!

– Да ты че, друг?

– Я не че. Я тебе сказываю: если не возвратишь мне долг... Даю тебе, – говорит, – неделю. Не возвратишь? Пеняй, друг, на себя!

– Побьешь?

– Хуже.

– А что может быть еще хуже?

– Узнаешь!

Он это так говорил, что я – делать нечего – буквально на следующий день поехал в Казань продавать машину. Целый день я стоял на рынке, но покупатель на нее так и не нашелся. Я в гостинице переночевал и, было, собрался снова на рынок. Но – выхожу из гостиницы – нет моей машины. Увели!

Что делать?

Шумлю: как вы, такие сякие, не укараулили ее, мою машину?! А мне в администрации говорят: да ты чего, мужик, глупости какие говоришь! Разве мы нанимались в сторожа, чтобы машину твою караулить?! Фраер, говорят, какой выискался!

Что делать?

Езжай, говорят, в Москву на рынок такой-то. Там ты и найдешь ее. А в Казани, говорят, наверняка уже нет ее; наша местная мафия перегоняет такие, ворованные, машины в Москву. И они там, поменяв номера, продают их.

И я, чего делать, в Москву. Ой, Господи, Боже мой. Помолился хотя бы, зашел бы, что ли, в храм и попросил Господа: «Господи помоги! Помоги, Господи, найти мне мою машину!» И на уме даже у меня этого не было. Ну, что надо зайти в церковь. И... свечку хотя бы поставил... Николаю Угоднику.

Да. Приезжаю я в Москву, а там идет революция. Ломовая. Смотрю, все улицы покрыты битым стеклом; а сколько машин брошенных, искореженных! И представьте: нашел, таки, я свою машину «Волгу»; но до того ее обезобразили, всю помяли, и бросили там ее, знаете, как? Верх брюхом она на асфальте лежала, милая моя «Волга». Но я ее узнал, потому что на моторе я клеймо ей поставил, имя свое: Антон.

Вот тут я впервые вспомнил про Бога: «Господи! порази за мою «Волгу» их, негодяев. Чтобы жены рождали им крокодилов! Чтобы дети у них выросли хулиганы! А сами они, чтоб с голоду подохли!»

А рядом гастроном, смотрю, окна побиты и туда ныряют все граждане за ней, за водочкой. «Чего, говорят мне, стоишь? Рот разинул! Беги, затаривайся». Ну, я и пошел, побежал даже, и – затарился. Но только ногой встал на асфальт, меня цоп: гляжу, милиция. Ну, думаю, это меня за мародерство забрали.

Да, забыл! Надо еще рассказать вам о том, что мы видели с одним «революционером» тогда на Смоленской площади? Как я впервые в своей безоблачной жизни там попал под пули. Пули, представьте, свистели над головой у меня, а то и около виска. Народ, заполнивший площадь, метался туда и сюда, желая себе найти укрытие. Машину – ура-а! – перевернут они и падают тут же – на асфальт подле машины, думая, такая защита поможет, спасет их от шальных пуль. Мой знакомый революционер, – я его прозвал революционером за то, что у него глаза так горели, по-революционному, и он, почесывая рука об руку, говорил: «Эх, пострелять бы!» Но, однако, когда началась стрельба настоящая и пули, как осы, стали летать над площадью, он – гляжу – за меня все, зараза, прячется. И вот так мы и «воевали». Да. Правду надо сказать, сердце очень стучало! И весело было наблюдать, как вертолет кружит над Белым домом, и были слышны голоса Ельцина и Бурбулиса:

– Ну что, миротворец, ё... дождался? – кричал Бурбулис Борису Ельцину.

– Чово? – тот ему по рации отвечал.

– Тово. Лебедь уже Белый дом занял.

– Но-о! Не может быть...

– Лебедь! Лебедь! – все кричат. – Ура-а!

И головы, все головы теперь повернуты в сторону Белого дома. Смотрим: бронетранспортер разбивает – вдребезги – стеклянные двери. А сколько иностранцев! – кругом они, везде иностранцы. Только было не понятно, откуда их набралось столько. Не десяток, а сотни их! Ими все были телефонные будки заняты. А телефонные трубки, конечно, были срезаны; но они сотовыми телефонами пользовались, – передают каждый на своем языке, блин, информацию. Радостными голосами: «Советской России капут!» Поразительно, сколько их в России! И мысль в голове у меня такая: «Ведь это они информированы заранее, стало быть, съехались они в Москву именно для того, чтоб присутствовать при таком историческом дне, когда Советской России пришел капут?!» Я когда увидел – выносили деньги из Белого дома в ящиках, их хватали, знаете, кто сколько может схватить; но я стоял, смотрел на эту сцену и думал: «Если их так выносят (как покойников!), если позволяют хватать их, то это, стало быть, действительно все, пришел Советской России капут. Скоро всё у нас будет новое: и власть и деньги, и самая жизнь наша в России. Конец, капут пришел нашему русскому коммунизму!»

Но, однако, около мэрии, – куда я попал потому, что не пошел я в Белый дом, хотя на тот час туда вход был свободен, каждый, кто желает защитить (так агитировали нас!) Советскую Россию, заходите, и вам выдадут оружие, – но я, однако, оказался около мэрии; а на балконе там стояли – Боже ты мой! – Руцкой и Хасбулатов.

– Ура-а! – закричал я.

Потому что так близко они стояли, что мне казалось, они, пожалуй, даже меня слышат. Наверняка слышат! Потому что Хасбулатов бросал деньги с балкона, и когда я закричал, знаете, истошным голосом: «Ура-а!» Он обернулся. Он повернулся в мою сторону, честное слово, и бросил в меня пачку денег. Деньги рассыпались, как листовки, честное слово. Народ стал ловить их, деньги, бумажные деньги, и они летали над головами, над площадью, как голуби.

– Ура-а! – кричал я, совершенно не делая попытки ловить их, дармовые деньги. Я все честно вам говорю. Потому что, как сказано, я был убежден, что скоро в России всему настанет конец. И значит: скоро начнется жизнь иная, уже новая, справедливая.

– Мы построим новую Россию! – говорил горячо Руцкой. – Мы всех обеспечим квартирами! У вас, товарищи, зарплата будет такая, какая она теперь у меня.

– А сколько у тебя зарплата? – спрашивал я громко, так, чтобы все это слышали. Но он, однако, притворившись, что плохо меня слышно (он то сам был с рупором, помню, он говорил в рупор), повел теперь он уже агитацию такую:

– Все на штурм – в Останкино! Там, – кричит, – взят второй этаж!

И вот так говорил. Он говорил и о том и об этом; а потом начинает он информировать людей с балкона:

– Товарищи! Взят четвертый этаж! В Останкино взят четвертый этаж – на телебашне!

– Ура-а! – шумит, потрясенная таким радостным сообщением, площадь. Чуть поодаль, однако, стоят грузовики. На них садятся все желающие. И я тоже: я хотел уже ехать. Уже поднял я ногу, на колесо грузовика вставал. Как вдруг – ой! – вступило мне в спину. Да как вступило? Я, теперь дыша, как собака в жару, – отошел от грузовика в сторону. И вот, благодаря этому, не поехал я туда, в Останкино. И хорошо сделал. Я говорю так, потому что всех почти там положили. Смерть уже ждала там их, защитников новой демократической России. Она их косила косой. Но меня кто спас?

Бог. Потому что Он меня любит. Да, Бог есть любовь!

А я кто? Я – православный христианин.

И вот, судари, наконец, я вам расскажу и про то, как Бог любит нашу православную Россию. Была ночь. И видно было, как горели костры на Москве; как громили магазины, особенно винные магазины; как люди рады были, наконец, сбросить с себя ярмо антихриста – Ленина и Сталина; мы были так рады, что я не встре