Пустая порода

Пустая порода

Мягко, на басовой ноте, он вкатывался в класс. Круглые глаза, не нос – носище, сам – маленький и горбатый. Колобок! Кликуха в тему, как тогда говорилось. А еще: большой котелок, блестящая лысина. Так и есть: Голодец. Учитель истории Виссарион Захарович Голодец.

Рассказывали, что когда-то чахоточного мальца выкинули из арестантского вагона, увозившего каэров куда подальше. Добрые люди подобрали, выходили, вырастили, дали образование. Педагог в советской школе, в те-то времена! Не хухры-мухры!

Но страх, но память о падениях и ушибах... Враги народа, сгинувшие где-то на просторах Родины-мачехи, посылали повзрослевшему Висе тревожные сигналы из прошлого: не шути с советской властью, помни историю.

Одно дело помнить, другое – ее преподавать. Колобок думал-думал и придумал: он диктовал нам текст учебника «от» и «до», заставляя конспектировать слово в слово. Кто обвинит в инакомыслии?

Той весной в моду вошло шикарное словечко: забойщик. Подойдешь сзади к какому-нибудь лопуху ушастому, хрястнешь его с силой по плечу, и – громко вывалишь: «Ну, ты, забoйщик, однако!» Развлекались мы так.

У Голодца было больное сердце. Магнитные бури совсем доконали старика, но в тот памятный день он стоически доводил шестой урок. Килевидной грудью Виса упирался в откидную доску кафедры, над которой его было почти не видно.

«Пишем: «В ночь с тридцатого на тридцать первое августа тридцать пятого года»», – далее тянулась пауза, – «забойщик Алексей Григорьевич Стаханов...» И на этом самом месте класс вдруг неожиданно обнаружил свое присутствие и громко прыснул со смеху. Колобок, выпучив тараканьи глаза, ровным голосом повторил: «В ночь с тридцатого на тридцать первое августа тридцать пятого года», – тишина. «Забойщик Алексей Григорьевич Стаханов...», – новые дикие раскаты смеха. «Что смешного?!!» Историк, как морж, вынырнул на отвесную льдину учительской кафедры, а мы засмеялись в голос. «Забойщик Алексей Григорьевич Стаханов!!!» – гогот, улюлюканье! И – так раз двадцать-тридцать... Бешенство, негодование, растерянность мечущегося затравленного зверька! Колобок покатился по рядам, выкрикивая проклятую фразу.

Попытки ее повторить только воодушевляли нас. Я оглянулся: девицы – вот уж не ожидал – тоже дерзко поддержали балаганное веселье. Теперь уже одно первое слово «забойщик» рождало неукротимое буйство. А потом – и первого слога стало достаточно... Это был восторг от победы: класс бил врага неизвестным диктатору оружием.

Виссариону Захаровичу стало плохо. Он доковылял до двери, вышел из класса... Так мы в тот день и не узнали, что в великую ночь с тридцатого на тридцать первое августа тысяча девятьсот тридцать пятого года забойщик Алексей Григорьевич Стаханов установил небывалый рекорд: за смену (пять часов сорок пять минут) он добыл сто две тонны угля, что соответствовало четырнадцати нормам!

Сдается мне, что это была пустая порода. Как и мы, злые дети семидесятых.

Мамонт

I

До школы пятнадцать минут. Когда бежал через дворы, я его совсем не видел. Корт – открытое место, оборачиваюсь: слежка. Лица не рассмотрел.

Вчера – опять.

На этот раз ускоряющиеся шаги за спиной. Он поравнялся, обогнал. Железная оправа, толстые мутные стекла. Слепой, пугающий взгляд. Как у протея, которого летом мы с Кочневым находили в котловане.

Через неделю гость в школе. «Я – Соколов, председатель городского оперотряда. Вот досье на ваших учеников», – толстый скоросшиватель брезгливо на стол классной.

Эмилия была «молоток»: шпиона-шантажиста прогнала, а стукачей – Крючкова и Черепана – сдала нам.

Месили их в подвале, в мужской раздевалке спортзала.

Петруша урок отменил, понимал: за дело.

Черепан харкал кровью, клялся дедом-красногвардейцем, что изничтожит нас, буржуев. Кое-что наскреблось по сусекам: мелкая фарцовка, обожание «Хипов» и «Дип Папл», роман-газетный «Иван Денисович», «голоса» всякие... Сабыч повесил портрет генсека-орденоносца на стенку туалета и щедро полил. Мне тоже досталось: стяжал «пятерки», коллекционировал марки...

О чем это я? Не понятно? Да, все просто: местные комитетчики организовали в городе оперотряд из школьников. Председатель – Соколов, Аристова – секретарь. Между ними – любовь. А тут наш ухарь Флойд взял, да и увел у очкарика-активиста девку. Это на него Соколов так хитро давил: надеялся вернуть Ленку.

Сюжеты школьной литературы: Пинкертон, Павка Корчагин, шекспировские страсти... Детство, короче...

II

«Мамонта комиссовали. Крыша поехала. Видел: его мать за ручку водит», – сказал Ильдар. Я вспомнил: год назад глыба Мамонта заслонила меня на дискотеке в ДК...

Лаз в пещеру – со стороны озера, «моря», как называют Байкал местные. Здесь решил отсидеться.

Когда еще были спички, на стене можно было различить охотников с палками. Теперь Коля смотрел напротив, ища в темноте место, где должен быть нарисован его тезка. Предки очень боялись мамонта, а он их – нет. Тем сильнее людишкам хотелось скопом с ним покончить. У них тоже, наверно, вождь был прыщавый, в толстых очках. Это он кричал: «Ату!», когда шла охота.

«Товарищ политрук! Очухался!». Голова над землей – не глыба. Щуплый Главный Охотник присел на корточки: «Мамонт! Чмо ты, а не мамонт! Я же сказал: достану и урою!».

Взвод построили. «Слушай приказ!»

Каждый справил нужду на голову непокорного зверя. Приказано было ссать до последней капли. В лицо!

Представляю: Соколов распускает бойцов после экзекуции, приседает на корточки. Мутный брезгливый взгляд рептилии, толстые стекла очков... Поверженный Мамонт.

Столоверченье

«Витя, Витя! Не надо!» Черное «ада!» страшно округляется на повороте: мама бежит вдоль стола. За ней – злые, лающие, чужие мужские слова. Ломаются, крошатся, распадаются на страхи и кошмары ночи. Пьяный отец гонится с туфлей в руке: у мамы – обновка.

Я сижу под столом и шепчу заклинание, которое сегодня опять учили с бабушкой-соседкой. «Отче Наш, иже еси на небеси...»

Кружение столешницы. Небо маленького мира.

Падает. Темнеет. Раздавит.

Круг заколдован. Не вырваться.

Чудо: пухлый ангел спасения – Баба Надя.

Битва между Добром и Злом.

Как на картинке в волшебной Книге.

Последние числа марта

Рядом с гостиницей – ДК. Командировочный, от нечего делать, поплелся на вечер знакомств: в башке – романтические бредни, кое-какие деньги – в кармане, свобода безымянности.

Ха-ха, «за тридцать» – все пятьдесят! Решил опоздать часа на полтора: он не дурак торчать там и лузгать семечки. Вспоминались клубные посиделки далекой молодости.

Не сразу врубился, что это: советский кабак, или ночной клуб средней руки. Все вышло без напряга, само собой: Ромео переминался у стенки, она подошла сама. Без возраста, изрядно побитая жизнью. Потерлась плечиком, улыбнулась. Кажется, даже мяукнула. Предложила провести вечер отдыха в другом месте. Домашняя, мягкая и пушистая. Согласился.

Всё время, что ехали в такси, думал: а вдруг ее девятый убийца – я?

Скоро стемнеет

Осень – тема среднего возраста. Дождит. Сплющиваясь, капли превращаются в зеркала. Не думаю, что это заботы одних только женщин – бабье лето – дать беспристрастную оценку своему отражению. Беспристрастную? На середине пути не каждый смиряет страсти. Еще тепло и ярко. Еще не вечер.

Все это повторялось бесконечное число раз, не менее сорока: весна, лето, осень, зима. Почему-то только сейчас начинаешь понимать смысл календарного знамения: скоро стемнеет.