| ПОЭЗИЯ | «К Р Е Щ А Т И К У» 1 0 Л Е Т ! | Выпуск 37 |
|
* * * Анатолию Кобенкову «Сестру и брата...» Толя, для тебя весь мир – сестра и брат. Прикосновенье прокуренною кистью. Полюбя, становишься ты близким на мгновенье, потом на век. Ты помнишь этот век? И он прошел, и ты. Вслед за тобой летят снежинки твоих легких строк как братский снег за светлой Ангарой. Так ты и жил: навзлет и на разрыв и навзничь. Но безумною тоской наш стол накрыт, когда осенний дым плывет над первой павшею листвой. Как мастерил, как вязью метко плел, как уходил в себя, собой играя! Но там сквозил невидимый предел обманчиво легко, в разрыв по краю. В пути замерз заморский мой ответ на стрелы электронных писем ночью. Тебя предупреждал я о Москве, когда текли сквозь дым мы общей речью. Да общей, вот такие, брат, дела... Той речью мы породнены навечно. Перекрестись, шевелится зола и лайнеры в ночи дрожат, как свечи. Они летят на запад, на восток, и в никуда. Висят, как те созвездья, и строк твоих целительный глоток напоминает, что мы снова вместе, там, где за сопками – Ирадион. Живой Байкал за Мертвым твердым морем... Прости меня: чего я наболтал! Конечно, это горе, Толя, горе. Случай из практики Л. М. «Что-то в смешенье времен, в снах забытых вестей, в земле неземной поразительно резко. Все совпало и даже не жизнью, но знаешь, с жизнью души или, лучше, с дыханием памяти мглистой. Все три назад пошло кувырком. Тот роман был запутан и эпистолярен. Ну, почти. Накален, все прогорело дотла, на краю. Да, компьютер стоял в нашей спальне. Письма шли из Москвы как безумная летопись, и ночной метроном отмечал полученье. Я глаз не смыкала, ждала до утра, по минутам, муж – со мной рядом, оказалось – не спал. Так, мы оба, не зная, длили наше мученье. Тот, в Москве, писал страшные письма, обнаженные, резкие, в сердце, вразнос. Днем мы жили втроем в электронной пурге, муж за стенкой писал по ASQ, я ему, он, в Москве – нам обоим. Треугольник любви, три угла и три угля. Оказалось, что в центре – зияние черной дыры в такое пространство, где сжимается угол жизни в незримую точку волнового безумья, где в пространстве без времени – мы. Когда мужа не стало той поздней зимой, я боялась открыть переписку в усталом PC. Но потом когда снег... я решилась. Компьютер хранил гробовое молчанье Словно склеп нашей страсти и стыл. Так два года прошло, то ли пыль, то ли цепь электронных событий покрыла сплетенья. Я была безутешна. В одно ясное утро кто-то память достал и протер, Вставил в новый PC, промолвив «ничто не забыто». Но прибор все молчал безнадежно, безгрешно. И вот, память жива, но забыта и не прочтена Словно древний и мертвый язык, только я храню образы слов. Но даже не слов, а угли эмоций, как золу Дерриды, как дописьменный текст, живыми забытую ткань бытия. Память глухо лежит в белой старой коробке, две тяжелых железных пластины на дне, Две пластины – надгробных плиты, три главы моей памяти. Когда я не сплю, по ночам слышен шорох усталый, то звуков, то слов. Словно тот праязык, на котором молчат о любви». Уик-енд в предместье В.Х. Томилино-Малаховка-Люберцы-далее везде. Рассредоточенье дряни по снежной ткани, над ней – свеченье дня. «Дай подержу ведро у крана – лед». «Охрана сильно пьет». «Который год болит живот и сна все нет». Судьбы мельканье пятнами по бересте. Мороз. Анабиоз паров над душной речкой: сочащийся исход бактериологическо- химической войны 14 км отсюда. Там хлебный мутный дух ангара все еще питает четыре поколенья. Воскресенье. Мы все сидим за майонезным вашим яством и явственно слышны с похмелья вздохи душ. Ты говоришь: а где же Бог в твоих стихах? Я говорю: в отличье от меня вы все умрете рядом. Но, так и не договорив. Что, в общем, невозможно. Гордыня иудейских душ в извечных счетах с миром, где абсолютное зеро и вылазки к ларьку за польским «Абсолютом». А я, ну что ж, я выродок, мутант (о не сочти за нарциссизм и жалость), уйду к своим корейцам и ирландцам в горелый лес глухого пессимизма. А к Господу? Там очередь большая, а я боюсь очередей. Я за угол зайду и закажу «скрудрайвер», присяду рядом с красношеим вепрем, глотну, сломаю претцел и взгляну через плечо. Сквозь мутное стекло увижу улицу, машину и внутри – ее лицо, почти неразличимое в вечерней чертовщине авеню * * * Теплое месиво мякотной жизни, Неба линяющий серый халат. Снова под утро трубы остынут, Чтобы начать нагреваться с утра. Мутно проходит живая водица. Это полуживое питье. В сумерках мутны прозрачные лица, Чтобы с утра опять за свое: Кто по грибы, а придет с мухомором, Кто-то с сачком, да и сам мухомор Этого знаю с пеленок как вора. Не замечает, не видит в упор. Женщин роится летучая стая, Липко кружится над чайным столом. Даже вблизи не узнавая зрением беглым, журча о своем. Ты только знаешь, зачем я, тоскуя, Снова заветную ручку беру. Сердце, как сказано, озорует, И засыпает, как совесть, к утру. |
|
|
|