К свету

Супруги Кирилловы купили картину у друга своей юности художника Александра Ройтброда. Картина называлась точно как чеховская пьеса – «Три сестры», но на ней были изображены не три изнывающие от безделья представительницы разорившегося дворянского рода, а три сестры-монашки в светлых накидках, из-под которых были видны только их лица и руки. Две крайние держали по зеркалу, и в каждом отражалось еще по одному лицу. При первом взгляде на полотно можно было подумать, что в зеркале, которое держала одна монашка, отражалось лицо другой, и наоборот, но это было не так.

Когда покупку доставили в дом Кирилловых, Дмитрий, видевший картину впервые, отбирала ее Ольга, поинтересовался, кто отразился в зеркалах.

– Ясно кто, – ответил художник. – Те, кто смотрит в них. Вы вообще не обращали внимания на то, что люди склонны видеть в художественных образах собственные черты? Я, например, знал одну старую цирковую акробатку, которая была уверена, что Пикассо написал свою девочку на шаре с нее. В качестве доказательства старуха приводила свое правое плечо, которые было на ладонь длинней левого. При этом объяснить, где именно она могла пересечься с Пикассо, она не могла ни за какие деньги. На этот вопрос обычно отвечала: «Ну мало ли!».

Перед тем, как приступить к обмывке сделки, Ройтброд лично повесил полотно над изголовьем супружеского ложа Кирилловых. По размеру картина оказалась точным квин-сайзом. Оставив Ольгу рассматривать ее, мужчины ушли на кухню.

В черном овале зеркала, которое находилось в руке монашенки слева, отражалось невероятно бледное лицо человека, если не больного, то сильно уставшего от жизни и потерявшего всякий интерес к ней. О лице в зеркале монашенки, стоявшей справа, трудно было сказать – мужское оно или женское. Ольга видела только один глаз, нос, рот и подбородок человека. Сперва ей показалось, что это лицо мужчины с тонкими усиками, но, приблизившись к полотну, обнаружила, что темная полоска под носом – не что иное, как приоткрытая верхняя губа, а то, что казалось губой – прикрытые тенью зубы.

Ольга сделала шаг назад, губа снова превратилась в усики. Непонятно было, то ли это трюк художника, то ли недоработка. Это ей не понравилось, поскольку приобретенная вещь обнаружила качество, ускользнувшее от ее внимания до того, как она расплатилась за нее. Она подумала, что дело можно поправить, если привыкнуть смотреть на лицо в зеркале под углом, дававшем желаемый эффект. Но тогда встал новый вопрос: какой эффект был бы более желаемым – тот, при котором открывались усики или тот, при котором усики превращались в губу? Речь шла о значительной разнице: кто в зеркале – мужчина или женщина?

Вздохнув, она отложила решение этого вопроса, поскольку сейчас торопилась снять новые туфли, неожиданно натершие ей ногу. Это было неслыханно! Все туфли идеально подходили к ее узкой с невысоким подъемом ноге. У нее было 365 пар обуви и каждый день она надевала новую. Количество туфель, собранных за долгие годы, позволяло ей не отставать от моды, которая, как вам скажет любой знающий человек, все время повторяет сама себя. Раз в четыре года на Рождество Ольга выставляла одну пару перед дверьми квартиры, а утром приобретала новую. Так она обновляла коллекцию. Затем лежа на постели и, подняв ногу, подолгу рассматривала, как ее силуэт с безупречной точностью переходил в силуэт обуви.

Больше всего она любила тот тип, который зовется стилетами. Поведение новой пары от «Miu Miu» она могла бы истолковать, как предвестие перемен в размеренном укладе ее жизни, но поскольку люди, живущие размеренной жизнью, не склонны ожидать перемен, она испытала только легкую досаду за неудачную покупку.

Между тем, на кухне Дмитрий делал греческий салат. Первым делом снял с клубня латука темные верхние листья, оставив светло-зеленые, плотно собранные у желто-белой сердцевины. Нарезав их, он взял две среднего размера помидоры и один огурец. Нарезав их, достал из плетеной корзинки у плиты фиолетовую луковицу и нарезал половину. Затем бросил поверх овощей кубики брынзы и черные маслины. Заправил оливковым маслом и уксусом. Затем посолил крупной солью и покрутил над миской перечную мельницу, отчего воздух стал пряным. У наблюдавшего за этими операциями Ройтброда даже затрепетал кончик носа и, мощно набрав в легкие воздух, художник, зажмурившись, чихнул.

– Пардон, – сказал он, утирая покрасневший нос большим и указательным пальцем.

Поставив синюю керамическую миску с салатом на стол, Дмитрий достал с нижней полки холодильника бутылку эльзасского рислинга и, открыв ее, разлил вино по бокалам, тут же запотевшим. Подняв свой, он хотел выпить за талантливых людей, к которым, может быть, причислял и себя, но гость опередил его:

– Чтобы моим девушкам было хорошо в этом доме!

– Можешь не волноваться, – уверенно сказала Ольга, подсаживаясь к друзьям. – У нас здесь всем хорошо.

– Настоящее произведение искусства, – Ройтброд многозначительно поднял вилку с блестящей маслиной на конце, – является живым, так сказать, организмом. Один поп, как-то обнаружил, что икона – это окно в другой, духовный мир. Но поп ошибался. Икона не была окном в другой мир. Она сама была другим миром. Любое произведение искусства является живым организмом. Поэтому, чтоб мою работу не обижали!

После этого художник, любивший, чтобы его слушали, рассказал об увиденной им мраморной скульптуре обнаженной девушки в музее Д’Орсей. Стоя на одном колене, она закинула руки и поправляла волосы, волной падавшие на спину. Тело ее было выточено с такой поразительной достоверностью и было настолько совершенным, что Ройтброд, пришел к выводу, что автор скульптуры просто не мог не состоять с ней в интимных отношениях.

– С мраморной скульптурой? – усомнился Дмитрий.

– Ты бы видел этот мрамор! – ответил художник. – Он дышит! Ты что думаешь, вся эта история с Пигмалионом – метафора? Ничего подобного! Кто, если не художник, может создать идеальную красоту и вдохнуть в нее жизнь?

– Неужели найти красивую женщину сложнее, чем сделать мраморную статую и потом еще воспитывать ее? – спросила Ольга.

– Ну, он на то и художник, чтобы лепить все по образу и подобию своей мечты. А самая плохонькая мечта лучше любой реальности. В реальном человеке, каким бы замечательным он ни был, всегда можно найти какой-то изъян.

– Совершенно верно, Саша! Любая женщина имеет свой характер и потребности. Поэтому вам легче вырубить себе подругу из мрамора и потом выдрессировать ее так, чтобы она, не дай Бог, ни в чем вам не перечила.

– Ха! – хлопнул в ладоши Ройтброд. – Уж как вы, бабы, дрессируете нашего брата, как вы нам обламываете крылья, так художникам рядом делать нечего! Стоит только нашему представлению о своей жизни не совпасть с вашим – жди скандала!

– А-а, так это вы нам мстите! Не хочешь вести себя, как мне хочется, так я тебе найду замену!

– Этот принцип, можно легко распространить за пределы мира искусства и отношений полов, – заметил Дмитрий. – Например, владелец моей радиостанции заявляет: «Господин Кириллов, в своих передачах вы несете такое, что нам потом кошмары снятся. Мы вас об этом уже предупреждали, но вы пропустили наше предостережение мимо ушей. Теперь нам ничего не остается, как уволить вас. Всего хорошего!»

– Ты решил таким способом сообщить, что можешь остаться без работы? – Ольга с интересом посмотрела на мужа.

– Ассоциация напрашивается сама собой, потому что я не считаю, что работа художника чем-то отличается от работы портного, часовщика или радиокомментатора, – ответил он. – Профессионал работает, чтобы продать свой товар. Если его товар хорошего качества, то его покупают, если в него, как любят говорить простые люди, вложена душа, товару гарантирована долгая жизнь.

Ройтброд, хотел что-то сказать, но не успел.

– Тебе можно только посочувствовать, – сказала Ольга мужу. – Твой товар настолько эфемерен...

– Ну, что ты! – возразил Дмитрий. – Нью-йоркские таксисты будут из поколения в поколение передавать миф о комментаторе, который умел разбавлять политические комментарии рассказами о том, что он пил, или ел. «Когда он рассказывал, как он делал карибский салат с креветками, авокадо и мандаринами, у нас слюни капали прямо на баранку», – будут говорить они молодым водителям. – Сейчас таких комментаторов уже нет!» К слову, на днях, когда я рассказывал этот рецепт, в студию позвонил некто Витя и потребовал прекратить издевательство. Витя был страшно голоден и не мог вести машину. Но самое интересное происходит дальше. Звонит дама по имени Ирина и говорит: «Даже не думайте останавливаться! Я стою на кухне перед нарезанными продуктами и жду дальнейших инструкций. Мне что же теперь все это выбрасывать?!» Я так понимаю, что никто из присутствующих этого не слышал?

– Голубчик, – сказала Ольга. – Твоя передача идет в такое время, когда народ сидит в офисах.

– Это – правда, – согласился Дмитрий. – И это главная проблема радио, которое не могут слушать работающие люди. Потому что это именно та аудитория, которую ценят рекламодатели.

– Друзья, – сказал Ройтброд, подняв свой бокал. – Столько хочется вам возразить, но перед этим я, все же, хотел бы выпить.

Они подняли бокалы, которые притянулись друг к другу над центром стола и издали мелодичный звон. Напряженная вибрация винной плоти, наполненной солнцем и фруктовой свежестью, проникавшая в трех пьющих людей, совпала с вибрацией звука потревоженного стекла, волнами разошедшегося по дому. Это ощущение было таким чудесным, что, поставив пустые бокалы на стол, все трое рассмеялись от удовольствия.

Дмитрий чистил по утрам зубы и через открытую дверь ванной любовался монашенками. Судя по лицам, только две из них, действительно могли быть сестрами. Но у всех трех были одинаковые накидки и удивительной красоты руки с длинными пальцами, которые напоминали раскрытые крылья птиц. Больше всего Дмитрию нравилась монашенка, стоявшая слева. Он даже дал ей имя – Мария. У нее были большие карие глаза, удлиненный нос и полные, чувственные губы, какие бывают у женщин Востока. Со временем она настолько вытеснила из его сознания остальных монашенок, что, глядя на картину, он даже не обращал на них внимания. Находясь прямо над его головой, Мария была первой, кого он видел, открывая глаза утром и последней, когда гасил свет ночью.

Один раз он проснулся от ощущения сухого и горячего поцелуя на губах. Когда он открыл глаза, ему показалось, что Мария, быстро отстранившись от него, он даже ощутил движение воздуха над собой, вернулась в картину. Ошарашенный, он смотрел, как она с лукавой улыбкой прячет волосы под накидкой, пока сон не отпустил его зрение и оно не обрело свою дневную остроту. После этого Мария снова превратилась в изображение на холсте, собранное из множества быстрых мазков художника.

По шуму воды, доносившемуся из ванной, Дмитрий понял, что его жена уже поднялась и собирается на работу. Он снова закрыл глаза, чтобы Ольга не отвлекла его от чудесного воспоминания каким-нибудь вопросом или просьбой. Но было поздно. Волнующее ощущение покинуло его и через минуту-другую, отчаявшись вернуть его, он поднялся, потащился в душ.

По дороге на работу Дмитрий всматривался в лица женщин, сидевших или стоявших вокруг него в вагоне метро, надеясь рано или поздно увидеть среди них свою Марию. У него появилась уверенность, что его тяга к ней объясняется тем, что он уже где-то встречал ее, а картина только напомнила об ее существовании. И если тогда, когда он увидел ее случайно, он не смог в полной мере оценить ее красоту, то теперь, отравленный неотступным воспоминанием о ней, он бы уже не прошел мимо.

Дмитрий Кириллов был радиокомментатором. Он занимался этим много лет и с годами обнаружил, что содержание новостей постоянно повторяется. Меняются места событий и имена их участников, но сюжеты – никогда. Все от ураганов во Флориде и махинаций на выборах, до убийств на почве ревности и изнасилований несовершеннолетних. Мир новостей, казавшийся ему когда-то пестрым калейдоскопом, потускнел, цветные стекла, которые раньше складывались в фантастические узоры, теперь выстроились в замкнутую цепочку, где синее стеклышко повторялось через каждые восемь желтых или два красных. Одно время он стал добавлять к своим комментариям ссылки на аналогичные инциденты в прошлом, но потом подумал, что уподобляется пенсионеру, терзающему слушателей бесконечными воспоминаниями о героической защите Аламо. И тогда он ввел в свои комментарии тему закусок и вин. Усталость и безразличие, которые он испытывал, двигаясь в новостном потоке, компенсировались его живым интересом к застолью.

Судя по всему, физиологическое начало, в частности способность организма реагировать даже на повторяющиеся вкусовые раздражители, явно превалирует над интеллектуальным. Выражение «не хлебом единым», как многие другие выражения, претендующие на высшую мудрость, можно подвергнуть сомнению. Жизнь подсказывает, что степень интеллекта вполне может быть ограничена способностью произвести и продать свой товар. Интеллектуалу, конечно, тяжело мириться с этим фактом. Вспомнить только, как бедолага Скотт Фицджеральд переживал, что владелец пуговичной фабрики мог, в отличие от него – талантливого литератора, купить любую красавицу! Это вполне точное наблюдение не делает комплимента красавицам, если только они сами не понимают, что являются самым потребляемым и высоко ценимым товаром в мире. С точки зрения рыночной экономики если им хватает ума найти свой рынок женихов и, обеспечить его запросы, то какие еще требования можно к ним предъявлять? Какой успех может быть выше успеха счастливой семейной жизни?

В обед Дмитрий спустился из офиса редакции на Вест 37-й стрит и как обычно направился в столовую «Манганаро» на Девятой авеню. Она прославилась тем, что здесь когда-то изготовили самый длинный в мире бутерброд с ветчиной, альпийским сыром, помидорами и майонезом. Кажется 12-футовый. Дмитрий здесь обычно заказывал салат с маслинами, к которому подавали булку, и стакан вина. «Манганаро» неожиданно оказалась закрытой и, стоя перед ее дверьми и прикидывая куда пойти, он вспомнил о небольшом кафе «Маркет», где не был уже несколько лет. Когда-то давно они нашли это место с Ольгой и, бывало, договаривались о встрече в нем на ланч. Их офисы разделяло не более полудюжины кварталов. С годами эти встречи стали все более редкими и, наконец, прервались. Оба были слишком заняты.

Толкнув стеклянную дверь, он оказался в небольшом сумеречном зале. Большинство столов уже были заняты обедающими работниками офисов, и Дмитрий прошел к бару. Устроившись на высоком стуле, он обнаружил, что женщина за стойкой оказалась той, кого он искал. Она была в черном трикотажном платье с глубоким декольте. У нее были великолепные черные волосы, удлиненный нос, карие глаза и широкие плечи, необходимые для поддержки груди, тяжелой и круглой, как два пушечных ядра. Глядя на них, он тихо засмеялся от мысли, как хорошо было бы попасть на фронт, где летают такие ядра, и быть раненным. Он очень живо представил себе, как такое ядро попадет в него и он, обхватив его обеими руками, летит кубарем в траву.

Оторвав взгляд от груди, он остановил его на руках. Удивительной красоты, они были похожи на птиц, выпархивавших из-за бокалов и бутылок, которые она ставила перед посетителями.

– Что вы будете пить? – спросила она.

– Здравствуйте, Мария, – сказал он. – Бокал рислинга.

– Мы знакомы? – удивилась она, доставая из холодильника бутылку с яркой желтой наклейкой.

– Кажется, вы позировали одному моему приятелю-художнику, а я приобрел у него картину с вашим изображением. Его зовут Александр.

– Александр? – наморщилась она, припоминая. – Кому я только не позировала! А вы, должно быть, состоятельный человек, раз покупаете картины.

– Напротив. Я – журналист. Работаю на местном радио.

– То-то я слышу знакомый голос. Вас зовут Кирилл, да?

– Кириллов – моя фамилия. А зовут меня Дмитрием.

– Точно, извините. Рада познакомиться. А что там на картине? Надеюсь все в рамках приличий?

– А вы и для неприличных позировали?

В ответ барменша выразительно посмотрела на него, и в ее чудесных карих глазах он прочел совершенно однозначный ответ:

– Всякое бывало. В молодости в такие переплеты попадаешь, что потом только диву даешься, какие среди вас мужчин есть извращенцы!

Дмитрий отпил, ощущая, как рот наполнился вкусом хрустких яблок, какие на его родине назывались белым наливом. Затем к яблочному вкусу прибавился более мягкий вкус белых персиков.

– Интересно, все же, сколько всякого выпадает на долю красивой женщины, – заметил он. – Сколько ни говори о равенстве, правах и уважении, а женщина менее защищена, чем мужчина.

– Отчего же, некоторым везет, – заметила Мария. – Но это уже, как карты лягут.

– Не все еще понимают, что выиграли. Когда оно само в руки идет, ему и цена невысокая.

– А кто может сразу угадать, где его счастье? – пожала плечами она.

– Действительно, – согласился он.

Она отошла к другому посетителю и через несколько минут вернулась.

– Если будете что-то заказывать, рекомендую говяжью котлету с грибами и горгонзолой.

Он покачал головой.

– Самой хорошей котлете, Мария, я предпочту бокал вина.

– Налить еще?

– Давайте.

Он подвинул к ней пустой бокал, и она снова наполнила его.

– Странное дело, – продолжил он, – вино с таким богатым букетом должны были бы производить на юге, а, между тем, рислинг лучше всего делают на севере.

– Я смотрю, вы и в винах разбираетесь.

– Когда-то у моих родителей был летний домик с виноградником, и отец делал свое вино. Помню, на столе в кухне стояли десятилитровые бутыли, а из пробок в них выходили резиновые трубки, концы которых были опущены в стаканы с водой. Из трубок выскакивали пузырьки воздуха. Вино получалось не ахти каким, но сам процесс был невероятно увлекательным. Вину нужно было бы дать отстояться хоть полгода в дубовых бочках, но у отца не было ни терпения, ни тем более бочек. В последнее время я часто думаю, что если потеряю по какой-либо причине нынешнюю работу, то займусь виноделием. Наймусь, например, на какой-нибудь виноградник обычным работником, года за два вникну во все детали, а потом обзаведусь собственным хозяйством.

– Это вы-то будете ковыряться в земле? – спросила Мария, не скрывая скептицизма. – Посмотрите на свои руки. Небось гвоздя вбить в стену не сумеете.

– Отчего же, очень даже умею, – возразил он. – У меня вообще родители крестьянами были. И их родители были крестьянами. А меня вот в журналистику понесло. Но только кровь берет свое. Знаете, как говорят: все тайное становится явным. Но речь не только о каких-то там секретах. Все, что заложено в человека, о чем он, может быть, даже сам не знает, рано или поздно заявит о себе.

– Вообще, хотелось бы, конечно, посмотреть на эту вашу картину, – сказала Мария. – Прямо не верится, что я могла оказаться в вашем доме. Ну и вообще любопытно, как вы живете. Все-таки, знаменитость.

– Я завтра уезжаю, – соврал Дмитрий. – Но вернусь домой к выходным, и с удовольствием покажу ее вам.

Ольга Кириллова работала промышленным шпионом. Раз в полгода она ездила в Европу красть образцы новой модной одежды. Не то, чтобы она буквально крала эту одежду с магазинных полок. Она покупала ее, после чего американская компания, в которой она служила, делала ее копии, незначительно изменяя и выдавая за собственную продукцию. Ольга ничуть не стеснялась своего занятия, зная, что европейские шпионы проделывали то же самое в Америке. Эту воровскую круговерть можно было бы запросто назвать международным торгово-культурным обменом, но термин «промышленный шпионаж» вносил элемент интриги в тоскливый процесс удовлетворения искусственного голода, без которого наше общество потребления долго не протянет. Изменчивая мода была тем рычагом в руках беса алчности, с помощью которого вызывалась постоянная неудовлетворенность тем, что вчера еще считалось образцом совершенства. Это постоянное обновление вещей неизбежно привело к тому, что их качество ухудшилось. Не без удивления Ольга обнаружила, что такие понятия, как надежность, прочность или практичность покинули ее обиходную речь.

Взять, например, с рабочего стола Ольги, осенний каталог универмага «Блумингдейл». На третьей странице помещен художественно размытый, в теплых зелено-коричневых тонах снимок молодой женщины с нежным и задумчивым лицом. Красавица пребывает в любовной грезе. Где же предмет ее томления? Да вот же – прижатая к груди кожаная с металлическим украшением сумка фирмы «Фэнди»! Ах, сколько чувства в позе женщины! Как томительно расслабленна рука, покоящаяся на объекте ее влюбленности! Как похожа она на Прозерпину с полотна Габриэля Данте Росетти! Но Прозерпина связана с плодом граната в своей руке вечным союзом, а наша манекенщица уже в зимнем каталоге того же универмага, с той же любовью и томлением будет прижимать к себе сумку «Гуччи». Как изменчиво сердце нашей современницы! Но она не виновата! Вы будете смеяться, но виновато общество!

В начале ХХ века гениальный организатор американского сталелитейного производства Эндрю Карнеги сформулировал идеал капитализма, как способность общества сделать роскошь доступной для масс. Для страны, переживавшей первую технологическую революцию, самой большой роскошью была сталь, и предприимчивый шотландец завалил Америку стальными рельсами, тонна которых стоила меньше 50 долларов. Его товар был втрое дешевле того, который покупали в Англии. При этом англичане отправляли за океан металл самого низкого качества, презрительно именуемый ими «американским железом». Карнеги дал стране первоклассную сталь. Постоянно сокращая ее стоимость, Карнеги способствовал тому, что Соединенные Штаты покрылись сетью железных дорог (и телеграфных линий) и начали стремительно расти вверх – скелеты небоскребов собирались из той же стали.

Капитализм решил проблему доступности практически любого товара для любого человека, но не искоренил роскошь. Понятие роскоши перешло в категорию качества и размера. Скажем, человек, единственным доходом которого является крохотное пособие по нетрудоспособности, может иметь вполне пристойный форд. Ему будет трудно обзавестись Мерседесом, но это не помешает ему перемещаться по стране с теми же удобствами, что и владельцу престижной иномарки. Безработный владелец форда может быть не мечтает об особняке с бассейном и теннисным кортом в Майами-Бич, но он не ночует под мостом, у него есть трейлер со всеми удобствами. Владельцу трейлера не грозит и смерть от голода, поскольку в стране масса дешевых продуктов, не говоря о благотворительных столовых, где нуждающийся может получить увесистый бутерброд и банку кока-колы бесплатно. Но он может прожить жизнь, так никогда и не попробовав устриц с шампанским. Если говорить о Дмитрие с Ольгой, то с годами они остановились на устрицах кумомото и французском шампанском Пол Роджер – «деликатном и элегантном», как его характеризовала известная нью-йоркская сомелье того времени Андреа Иммер.

Ту же параллель можно провести и в сфере интимных отношений или, лучше скажем, отправления нужд плоти. Человек малоимущий скорей всего не сможет провести ночь с хорватской секс-бомбой Меланьей Кнаусс, которая ублажает вислощекого миллионера Дональда Трампа. Но в распоряжении бедняка – девушки попроще из местного эскорт-сервиса или гоу-гоу бара, не считая мегатонн глянцевых журналов и порнофильмов, использование которых дает прекрасный эффект в комбинации с самым небогатым воображением и простейшим ручным приводом.

А что любовь? Любовь, как пелось в старой песне, по-прежнему может нечаянно нагрянуть, когда ее совсем не ждешь, но надо быть готовым к тому, что последствия этого будут тяжелыми, если не катастрофическими. Плановое потребление товаров и услуг упрощает жизнь всем участникам жизни. Любовь, всегда эгоистически сосредоточенная на одном объекте, стопорит этот процесс. Человек, покупающий пять сумок для пяти любовниц, более полезен для общества, чем богобоязненный муж, свято блюдущий священные узы брака и покупающий одну сумку для любимой жены. Ну, он, конечно, может купить пять сумок и жене, но, по идее, богобоязненная супруга должна быть против такого расточительства. Точно сказано: религия опиум для народа и тормоз для процесса потребления, что грозит рецессией, потерей рабочих мест, повышением налогов, бедностью, революцией и конфликтами с соседними менее богобоязненными государствами.

Лозунг старорежимных правителей «разделяй и властвуй!», в наши дни можно переделать на «потребляй и властвуй!»

Стремительное обновление гардероба, интерьера, друзей, любовников, пейзажа стало единственным свидетельством самой жизни. Стабильность с ее привязанностью к так называемым