Юность

– Приедете?

– Приеду.

– Честное слово?

– Честное слово.

– Ну, смотрите, не надуйте меня, я буду огорчен и рассержен в противном случае, – Борис посмотрел на бледное с насмешливо темными глазами лицо и запечалился. – А вдруг…

– Да нет же, я говорю вам.

Цепкие, длинные пальцы сжали Борису руку.

На вокзале, как в городе завоеванном.

– Правда, Верочка, я удивил?

– Что ты, дурашка, ты ангел, ангел прямо.

– Нет, я это знаю. Не всегда, конечно, но все-таки. Сегодня устал, по земле шел… и хандрю.

– Я тебя вылечу. И скоро, скоро. Картолины тут. Теннис у них и земляника чудная.

– Старшая Кирочка – душончик. Ты влюбишься непременно. Две младших – ну, те так… Но, вот еще кузина к ним приехала, та совсем особенная с братом военным.

– Мама! Дина! Кого я привезла с собой. Посмотрите, совсем как большой.

– Я уже, правда, совершенно большой.

– Нет, нет, ты маленький, маленький, ты должен быть маленьким, понимаешь?

Балкон весь съежился. И всё меньше стало.

– Мамочка, а ты все та же, а Волик, где он, мой любимчик маленький?

– Верочка, скажите, вот тот уж маленький, несомненно, а я большой.

– Сколько вам лет?

– Мне девятнадцать, т.е. собственно двадцать, или двадцатый, как говорят.

– Но это не все равно.

– У меня сын покойный был бы в ваших летах. Я был учителем здесь, недалеко от города, когда принесли его шестнадцатилетним, весь красный был, в крови и снегу. Его друг, Траферетов, был в классе с ним, забавлялся ружьем и в грудь, прямо в грудь.

– Как Траферетов?

– Трафетеров, Леша Траферетов.

– Я немного знаком с ним. Он скоро приехать должен сюда.

– Ну да что же, разве он виноват? Его руками Бог управлял, так надо значит. А у меня он один был.

– Кто?

– Сын, говорю, один был. Вы на каком?

– Курсе?

– Нет, факультете?

– Филологическом.

– Не знаю, какой бы он избрал. Ведь он один у меня был.

– Плей!

– Рэди!

– Боря, внимательнее. Вы, как изваяние.

– Быстрее двигайтесь. Ай-ай-ай, из-за вас мы проиграли партию. Уж не будьте бякой.

– Лили, Лика – он сегодня немного не в духе, не особенно его терзай.

– Вот бы мне такую сестру, как Вера, ваша – оберегательную, а то моя больше мучает меня.

– Ложь! Ложь! Я всегда за тебя заступаюсь. Вы не верьте ему, Борис Арнольдович. Кроме того, он военный, сам должен, правда?

– Что должен сам?

– Сам, сам должен воевать, ну и вообще… Ты не понимаешь ничего.

– Ах, отстань.

– Плей!

– Рэди!

– Сетти, сетти, я больше не играю.

– Вера, ты с кем?

Дома все так ясно и правильно. Отец в разъездах, а когда дома, в кабинете с зелеными шкафиками и полками под цвет обоев, мама на кухне. Верочка – вот та немного покуролесить любит, и не всегда обычно. Волик пузатик суров и серьезен. Только, когда щекочат его, смеется и плачет вместе, и руками пухлыми трогательно разводит.

Боря целый день пасмурный. На террасе съежившейся, с потресканным каменным полом, уютно по вечерам, но днем жарко.

– Приедете – вспоминается разговор.

– Приеду.

– Честное слово?

– Честное слово.

– Я повторил.

– Зачем повторил?

– Почему нет до сих пор. А впрочем, не все ли равно.

– Как знать.

– Боря, Боря, пойдем в Сосновое. Ты будешь со мной сидеть рядом, я в обиду тебя не дам. Ты такой скучненький. Ты такой миленький, – Верочкина ручка гладит русые волосы Бориса и лоб широкий и ласковый.

– Вера?

– Боря.

– Вера!

– Боря.

– Я не пойду никуда, никуда.

– А если я попрошу?

– Нет, не проси. Когда вечерний?

– Дачный?

– Нет, нет такой, ну, обыкновенный.

– «При» или «от».

– «При», «При».

– Ты же вчера ходил на вокзал в девять. А больше нет. Ночной есть, но тот ненастоящий. Ах, да, я забыл. Как это не настоящий. Ну, он не такой, как девятичасовой, с ним никто не приезжает.

– Ты ждешь, Борик, кого-то?

– Жду.

– И?

– И не дождусь.

– Ах ты, мой маленький. Ну, пойдем в Сосновое.

– Сначала пойду к «При».

– Будет поздно. Да. И ты?

– Не пойду.

Лес, лес, все лес, но вот, наконец, это озеро, как чаша раскрытая. Кто-то уже восторгается, преждевременно, радостно.

– Где будем есть?

– Вы уже о еде думаете, Вера Арнольдовна?!

– Я не виновата, что мой желудок хорошо варит, я не страдаю…

– Вера, Вера! – Боря съежился и угас как-то сразу. Пусть не лезет, я его терпеть не могу.

– За что?

– За все.

– Карл Константинович, почему вы с моей сестрой не ладите?

– Должно быть потому, что она не похожа на вас.

– То есть?

– Вы понимаете?

– Нет.

– Будем говорить о другом. Вы не находите, что воздух здесь особенно приятный, такой жизнедающий.

– Нет, нет, ничего не…

– Боря! Боря! Тебя ищут.

– Кто?

– Зинаида Константиновна, Мирра и все.

– Иду. Идемте, Карл Константинович!

– Я так не люблю общества.

– Что же приходится.

Приближалась ночь. Наверху, как на синем кафтане золотые пуговицы, загорались звезды. Воздух был прохладный и какой-то особенно ощущаемый. С разных сторон раздавались голоса разбросанной компании. У Бори были на глазах слезы и в груди кололо.

Я несчастный, несчастный. И не в первый раз это. Полюблю и напрасно огорчаюсь. А может быть? Нет, надежды мало. Кто-то запел. Голос приятный, успокаивающий.

– Я не знала о ваших талантах, – голос Верин немного насмешливый.

– Поживите здесь, узнаете еще больше.

– С меня и этого довольно.

Деревья шепчутся, точно знают тайну Бориного сердца.

Вот бы руку эту длинную, цепкую пожать и поцеловать можно. Только где она теперь? Боже! И вдруг упал на траву мокрую. Милый, мой Боженька, милый, прости, это не грех ведь, сделай так, чтобы скорее я увидел. Скажи Боже, Боженька, прости, или это не хорошо совсем, но я плачу.

– Где ты пропал?

– Я не пропал. А что?

– Ищут тебя, Боря, уже возвращаются. Ты что тут делал?

– Подожди, пройдемся немного, Верочка, и тогда уж пойдем к ним.

– Хорошо.

– Вера, Вера, дай твою рученьку я поцелую.

Прежде всего, надо узнать, что я хочу. И не волноваться. Вот так. Сесть в кресло мягкое. Однако оно порвано изрядно. Надо сказать, чтобы обили. Будет хорошо зеленым или темно-синим. Мне приятно, когда мои руки в руках Леши. Немного странно звучит. Может быть. Не знаю. Дальше что? Он смотрит мне в глаза. Улыбается. Что-нибудь знает или нет? И мне хорошо. Жутко даже. Это не грех, не минус, но дальше, дальше что? Почему он не приехал? Почему обманул?

Вечер прохладный. Дома пусты. Все гуляют. Вера только что вышла. Звала с собой. Она хорошая, но поймет ли? Да и надо ли ей знать? Карл Константинович странный такой. Будто знает о чем-то, и тайну бережет чью-то. Но он суровый, а Леша скверный, но милый…

– Вы куда?

– Так, пройтись.

– Идемте вместе.

– Хорошо.

– Вы, вероятно, меня старика не любите? Такой хмурый я, не подхожу к молодежи, а люблю ее. Вот Коля, если был сын мой жив, иначе было бы все.

– Вы говорите, что в снегу был, весь в красном, и грудь и все красное, красное. А глаза закрыты? Глаза?

– Нет потом, закрывали уже.

– А было много народу на похоронах?

– Нет, кому ж было идти. Товарищи, да так, кое-кто. Холодно было. Зима такая. Бога ради, не смотрите так. Ну, совсем как он, Коля, вот теперь нет, совсем уж не то, переменилось.

– Вам это показалось. Вам это показалось.

Если обдумать внимательно – это может показаться нехорошим. И все скажут – мерзость. Ярлычки всегда готовы. Кто-то темно-серый с добрыми глазами и белой бородой, чересчур большой для обыкновенного, приклеивает записочки к баночкам и выставляет на витрину. Приходят все, все, кто ходить еще может. Зрячие читают: То-то, то-то. Незрячие слушают. И вот – хорошо. Или – отвратительно. Но то ли на самом деле? Или все это вздор. Самооправдание.

В соседней комнате Верины руки уверенно бьют по клавишам. За окном пусто, солнечно. Прохожих нет. Почему это ужасно, а то нет? И опять на колени: «Боженька! Боженька»!

В танцевальной зале кружатся пары. Все больше в белом: светлые, легкие платья и белые кителя с пуговицами золотом.

– Карл Константинович, почему вы как каменный танцуете?

– Я, Вера Арнольдовна, вообще не люблю танцевать и делаю это только…

– Милость молодежи?

– Нет, не милость, но…

– Ах, довольно…

– Вера, что ты пристаешь к Карлу Константиновичу?

Верины глаза сжимаются:

– Борик, не сердись.

Ушла, не оглядываясь.

– Странная девушка. Не может простить, что я не из «ухаживающих».

– Вы?

– Да, я.

– Странно. Я тоже. Но Верук меня любит.

– Вы – брат. Это другое дело. И потом вы… вы… – Карл Константинович берет Борину руку и целует.

– Карл Константинович! Карл Константинович! Не должны это, слышите? Никогда.

– Разве я ошибся?

– Нет, но вы простите меня. Вы видите – я сам не свой. Может быть, при иных обстоятельствах, но теперь я весь в другом.

Лицо Карла Константиновича, круглое и удивленное, как потухло.

– Простите, я не хотел вас огорчить. Так редко встретишь. И вот загораешься.

– Милый, что же делать, я вас так понимаю, но и вы должны понять меня.

– Ваш брат совсем не такой, как я думаю.

– Как?

– Так, какой-то замкнутый. Мраморный.

– Он очень страдает. Очень.

– Очень? Но все-таки, а почему? – Кирины глаза расширяются? – Влюблен, может быть?

– Нет, не то, я думаю.

– Странно.

– Верочка, вот если бы он на вас был похож. Веселье, жизнь – ртуть серебрюсенькая.

– Вы такая Дуся. Я бы влюбилась, ах, как влюбилась бы!

– Боря точно не хам. Но он такой, такой... Вы не находите?

– Слова? Да? Но я понимаю. Не знаю, как вы?

– Я – нет. Вот, если бы как вы. Огненный, живой, я не люблю ничего непонятного. За тайной всегда пустота.

– Нет, нет, это неправда. Никогда.

– Ну, не сердитесь

– Нет, я так, ничего.

– Который час?

– Восемь.

– Скоро поезд приходит.

– Вы ждете кого-нибудь?

– Нет, но люблю бывать там. Так оживленно, новые лица и вообще…

– Вы?

– Да, я, вас это удивляет?

– Нет, но…

– Что «но»? Смущенный Карл Константинович стоит перед Борей и в глазах его синие змейки.

Река плавная и выпуклая обожжена солнцем полуденным. У купален много купающихся. На воздухе розовеют тела, и движения плавные и понятные.

– Вас это удивляет?

– Я ничего не понимаю.

– Что ж тут понимать. Стою и подсматриваю. Как гимназист. Как мальчишка.

– Зачем это?

– Разве всё надо объяснять? Я отнимаю у кого-нибудь жизнь или счастье этим? Кому я мешаю. Мне это нравится. Наконец, мне надо.

– Не знаю, не знаю, может быть, вы правы, но как-то с детства я привык к другому.

– Ну, будет об этом. Почему вы не купаетесь? Идемте.

– Ах, нет, нет.

– Почему так неприятно, когда видишь влюбленность другого? Больно. Странно.

– Но ведь и я кажусь со стороны смешным? Может быть, и Траферетову так же? Потому-то и не идет он.

– Нет, нет. Это не то, не может быть. – И руки бледные Борины тянутся за зеркалом. – Верочка, я не уродик?

Из соседней комнаты доносится смех звонкий и шум бегущих ног.

– Борик, Борик, какой ты глупыш. Ну, конечно, ты еще малюсенький. Еще меньше чем когда в 8-м классе был.

– Ах, Верочка, я серьезно спрашиваю? Неприятно быть некрасивым. Может быть, будь я немного, чуточку лучше – всё было бы по-иному.

– Ты Ангел, Ангел, Ангел настоящий. Тебя все любят. Только почему ты такой каменный в последнее время. Об этом говорят. Вот Кира Заримова утверждает, что ты влюблен, не иначе.

Борик краснеет.

– Нет, что ты. А впрочем...

– Вера! Боря!

– Вера! Ты любишь меня?

– Очень. Очень. – И Верина рука обнимает Борика.

– Вы курите?

– Нет.

– Странно. Все мужчины курят.

– Далеко не все.

– Да, но… Вот, например, Изжогов. Он хотя не курит, но всё равно, что курит. Вы понимаете?

– Не совсем.

– Ну, он всегда такой табачный, и пахнет от него таким крепким… Одеколоном?

– Неправда. Он никогда не душится. Вы злой. Впрочем, вы мне нравитесь. Хотя Кира относится к вам критически, но я не нахожу, что вы пропащий. Вы не каменный. Глаза у вас… в них еще есть змейки. – Борик краснеет. – Нет. Не то. Но вы понимаете – есть такие монахи, не совсем монахи, но без любви. Они не признают…

– Мне кажется, что монахи влюбчивы.

– Да, но есть которые, у которых – понимаете?

– Не сердитесь. О вас дурно говорят. Но вы мне нравитесь.

– Ефросинья Ниловна, Ефросинья Ниловна! К вам Борик, что братом Веры будет.

– Я сейчас, сейчас.

На скамейке, в садике Картолиных книга неразрезанная, персик и разрезной ножик. Борик в белом кителе. Бритый, напудренный.

– Вы сегодня очаровательны. Я рада, что вы пришли. Очень. Сегодня теннис. Мне играть не хочется. Кира ничего не знает. Хотите персик? Мы уедем куда-нибудь в окрестность.

– Да, но в девять я должен быть дома.

– Трогательно. К семейному чаю?

– Нет, но…

– Впрочем, это все равно. Который час?

– Три седьмого.

– Успеем, успеем. Поцелуйте руку. Хотите? Только не кусайте.

– Что вы.

– Нет, нет, не здесь, выше. Не нравится? Бедненький, ну чего вы смущаетесь. Вы еще никогда?..

– Я видел вчера… Вспомнил сына. Хоть не виноват он, но все-таки – это ужасно.

Борик вздрагивает:

– Василий Александрович?!

– Да, да, это ужасно. Вчера вечером еще, иду я в сад, перехожу дорогу, там, где аптека, знаете? И вижу – Траферетов идет.

– Как? Уже?

– Что?

– Нет, это я так. С кем он?

– Один, один. Я не хотел, чтобы он видел меня, и свернул.

Приехать и не зайти? Боже, что это? Опять начинается? Или потерял адрес. Это так легко. Записывал на билете концертном и выронил. Но все же? Или совсем не надо встречи? Ефросинья Ниловна? Но она такая мягкая… И это так трудно. Боже, опять начинается! За что?

– Борис Арнольдович! Вам посылка.

– Верунчик, Верунчик, дай ему мелочь. Где Боря?

– Боря, тебе посылка? Откуда это? Из Лодзи? Что это такое?

В дверях Боря в кителе белом. Бледный.

– Это по делу. Давайте сюда.

И в комнату скорей к себе. Дверь закрыта, но вот окно. Надо ставней.

В соседней комнате Верины пальчики по клавишам ударяют.

Как долго не открывается. Что это? Неужели там, старая газетная бумага. Кажется, это бывает. Жаловаться не пойдешь. Стыдно. Вдруг последняя бумага и сыпятся открытки. Борик конфузливо сначала, потом смелее берет и рассматривает. Первая безобразная. Толстое рыхлое тело женщины и такое же мужчины. В какой-то причудливо-неестественной позе. Следующие лучше. Вот, совсем хорошая. Тело юноши раскинуто. И рядом женское. И больше ничего. Последняя – несколько фигур. Но это… Боря перебирает карточки, одну, другую. Может быть теперь – лучше? Но потом закрывает глаза ладонями и тихо всхлипывает.

Верины пальцы бьют по клавишам в той комнате.

– Боря, Боря, сильнее, нельзя быть таким нежным. – Ефросинья чуть не плачет, лежа на толстой двойной кровати с Борей. – Вот так. Ну, теперь хорошо. Милый. Милый.

Боря закрывает глаза и целует плечи, волосы, мягкую грудь.

– Ты ни разу, еще ни разу? Это первый? – Вот так. Ах, нет. Ну, опять. Это невозможно.

Вдруг Ефросиньина рука опускается на Борину щеку, не с лаской сладостной, а с жгучим ударом.

– Что это? Вы с ума? Вы с ума сошли. Как вы смеете?

– Негодяй! Вы не хотите меня, чего глаза… Я вижу, я знаю. Вам не меня надо. Зачем же лезете тогда?

– Ефросинья успокойтесь.

– Что за гадость такая. Я привыкла, чтобы меня брали, а вы мокрица какая-то. Вы не хотите меня. Дрянь. Дрянь.

Борик закрывает глаза и силится представить 4-ую карточку. Но что-то ничего не выходит. От удара горит щека. Тело Ефросиньи близкое, вздрагивающее, но не волнующее, такое мягкое, мягкое.

– Ну, не сердитесь, я вас обидела. Нет, нет, вы хороший. Особенно теперь. Вы доказали, что я ошиблась, но все же я чувствую, понимаете, женщина всегда чувствует, когда ее хотят. Вы меня не хотели. Я для вас помойная яма.

– Как вам не стыдно! Бросьте это говорить. Как умею. Мне нравится. Но что же я могу еще делать.

– Вы влюблялись?

– Конечно.

– Нет, нет, не так, ну а так? Понимаете? Не так, как другие. Ну, как Карлуша Маслов.

– Для чего вам это?

– Нет, вообще, так. Жаль, что вы такой.

– Я вам ничего не сказал.

– Не надо, не надо.

– Карл Константинович, на минуточку.

– Я рад, что вы меня позвали.

– Нет, не то. Вы понимаете – это ужасно.

– Глупости, ничего ужасного. Вы слишком нервны. Я, вот, например, чувствую великолепно, только жалею, что вы не согласны, это было бы лучше.

– Ах, не говорите об этом никогда. Ведь я же должен, меня должно тянуть?

– Я жалею, что вас не тянет ко мне. Меня к вам тянет. Вот вчера я провел очень недурно время. В хорошей компании. Фельдшера Сомова знаете??

– Нет.

– Напрасно. И потом провизор. Медицинская компания. О-ох… – Карл Константинович потягивается.

Борик заламывает руки. Не то, не то!

Почему он не заходит? Но ведь становится ужасно! Я не могу больше так жить. Идти самому? Но я не знаю, где он остановился. Разыскивать? Послать кого–нибудь? Нет, не надо. Всегда, когда приходилось прибегать к помощи слуг, Боря как–то ежился и чувствовал себя скверно. Имею ли право? Зачем это делать? Больно. А вдруг я был бы такой, и меня посылали бы: Боря, отнеси записку барину, Боря, купи говядину. Ведь это ужасно. Все привыкли, и кажется обыкновенным. Что такое барин? Что такое слуга? И как можно сказать человеку: иди, если он не хочет идти? Но это не то, нет. На чем я остановился? Да! Траферетов. Вот он сказал бы – иди – я пошел бы. Слугой рад бы быть. Боже, отчего это, милый, скажи. Вот я закрою глаза, и буду слушать, а ты скажи. Или нет, это будет чудо. Пусть лучше войдет кто-нибудь сюда и скажет фразу, какую-нибудь, а я пойму сам ответ. Вывод. Боже, Боже, это очень скверно?!

Дождик на дворе и солнце. Верочка хлопает в ладоши.

– Это черт бьет свою жену.

– Что?