Ника СОЗОНОВА

«...Это вовсе не то, что ты думал, но лучше»

Меня зовут Росси. Это сокращенное от Рассвет. Так меня называют те, кто сейчас рядом, а раньше, верно, меня именовали по-другому. Родители, которые у меня, конечно же, были, не могли назвать свою дочь Рассветом, им это и в голову бы не пришло. Я была Машей, или Ирой, или Аленой, я уж не помню.

Как-то утром, довольно давно, по обыкновению с трудом разлепив веки и мучаясь от укоров совести, я подумала: а зачем мне помнить то другое время, когда я ходила не в разодранных джинсах и футболке с надписью «анархия», а в капроновых чулках и бежевом шарфике? Сказано – сделано. Я сосредоточилась на мысли, что не хочу ничего помнить из прошлого, и ... забыла. Такой уж у меня организм: что бы я ни приказала ему, всё выполнит. Надо опьянеть – забалдею с глотка пива, а если надо оставаться трезвой, то и бутылка водки не свалит.

Я живу в Питере и порой ловлю себя на желании рассказать кое-что о своей жизни, о нас. Я хочу, чтобы знали не только о питерских домах и дворцах, но и о питерских подвалах, чердаках и крышах, пологих крышах в центре города, залитых горячим солнцем и покрытых коричневой облупившейся краской. Чтобы замечали не только людей, спешащих по своим скучным делам, корпящих в конторах и офисах, но и музыкантов, играющих в подземных переходах. Чтобы не отворачивались брезгливо при виде парней и девчонок, чьи органы проспиртованы насквозь, а вены истерзаны шприцами с героином и амфитаминами. У каждого своя жизнь, и каждый прожигает ее по-своему. Я не прошу делать выводы, что плохо и что хорошо. Лишь надеюсь, что после моего рассказа кто-то взглянет на мой мир чуть-чуть по-другому.

На «собаках» летаешь в Москву,
На железных «волках» до Горбушки.
На душе сто колец, два тату,
Да на память косуха подружки...
ДДТ

Она была одной из первых, с кем я познакомилась и начала общаться в «Трубе».

Волосы с рыжинкой, прямые, как соломинки, серые в крапинку глаза. Больше всего меня поражала и цепляла ее улыбка, открытая, детская и какая-то слишком тёплая, что ли. Нетти – профессиональный «аскер». Она «аскает» так легко и непроизвольно, будто дышит или говорит. Я ей благодарна: она научила меня очень многому.

Моя голова покоится на ее коленях. Я жутко хочу спать, но знаю, что делать этого нельзя ни в коем случае.

– А что я там забыла? – задает она встречный вопрос.

– Ну, как же? Ты же питерская. Могла бы, в принципе, хоть изредка и дома мелькнуть.

– Знаешь, когда я там мелькала, меня тут же отправляли в психушку. А там – там мне совершенно не нравилось!

– Я не вчитывалась в свою историю болезни. Честно сказать, я в нее даже не заглядывала. Но, знаешь, порезанные вены, наверное, не плохой повод для путешествия на «Пряжку».

– Сдуру. Маленькая была, влюбилась безответно. А когда поставили на учет – отправляли туда уже просто так. Без повода. Для подстраховки...

Звучит не очень уважительно по отношению к ее родителям, но я и впрямь так считаю. Нетти – самая спокойная, не истеричная, беспроблемная девочка в «Трубе». И еще она самая чистенькая и ухоженная среди нашей братии. Волосы всегда вымыты, блестят и благоухают. Это потому, что у нее много каких-то тетушек-бабушек, к кому она всегда может придти – вымыться, вкусно поесть, отоспаться.

Нетти двадцать, она старше меня на четыре года. Поэтому относится покровительственно, как кошка к котенку. Но меня это ничуть не напрягает.

– Солнышко, а зачем мы живём? – Я смотрю на небо, и совсем не нужные, неправильные вопросы зачем-то слетают с моих губ.

– Не знаю, как ты, а я живу, потому что так задумано природой или Создателем. Я дышу, потому что меня этому научили еще до рождения, смеюсь, потому что рядом со мной те люди, которые меня не раздражают и не напрягают. Я думаю, потому что так удобнее общаться. И вообще, что это за вопрос: зачем? Чтобы было кому обо мне вспомнить потом, за чертой, когда я перестану быть кем-то и стану никем. Жизнь – это постоянный диалог, и когда закончатся все заготовленные мной слова, я, наверное, умру.

– Странно... Мне сегодня так хорошо, несмотря на то, что глаза слипаются, а рот только тем и занят, что распахивается в зевке. Почему?

Нетти не отвечает. Снизу, с моего ракурса, у нее круглая, как апельсин, щека в золотистом пушке.

– Пойдём! – она неожиданно вскакивает, стряхивая мою голову с колен, как ненужный груз.

Я звучно стукаюсь затылком о скамейку и обиженно бурчу:

Группа туристов, финнов или немцев, с любопытством уставились на двух девчонок в черных футболках и рваных джинсах, плавно выплывающих из садика перед «Казанью».

Мы подползли к метро и устроились на поребрике, под вывеской «Гомеопатическая аптека». Тут сидело уже немало наших. По кругу, весело булькая, бродила тёмно-зелёная бутылка портвейна (кажется, «Три топора»). Разговор тек живой, эмоциональный, прерываемый то и дело выкриками и широкими взмахами рук. Кажется, назревала драка. Как обычно, в самом центре ее находился Абрек. Ну почему ни одна мало-мальски приличная заварушка не обходится без этого парня, по-обезьяньи обаятельного, похожего на молодого Челентано?.. Впрочем, нет: и обезьяну, и Челентано он напоминает лишь внешне – подвижностью, низкорослостью, живейшей мимикой. Внутри же у него таится хищник – с глазами цвета солнца, просвечивающего сквозь стакан с крепким чаем.

В трезвом виде Абрек (он же Брейки) вполне удобоварим для общения. Но алкоголь или «травка» полностью срывают у него крышу. Стоит задеть его в таком состоянии, завести – а это совсем не трудно – и он становится похожим на смерч, не управляемый ни изнутри, ни извне. Даже парни в полтора раза выше и в два раза накачанней пасуют перед ним.

Ох, Абрек... Много бы я могла рассказать о нем, но лучше потом.

Вникать в суть возникшей проблемы мне лень. Нетти, по-видимому, тоже. Так как никто из ребят сейчас не играет и делать здесь, в принципе, нечего, мы решаем побродить по Невскому.

Гудят машины. Сверкают под летним жарким солнцем крыши домов. Город дремлет, погруженный в послеполуденную сиесту. Я окунаюсь с головой в его энергию – душную, вязкую. Черпаю ее ладонями и пью, пью, не отрываясь.

Мой крик немало испугал движущихся по своим продуманным траекториям прохожих. Я толкнула Нетти в бок, и она, поддерживая меня, заорала в свою очередь:

– Я тоже тебя люблю, гранитный город, несмотря на то, что ты самое большое болото в этой долбанной стране!..

– Да, ты чертова дыра, в которую так легко угодить и из которой так трудно выбраться! Но, слышишь – я люблю тебя!!! Питер, а ты?!

Люди уже не просто шарахались, они обходили нас метров за пять, как прокаженных или буйно-душевнобольных.

– Я пить хочу, – отдышавшись, объявила я подруге.

– Ну, и что я сделаю? – Нетти пожала плечами.

– «Аскни», пожалуйста, солнышко! У меня в горле все пересохло, словно пустыня Сахара какая-то.

Она огляделась в поисках подходящей жертвы. А я уставилась на нее – всегда приятно посмотреть на «аскающую» Нетти, пусть даже свободным «аском». И полезно.

– Молодой человек, постойте! Простите, у вас не будет какой-нибудь мелочи? Буквально, рубля-двух? Как зачем? Бедным умирающим от жажды девушкам на лимонад. Да, спасибо, этого конечно хватит. Удачи вам!..

– Девушка, девушка, постойте, ну неужели вы так спешите... Ах, какая вы грубая, леди, так нельзя. Я к вам со всей душой, а вы меня куда послали?..

Спустя пять минут Нетти высыпала мне в ладонь звонкую горстку и даже одну десятку бумажкой. Хватило на лимонад и пачку чипсов – живем!

Мы побрели дальше. В разговорах ни о чем и сплетнях об общих знакомых время летит быстро.

– Слушай, а как ты сюда попала? Я имею в виду – в «Трубу»?

От жары меня разморило, и более умные вопросы не посещали бедную вспотевшую голову.

– А я не помню. Это было давно, шесть лет назад. Я тогда была маленькая и глупая.

– А теперь большая и умная! – я глупо хихикнула.

Нет, жара явно не на пользу моим мыслительным способностям. Она превратила мои мозги в подобие плавленого сырка, что с ее стороны не очень порядочно.

– Нет. Пожившая и измученная, – подруга испепелила меня взглядом.

– Ладно-ладно, не дуйся! Я же не со зла – просто перегрелась немного. Вот и говорю непонятно что.

– Забей. Пойдём, наверное, Леший или Сэнс уже на месте, хотя бы музыку послушаем!

Мы вновь заструились к аптеке, нашей негласно выбранной точке сбора.

– Какая духота! – выдохнула Нетти. – Семь часов вечера, а небо так и давит... Наверняка гроза разразится.

Судя по гитарным аккордам и количеству народа, кто-то их музыкантов действительно уже присутствует.

– Привет, Росси! – меня чуть не сбила с ног невысокая девчонка с ярко-лиловыми встопорщенными волосами.

– Привет, Вижи! – я радостно чмокнула ее в подставленную щеку.

Вижи – сокращенное от Движок – одна из самых ярких обитательниц «Трубы». Ей всего пятнадцать, но она знает практически всё обо всех. Не девчонка, а сплошной сгусток энергии, ходячая батарейка «энерджайзер». Ее иногда трудно понять – так быстро она говорит, при этом постоянно перемещаясь в пространстве. Подвижностью, вихреобразием она смахивает на Абрека – кстати, своего бой-френда на данный момент.

Вижи широко улыбнулась. Чуть приплюснутый нос, узкие стремительные глаза – океан обаяния.

– Да, в общем-то, все о-ки. Слушай, ты сегодня где вписываешься?

– А как ребята к этому отнесутся? Там же и так до фига народу толпится.

– Я не думаю, что они вообще что-нибудь заметят. Двумя больше, двумя меньше – какая разница?

– Ну, хорошо! Только ты, когда трогаться соберешься, и нас цепляй заодно.

Вижи испарилась, затерявшись в чьих-то спинах и лицах, растворившись в разговорах. А я, урвав у кого-то глоток пива и приказав себе сегодня ни за что не пьянеть, принялась слушать и разглядывать окружающих. В основном все знакомые, но есть и чужие – затесавшиеся на несколько минут фигуры прохожих, что остановились насладиться уличным пением и поглазеть на неформалов.

Есть выбор – можно слушать, сидя на корточках и опершись спиной о стену, кого-нибудь из троих. В глубине перехода играет Рысь. У нее громкий металлический голос. И все песни – про волков, задыхающихся от бега, про оргазм, который испытывает в момент взрыва террорист-смертник, про байкеров, впивающихся пулями в рыхлое, душное тело ночи. Долго слушать ее трудно – начинает звенеть в ушах. Рысь зарабатывает лучше всех в «Трубе» – у нее аж два личных «аскера», два хорошеньких мальчика в черном, улыбчивых и приставучих.

У самого выхода из подземки, как обычно, расположился Вискас. Голос у него тихий, на лице глумливая улыбка «под Лагутенко», тематика вампирская:

Отращу себе верхние зубы, два клыка – до длины отменной,

И на промысел тихий выйду, в ночь, безлунную, как сестра...

«Аскера» он себе не заводит – из экономии и нелюдимости. Любителей его песен мало, да и слова не всякий расслышит. Пару раз я «аскала» ему – по собственной инициативе, бесплатно, не в силах смотреть на жалкую горстку металла в бумажной коробке. Сейчас, правда, на подобный подвиг не тянет: жара, лень...

На улице, в пяти метрах от перехода играет Сэнс. Его обычное место – у витрины ювелирного магазина. Он редко поет своё, чаще «Сплин», «Агату» и «Нау», но и своё и чужое – одинаково здорово.

Текли песни, текло пиво сквозь гортань в желудок, тихой сапой струилось время. Я и не заметила, как прошло часа три, и очнулась только когда ребята принялись упаковывать гитары, собираясь уходить. Народ озабоченно посматривал на небо – его сплошь заволокло тучами, а я вспомнила о том, что с самого утра хочу спать.

«Пора тянуть девчонок и рвать в Хижину, иначе точно вымокнем!» Нашла я их до странности быстро: вместе с Патриком они накачивались алкоголем средней крепости в нашем любимом дворике, в двух шагах от «Трубы». Здесь всегда прохладно и малолюдно, и полностью отсутствуют как маленькие дети, так и вредные старушки, что дает возможность уединения для самых различных надобностей. Я с трудом оторвала девчонок от недопитой бутылки (под обиженное ворчание Патрика) и поволокла – чувствуя себя наполовину бурлаком, наполовину ломовой лошадью – к Хижине.

И тут грянуло. Всё началось с резкого порыва ветра, пахнущего заливом и озоном. После жары, плавящей нас весь день, он показался ледяным. Небо, почти черное от туч, разорвало золотым ногтем молнии. Грохотнуло так, что на секунду мне показалось, что земля вылетела из-под ног.

И мы рванули. Крупные капли забарабанили по асфальту. Я ловила их ртом, одновременно пытаясь стащить кроссовки и кинуть их в «хламник». Я не заметила, в какой момент одиночные капли превратились в сплошную тяжелую пелену. Помню лишь, что завопила от восторга во весь голос, и девчонки вторили мне. Мы закатали джинсы, мы разбивали босыми ступнями только что образовавшиеся лужи, мы орали от полноты чувств, и люди, закутанные в плащи, люди под разноцветными зонтами и надвинутыми на глаза капюшонами смотрели на нас с изумленными и насмешливыми улыбками и покачивали сухими головами.

Мы носились по городу под неслабеющий ливень и собственные вопли чертову уйму времени. Я воплотила в жизнь давнюю мечту: взобралась по хвосту и извивам змеи на скользкий широкий круп Медного всадника и гарцевала на нем, приобняв императора за талию. Поскуливая от восторга, Вижи присоединилась ко мне. Ловкая, как обезьянка, она умудрилась взгромоздиться Петру на плечи, по-свойски шлепая его по развевающимся кудрям и выпученным глазам. Нетти, как более осторожная, стояла внизу, озираясь по сторонам: чтобы нам успеть дать деру, прежде чем стражи порядка потащат в отделение за хулиганство. Но какие могут быть стражи порядка, когда творится такой вот небесный беспредел?..

Основатель Питера, кажется, ошалел от нашей фамильярности. Но ему, стопудово, льстило столь тесное общение с двумя симпатичными девчонками. Мне показалось, что он вздохнул с сожалением, когда мы с Вижи, понукаемые заждавшейся законопослушной Нетти, наконец-то спрыгнули с медного чудища на землю...

Мы доползли до Хижины мокрые, усталые и грязные, как подзаборные дворняги, но зато донельзя счастливые.

Дверь открыл Красавчик – судя по всему, не вполне трезвый, разбуженный и потому злой. Он был похож одновременно на падшего ангела и на заспанного кузнечика (довольно странное сочетание!) Вообще-то, Красавчик один из самых ярких людей в «Трубе», но сегодня был явно не его день. Большие глаза почти исчезли под припухлыми веками, немытые волосы торчали в разные стороны, как свалявшаяся шерсть больного зверя, у которого уже нет сил привести в порядок свою шкуру.

Красавчик угрюмо воззрился на нас, и мне стало не по себе под этим негостеприимным взглядом. Пришлось пережить несколько неприятных секунд в мыслях о том, где провести сегодняшнюю ночь, пока до меня не дошло, что ему по барабану, куда смотреть, и он просто продолжает спать стоя, с открытыми глазами.

– Слышь, ты, – Вижи ткнула пальцем ему в живот, отчего он вздрогнул и вроде как проснулся. – У тебя сухие шмотки есть?

– Посмотри в шкафу, – Красавчик мотнул головой в сторону кухни, а сам уплыл в комнату, досыпать.

Мы прошли на кухню. Вижи, нырнув в старый платяной шкаф, раскопала ворох не совсем чистых, но сухих тряпок. Пока мы с Нетти переодевались в мужские штаны и рубашки и сушили возле газовых горелок волосы, она то растворялась в темном чреве квартиры, то вновь возникала перед нашими слипающимися глазами. Наконец Вижи дернула нас куда-то, сообщив шепотом, что нашла местечко как раз для трех худеньких девушек. И мы побрели за ней, стараясь не наступать на спящие тела.

Нас не удивляло, что народ в отрубе, хотя время детское – около одиннадцати вечера. Такое уж это место – Хижина. Здесь не существует естественных временных ритмов, как и прочих регламентов. Здесь можно не спать сутки, а то и двое, а можно – как сейчас – сладко и дружно храпеть под шум ливня, невзирая на раннее время.

– Я труп, – шмякнувшись на матрас, я наконец-то закрыла усталые глаза.

Несколько минут я пребывала в относительном покое, а затем почувствовала свежий запах нескошенной травы. Яркий свет проникал сквозь закрытые веки. «Началось! Да дадут мне сегодня выспаться или нет?!» Я села и огляделась по сторонам. Мирная зеленая лужайка, ласковый ветерок, солнышко, пасущееся козы... короче, сплошные розовые сопли. Ну и Спутник, конечно. Тут как тут.

Это началось с месяц назад. Я уже не помню, где тогда вписывалась, помню лишь, что лежала на полу. Закрыв глаза, плавала в сладостной дреме, предшествующей глубокому сну, как вдруг услышала над ухом чужой голос:

Я подскочила как ошпаренная. Вот это да!.. Засыпала я в самой обыкновенной питерской квартире (пусть не очень убранной и чистой), теперь же утопала в осенних листьях. Они лежали толстым слоем на полу странной комнаты – без дверей, но с двумя окнами, расположенными напротив друг друга. По комнате плавно кружились, вздымаясь вверх, всякого рода предметы. Я задрала голову и увидела, что все они стремились под потолок. Или куда-то еще выше, так как потолка, при всех усилиях, я разглядеть не смогла. Словно находилась на дне глубокого и широкого колодца без воды. Мимо моего лица медленно пролетели песочные часы. Длинная черная ряса попыталась утащить меня с собой, цепляясь рукавами за волосы. Я ухватила за толстую ножку куклу с восковым лицом, наполовину оплывшим и бесформенным. Она открыла один глаз, и из беззубого рта вылетело скрипучее подобие слова «мама». Это было жутко, и я завизжала. Визжала я долго, с чувством, с пафосом и артистизмом, в уме отмечая при этом, что движется и парит всё вокруг, за исключением меня и опавших листьев, плотным ковром лежавших в ногах.

– Привет! – снова раздался тот же голос, откуда-то из-за моей спины.

Я прервала ор (одно дело – визжать для себя и для пустого пространства с плавающими вокруг предметами, и совсем другое – для постороннего слушателя, пусть даже он является самой бредовой галлюцинацией из всех, когда-либо посещавших меня) и обернулась. Передо мной в воздухе висел рояль. Именно висел, в полуметре от слоя сухих листьев, а не плыл, летел или скачками возносился под потолок, как остальные предметы в этой дурацкой и чересчур яркой галлюцинации. Рояль был обычный, белый, с золотыми буквами «Красный октябрь» над пюпитром. На нем сидел, свесив вниз ногу, некто. Пожалуй, человек – во всяком случае, крыльев, шерсти, копыт и рогов у него не обнаруживалось. Выглядел он, мягко сказать, странно.

На лице, а может, чем черт не шутит, рыле, морде или даже, не дай Бог, грызле была фарфоровая маска, из тех, какие носят на карнавале в Венеции. Только в отличие от карнавальных на ней не было отверстий для глаз – глаза были нарисованы. Маска улыбалась и, судя по всему, собиралась улыбаться вечно. Ну ладно, фарфоровый лик с золотыми разводами на скулах и тонко выписанными глазами – это, конечно, красиво. Но, скажите пожалуйста, почему же тогда на его теле не шелковая хламида какого-нибудь Пьеро, а кожаная куртка, расклешенные штаны и ковбойская шляпа? При этом он был босиком. Одежда выглядела довольно грязной и рваной, но больше всего меня потряс вид измазанной в глине босой пятки на фоне идеально белого, блестящего бока рояля.

– Ты кто? – задала я вопрос, обычно первым приходящий в голову в подобных ситуациях.

– Твой собеседник, твоя фантазия, твоя совесть – называй, как хочешь.

Голос говорившего был так же выразителен, как и его вид. Глубокий, тихий до шелеста, и в то же время с подспудным рычанием. А когда он повышал его – от вибрации маски у губ становился не по-людски гулким.

– Не совсем. Я бы сказал, что ты находишься в том состоянии, когда душа еще не отделилась от тела, чтобы начать странствие по ночным мирам, а мозг уже расслабился и перестал контролировать подсознание.

То, что мой мозг расслабился, я заметила сразу, как сюда попала. Вот только куда испарился мой здравый смысл, прихватив за компанию, чтобы, видимо, не скучать в дороге, мой скептицизм – этого уразуметь я не могла совершенно.

– Зачем столько эмоций, девочка? Это вредно для твоего психического и физического здоровья.

Поймав на лету стакан с чем-то рубиново-красным, он перевернул его вверх дном. Жидкость блестящей лентой заструилась вниз, неторопливо и вальяжно, так, что в какой-то момент показалась мне змеей, тянущейся к опавшим листьям. Незнакомец расхохотался.

– Что ж, можно и так. Хотя мне она больше напомнила ленточку для волос, надетую в честь Первомая.

Я с ужасом уставилась на перевернутый стакан в его руке, из которого, шевеля раздвоенным язычком и гипнотизируя меня неподвижными зрачками, медленно вытекала... нет, все-таки выползала рубиновая змея. Покачавшись из стороны в сторону, она поменяла направление и, предпочтя опавшим листьям неизвестно где затерявшийся потолок, заструилась вверх. Отпущенный стакан одиноко поплелся следом, поворачиваясь из стороны в сторону и блестя выщербленными краями. Я задумчиво проводила его взглядом.

«Кажется, у меня начинает съезжать крыша. Во всяком случае, таких бредовых и при этом таких ярких и реальных снов я в жизни еще не видела».

– Это не сон, – мягко проговорил незнакомец.

– Хорошо-хорошо, пусть это не сон, как ты говоришь. Но объясни, почему я должна верить собственной галлюцинации?

Он расхохотался. Звонко, сильно. Странные для этого места звуки мелкими и острыми камушками забились о мои барабанные перепонки. Смех нарастал. Казалось, его волна вот-вот накроет меня с головой. Он был осязаемым и реальным, я задыхалась под его тяжестью. Предметы, плавно летевшие под потолок, внезапно поменяли свои траектории и рванули ко мне. Я обхватила голову руками, защищая ее от песочных часов, портсигара, пепельницы... Что-то больно стукнуло меня по затылку, что-то оцарапало руку. Неподвижным оставался лишь рояль с сидящим на нем существом, да листья на полу.

– Что ж, пусть будет галлюцинация, – смех оборвался так же внезапно, как и начался. – Ну, а теперь мне пора – иначе твоя бедная крыша и впрямь не выдержит такого перенапряжения и съедет на сторону. А потом упадет на пол...

Передо мной промелькнули босые грязные пятки, исчезнувшие в золотистом ковре листьев. Казалось, он просто нырнул головой вниз со своего рояля. От того места, где он исчез, поднялась воздушная волна. Через секунду я была окутана роем остропахнущей шуршащей листвы. Меня закружило, изгибая тело под немыслимыми углами, а потом я провалилась во что-то мягкое.

Далее же начался самый обыкновенный, яркий и красочный, но вполне привычный мой сон.

И вот с той самой ночи каждый раз, перед тем как я засыпаю, я вижу его. В разных мирах и пространствах, чаще всего смахивающих на декорации к пьесам абсурда. В разных одеждах – начиная от древнеримской тоги и заканчивая скафандром. Но всегда на лице его одна и та же венецианская карнавальная маска, а одеяние отличается потрепанностью и не блещет чистотой.

Он упорно отказывался огласить свое имя или кличку, заявляя, что не имеет таковых. Я пыталась придумать сама, чтобы хоть как-то его называть. У меня обычно это получается: два-три новичка в «Трубе» обрели клички с моей легкой руки (легкого языка), но сейчас дело застопорилось. Я перебрала многие, от Ночного Глюка до Локи (скандинавского плута), от Сэра ЛСД до Атума (самый непонятный египетский бог, сумевший родить сам себя). Одно время называла его Принесенный Ветром, но это было слишком длинно. Сокращенный вариант – При-вет, звучал несерьезно. В конце концов, обессилев, стала звать его просто Спутником. Раз уж он прицепился ко мне и, по всей видимости, не собирался в ближайшее время отвязываться.

Сегодня Спутник был облачен в нечто пронзительно-зеленое, обтягивающее его стройную фигуру и подчеркивающее принадлежность к мужскому полу. Больше всего его наряд напоминал мультяшных разбойников времен Робин Гуда. Особенно комично смотрелись заляпанные землей коленки и шикарная дыра на плече.

– Дадут ли мне когда-нибудь выспаться? – хмуро повторила я.

– А ты действительно этого хочешь, малышка? Я всегда думал, что тебе доставляют удовольствие наши еженощные беседы и путешествия.

– Да, но только не сегодня – я слишком набегалась и устала.

– Ты хочешь, чтобы я ушел? – голос звенел – то ли от сдерживаемого смеха, то ли от вибраций маски. – Ладно, сегодня я не буду мучить тебя сложными вопросами и путешествиями, а просто расскажу сказку. О’кей?

Я сначала присела, а затем и прилегла на дивно-мягкую травяную подстилку. Сверху на меня глядело и периодически меланхолично подмигивало солнце. (Это не метафора, а констатация факта: у солнца действительно были глаза, грустно-карие и по-собачьи преданные.) В небе медленно пролетели, пронзительно крича, два крылатых существа – помесь гуся с птеродактилем. Подо мной, под опершимся на него локтем, обиженно заворчал недовольный чем-то булыжник. Ладно, могло быть и хуже. Бывали мы в мирах, где из моря цвета ртути на грязно-бурый берег вылезало такое... даже во сне, и то дрожь берет. А тут – солнышко мигает, камушек под боком бурчит, очень мило и вовсе даже не страшно.

– Ну, рассказывай, – я тяжело вздохнула, изображая покорность, и прикрыла глаза.

– «Это было очень давно и очень далеко отсюда. Там, где лик солнца, поднимающегося из-за горизонта, красен, как кровь, бьющая из разорванной артерии, а небо темно-лилового цвета – как сутана всеми проклинаемого мага. Год в том мире состоял из двухсот дней, и сто восемьдесят из них небо было затянуто чешуей туч, а земля была настолько напитана дождями, что не могла уже принимать в себя влагу, и та струилась по ней грязными плетьми ручьев и речушек с мутной горькой водой.

Девушка, о которой речь, жила в одном из темных городов с узкими улочками, где не могли разъехаться две лошади, где стены домов были серыми, как и лица прохожих, спешащих куда-то по своим бесконечным неважным делам. Она была худа и, как все, серолица. Похожая на летучую мышь с большими мягкими глазами, она казалась состоящей из неправильных линий и углов. Тонкая шея, узкие плечи, торчащие лопатки – цыпленок с пепельными волосами. В их мире, где дельфины разговаривали и сочиняли музыку, а человечество было одной из тупиковых ветвей на древе эволюции, она принадлежала к тем немногим, кто еще поднимал взгляд вверх, на небо, а не упирался глазами в землю в надежде отыскать что-нибудь ценное или хотя бы полезное.

Однажды этот мир окутала тьма. Она пришла из ниоткуда, непрошенной гостьей. Липкой пеленой накрыла города и сёла, и не стало больше дней и ночей, закатов и рассветов. Всё смешалось и переплелось в мясорубке тьмы. И девушка перестала поднимать голову – наверху не было ничего, кроме бездны мрака, а если долго смотреть в бездну, голова может закружиться, а сердце остановится и кровавым комком подкатится к горлу.

Потом пришел холод – зверь с гноящимися глазами и полинялой шкурой, прилипшей к ребрам. Он лизал окна, и они покрывались белыми узорами. Ручьи и речушки превратились в ледяных змей – в полной тьме люди скользили и разбивались. Холод просачивался в дома сквозь щели в дверях и окнах и ложился у каминов и печей. И ласковый огонь отступал перед его ненасытным дыханием...»

Голос Спутника был спокойным и невыразительным, слова текли плавно и ровно. Ему бы не сказки сказывать, а научную лекцию с кафедры читать.

– «...Девушка осталась совсем одна: мать ее не выдержала тьмы, отец – холода. И пошла она к своей тетке, мудрой пожилой женщине. Девушка шла и плакала, и слезы замерзали на щеках бисеринками льда. Она не хотела смотреть на землю, промерзлую, как казалось, до самого ядра, и не могла смотреть в небо. Тетка тоже готовилась умереть и не вставала уже с холодной постели. Она посоветовала племяннице уйти из города, оставить страну и поискать потерянный свет в иных краях.

Три леса прошла девушка и встретила трех колдуний. Первая из них за ночлег, пищу и помощь потребовала у нее страх, вторая – печаль, а третья – сожаление. С радостью отдала она всё это и даже удивилась, что такую странную плату потребовали с нее. Но с исчезновением каждого чувства исчезала и его противоположность. Так она лишилась беспричинного смеха, радости и восхищения.

И вот, наконец, подошла она к черному замку. Это был сгусток высокой прямоугольной тьмы, еще более непроглядной, чем окружающий воздух. Прошла в ворота, призывно распахнутые, как ноги проститутки. В замке была тысяча комнат, наполненных тысячью видов темноты. Там была темнота бесконечная и темнота, ограниченная стенами зала, темнота яркая, от которой болят глаза, и темнота тусклая, давящая на грудную клетку. Девушка долго блуждала по ним, и, наконец, когда она окончательно выдохлась, она заметила свет, блеснувший из-под дверей одной из комнат. Свет бросился ей в лицо, ослепил, оглушил. Когда глаза ее привыкли и она открыла дверь, оказалось, что он не такой уж и яркий. На столе, заваленном бумагами, горела керосиновая лампа. В огромном кресле, неестественно скорчившись и вжав в плечи белокурую голову, сидел маленький мальчик. Он обернулся, и если б девушка могла испугаться, она вскрикнула бы от ужаса: с такой недетской жестокой алчностью и холодной расчетливостью смотрели его глаза. На припухлых младенческих губах зазмеилась улыбка.

«Ну, здравствуй, милашка, – голос был высокий и дребезжащий. – Ты отдала всё, что могла, ты прошла длинный путь, так скажи же, чего ты хочешь?»

«Я хочу, чтобы ты вернул свет и тепло. Без них все люди погибнут».

«Они уже погибают, и вскоре человечество как вид исчезнет с этой земли!»

«Я не помогаю просто так, а у тебя нет ничего, чем ты могла бы заплатить мне».

«Выхода здесь три. Вряд ли они тебе понравятся, но всё же ты имеешь право их узнать»...

А через час наступило утро. И все люди, что остались в живых, радовались взошедшему наконец-то солнцу. А девушка больше никогда не появилась в своем родном городе, ни где-либо еще...»

Голос рассказчика смолк. Я распахнула глаза. Солнце помаргивало (или подмигивало мне?) с той же меланхоличностью. Спутник, склонившись над каким-то растением, старательно его изучал.

– Ну, ты и урод! Рассказал мне сказку без конца. Может, хоть варианты, которые предложил ей зловещий мальчик, поведаешь?

– Мальчик сказал, что солнцем может стать любой, убитый ритуальным ножом. Этот нож лежал у него на столе. Он предложил ей на выбор: убить его, убить себя или убить ещё кого-нибудь, кого она найдет за пределами замка.

– Этого не знает никто. Но мне жаль тот мир, если это существо стало в нем солнцем... Ладно. Я окончательно тебя замучил сегодня, так что – до встречи. Отпускаю тебя в твои сны.

Еще несколько секунд я наслаждалась обществом высокого мужчины в грязно-зеленых одеждах, а затем что-то сверкнуло, щелкнуло, и перед моим взором предстала большая зеленая игуана в фарфоровой маске. Она немного постояла, покачиваясь из стороны в сторону, а затем флегматично затопала в направлении ближайших кустов, где и растворилась благополучно. Да, большая ящерица в маске – это то еще зрелище, скажу я вам!..

В моих руках трепещет чья-то плоть,
И мне не ясно, почему.
Мне грустно и как будто безнадежно.
Не верится в реальность этих чувств.
В вопросном море снова полный штиль.
Куда плывут киты? – не знаю...

Мир защищает нас от самих себя, позволяя считать, что это мы отгораживаемся от него стеной разума. С брезгливым удивлением он наблюдает, как мы с упорством безумцев загоняем себя в ржавые клетки собственных страхов. Мы выстраиваем себе тюрьмы и, забираясь в самые темные уголки своего Я, тихонечко выглядываем оттуда: авось не заметят, авось не раздавят – меня, такую крошечную букашку... Мы покрываем свои лица эмалью и жестью, чтобы никто не видел их выражения, набиваем свои сердца ватой, чтобы они тише стучали, оголяем свои руки до костей, чтобы они больнее били. Наши спины затянуты в чешую цвета мокрого асфальта, чтобы чужие удары скользили по ней, как капли крови по лезвию бритвы. Мир смеется, глядя на наши попытки стать большими и сильными. Он-то знает, что в нашей слабости – могущество, и когда мы перестанем вести себя как наполовину животные, наполовину боевые машины, мы поймем, что мы всего лишь люди, всё-таки люди. И вот тогда он откроется, доверится нам, и ветер станет спутником каждого, а дождь ласковой собакой будет лизать наши лица прохладными, гладкими язычками своих капель...

Хижина – это особое место. Трехкомнатная хатка на первом этаже старого дома у Владимирского собора. Хижина Тети Томы – так оно будет полностью. Кто такая сия тетя Тома – имели смутное представление лишь старожилы. Кажется, старушка, завещавшая квартиру беспутному племяннику. Племянник, то бишь полноправный хозяин жилья, появлялся здесь крайне редко – я, во всяком случае, не встречалась с ним ни разу. Свое время он делил между отдыхом в Скворцово-Степаново и странствиями – как ЛСД-шными, так и реальными.

Странный хозяин и не менее странные обитатели образовали из обыкновенной, требующей ремонта развалюхи специфическое место. Уголок мира, в котором все не так, все перевернуто, вернее, вывернуто под особыми, немыслимыми углами. Нечто вроде живого организма, в меру разумного, который отторгает всех, не подходящих ему по структуре, остальных же впитывает в свое ненасытное чрево, подавляя индивидуальность и наделяя своими вывернутыми качествами.

В Хижине нет времени. Ее слепые глаза-окна плотно забиты фанерой, так что внутри невозможно понять, утро сейчас или вечер, солнечный и ласковый день или ненастная ночь. Освещенная нейтральным светом электрических лампочек, она гладит и прощупывает тебя своими стенами, испещренными рисунками и надписями. Она живет по своим особым законам, и периоды буйства и сумасшествия, разбитых лиц и порванных струн сменяются временами затишья, покоя и скуки, когда можно дремать, забравшись с ногами в глубокое кресло на кухне, или слушать, как пищат за плитой Семен Семеныч с Марфой (крыски-долгожители).

Я проснулась и хмуро уставилась в потолок, вспоминая в деталях вчерашний день и сегодняшнюю ночь. Вставать не хотелась. Вокруг стояла непривычная тишина, лишь еле слышно шептала гитара, да мягко журчал голос Красавчика. Слов было не разобрать, но напевы явно свои, родные...

Тишину разорвал громкий смех, а затем быстрая-быстрая речь. Так, понятно. Абрек – его интонации, его бас, его манера убеждать собеседника, сокрушая напором слов и жестов.

Абрек, Брейки... Крепко же я в него влюбилась. И безответно. Не было даже коротенького романа, даже намека на флирт. Я лишь смотрела издали, с замиранием сердца слушала его стихи. Блаженствовала, когда он подходил, прощаясь, чтобы чмокнуть в щеку. При этом я всегда осознавала, что он зверь. То есть от зверя в нем больше, чем от человека – при всем его уме и талантах. Я боялась его, и это был сладкий страх, которым я наслаждалась и смаковала. Его буйная сила, его полная отдача любому чувству, будь то ненависть, отвращение, вдохновение или влюбленность, восхищали и будоражили. Горячий вихрь, радужный питон, который двигается, как танцор, и танцует так же легко, как дышит и говорит... Тьма, свернувшаяся вокруг его шеи, обычно была спокойна, но временами поднимала треугольную голову и шептала ему что-то в ухо, заставляя кровь метаться в венах и заливать белки глаз.

Его строки прожигали меня насквозь, и я безумно завидовала Вижи, которая была с ним.

Невзаимная любовь – большая глупость, она не лучшим образом воздействует на меня – это я поняла лет с тринадцати. Так умоляла в очередной раз: не надо, сердце, не надо, знала же, что опять будет мучительно, но разве можно управлять собственными чувствами? Они, как бурливая речка, периодически выходят из-под контроля, сбивают плотины моих запретов, сносят мосты устоявшейся жизни. И тогда меня подхватывает, несет, разбивая о камни разочарований. Я пытаюсь выплыть, но меня снова и снова накрывают волны разбушевавшихся чувств... С другой стороны, когда я ни в кого не влюблена (редко, но бывает) – это время кажется мне попросту мертвым. Меня начинает одолевать скука от невозможности увидеть во сне знакомое лицо и проснуться с улыбкой на губах. Я пресным взглядом скольжу по толпе, зеваю, от количества увиденных ненужных лиц у меня начинается изжога мыслей и цирроз души.

Надо сказать, я была не оригинальна в своей страсти. Абрек, несмотря на низкорослость и неправильные (мягко говоря) черты лица, был самым популярным парнем в «Трубе». Девчонки вешались на него гораздо чаще, чем на Красавчика (вполне оправдывавшего свою кличку)и даже на общего любимчика-гения Лешего. На кафельной стенке в подземке, где мы обменивались сообщениями и афоризмами, немало надписей было посвящено ему. «Клянусь, что Брейки будет моим, чего бы мне это ни стоило!», «Абрек, а у меня дома есть нераспечатанный булылек виски...», «Какая падла пустила слух, что я бегаю за Абреком?!», «Берегись, Брейки, – засушу-присушу, если не будешь пай-мальчиком»...

Помню связанную с ним забавную историю. Как-то месяца два назад Абрека, Вижи, меня и двух девчонок, которые к нему особенно упорно клеились, пригласил в гости какой-то мажор. В то время Абрек и Вижи еще не встречались, только дружили. А я уже влипла. Квартира была большая, где-то в Озерках. Купили ее, по всей видимости, недавно, так как из мебели, пригодной для спанья, был только полутораместный диванчик. Не помню, где находился и что делал хозяин квартиры – он испарился из моих воспоминаний (видимо, ничего интересного собой не представлял). Мы с Вижи оживленно болтали, сидя на полу в одной из комнат. Абрек периодически влетал к нам, прерывая нашу беседу дикими воплями: «Я не могу так больше, спасите меня!», «О ужас, они даже целуются одинаково!..» И мы втроем дико хохотали. Спустя пару минут вплывал один «хвостик», затем другой, и девицы дружно его утаскивали. Нас с Вижей трясли совсем уж гомерические спазмы, до утробного воя и детского поскуливания... А надо сказать, что бедный Брейки до этого не спал двое суток и единственное, о чем он мечтал, – закрыть поскорее глаза.

Наконец одна из барышень затащила вожделенный объект в ванную, а вторая с горя улеглась на полу в кухне, укрывшись неизвестно откуда взявшимся пледом. Мы с Вижи, поскольку была уже глубокая ночь, заняли вакантный диванчик. Было тесновато, даже для двух компактных девушек, но подремать, в принципе, можно.

«Это было отвратительно!» – с такими словами рухнул на наше скромное ложе, и на нас заодно, Абрек. Он бесцеремонно распихал нас, втиснувшись посередине, так что Вижи чуть не скатилась на пол, а я впечаталась в стенку и почти не могла дышать. И мгновенно заснул. Нам же было не до сна – мы практически не могли пошевелиться. Тут еще его манера располагаться с максимальными удобствами для себя, раскладывая свои нижние и верхние конечности на близлежащих... Некоторое время мы лежали молча, затем попытались разместить свои тушки с наибольшим комфортом. От безысходности нам стало дико смешно. И мы уже не думали, что и зачем вытворяем, и просто упивались ситуацией. Не знаю, как Брейки нас не убил. Периодически он поднимал голову и сжимал кулаки с явным намерением пристукнуть кого-нибудь. Мы бросались его усмирять: «Хороший, хороший мальчик, успокойся, все в порядке...» Его взгляд делался более осмысленным, кулаки разжимались, и голова с придушенным стоном: «Суки...» падала на подушку. Мы услышали от него еще несколько изумительных фраз за время нашего двойного сумасшествия. К примеру: «Вы обе-две обгладиолусовели полностью...» Но пиком этой ночи стала фраза в ответ на мои слова, не может ли он хоть немного подвинуться: «Да я могу всё, могу даже быть нежным и ласковым, как туннель». Наконец мы его окончательно достали своим гомоном, и бедный Абрек, пробормотав что-то неразборчиво-матерное, уполз спать на пол...

Ладно, пора просыпаться, решила я, отстегивая от себя ненужные мысли, воспоминания и эмоции. Самое трудное – оторвать голову от того, что служит на этот раз подушкой, и заставить тело принять вертикальное положение. Выполнив эти сложнейшие гимнастические упр

Повесть о Питере и о «Трубе»