| ПОЭЗИЯ | Выпуск 40 |
|
Уложение номер один 1 В утробе матери укроюсь по месту жительства устроюсь взяв ксиву для и.о. плода Пускай сжигает города ниспосланное людям Слово – а в низком житии – цифирь – Не возвращусь на Землю снова пить из пакетика кефир и кукиш кренделя жевать с конспектом шляясь по физфаку Как в люльку лягу на кровать читая курс по Зодиаку В кроватке с грифельной доской любил лежать балдея Пушкин Дивану присягал Толстой листая Гёте Для старушки замыслив казнь от топора кушетку тискал Достоевский Ты в карты загляни Таро выдь на Кузнецкий Мост на Невский проспект – над шляпами толпы парят как ангелы желанья: раздвинув локти лезть с тупым упрямством в Лоно Мирозданья и скрупулезно изучать созвездья Пса и Скорпиона Диван – твоих пружин печать для ягодиц И нет закона такого чтобы оттиск твой декретом власти дозволяли Где сыщется такой крутой чтобы за имя Илаяли взять с сочинителя пятак он свой шедевр отдаст за так В утробе матери когда народ в сердцах не матерился сжигало Слово города Бывало Демиург ярился под корень столько царств извел свой Лик уподобляя Звуку покуда Мат не изобрел Fuck you в уста вложив науку в утробе матери – вот факт с которым трудно примириться Затеяв с выгодой контракт Изволил в старом усомниться 2 Все встало на свои места Разбился кто успел на пары Плодиться стали И с листа Карты Таро читать про чары и смерть Первопричину звезд на небесах не замечая Вот разве что – Кузнецкий мост с его брусчаткой Да пищали стрельцов созвездием Стрельца ниспосланные как Устои Уклад – от деда и отца Все остальное – зло пустое В утробе матери своей был русским немец и еврей Вот где она – твоя утроба Любовь к отеческим гробам Служи поглядывая в оба А что не так – дай по губам Верни устоев смысл Слову И фарисеев бей как мух Уклад поставь в первооснову И если станешь нищим – Дух Блажен раб божий нищий духом А кто Он – знаем лишь по слухам Кто-то Маше и Юрию Мамлеевым Дождь из березовых листьев крыш засыпает жесть. Крадучись поступью лисьей, кто хороводит здесь? Может, ведьма-соседка с дворницкою метлой. Хрустнет в саду ветка, кто-то вымолвит: – Ой. Только вот кто – неясно, утром в тумана квашню не провались, опасно, может вымочить всю, или всего, кто выйдет, скрутит того в жгут. Сверху нас кто-то видит, как мы плутаем тут, как по туману кружим, жизнь кладя на весы. Каждому кто-то нужен, но ведь не для красы, – для очага и дыма, стелящегося из трубы. Кто-то крадется мимо, будто сосед бобыль, вынырнув из тумана, с ордером на арест. Тут уж все без обмана, кто не любит – не ест. Жизнь предъяви в профиль или просто анфас. Кто-то вытащит надфиль и увековечит нас, сгладив все закавыки, все погасив счета, кто-то, Скульптор Великий, мелкому не чета, запечатлеет в бронзе проливень-листопад и притулится возле ног, как пес, наугад... Очевидец Как Вергилий, весь в исподнем, По соседским преисподням Ночью шествует лунатик, Запахнувшийся в халатик. Пробираясь по карнизу, Как заядлый акробат, Он, для тех, кто смотрит снизу, Словно к форточке скоба. Любопытен до упора, Многоопытен в делах, – Из избы – побольше сора, Ссор побольше – на пирах. Словно он уполномочен Сор соседский примечать. О себе не любит очень На вопросы отвечать. Он такой же, как и мы, У него своя Геенна, – Но про огнь его тюрьмы Все молчат обыкновенно. Потому что по ночам Ходит в гости кто без спроса? Головы его кочан Покраснел, как папироса. Может лопнуть от стыда, Может – и от любопытства. Как падучая звезда, Догорит в лучах бесстыдства? Но скорей всего под утро Из натруженной башки Кто-то, поступая мудро, Наши ссоры и грешки Возвращает восвояси. Как монах-расстрига в рясе, Спит ограбленный лунатик, Завернувшись в свой халатик. Хмарь Свернувшись кренделем на стуле, кот свесил хвост. На даче хорошо в июле. Радуги мост горбом уперся в глубь зенита. Сырая хмарь висит, просеяна сквозь сито. Как пономарь, бубнит на крыше барабанщик и в бубен бьет, – неплохо пропустить стаканчик, пока он льет, открыть на всей террасе рамы, выглянуть в сад – нет под зонтом на лавке мамы. ...Дела на лад пойдут – вот-вот случиться чудо. До сорока дней и самим дожить не худо. Ну, а пока хмарь зарубцовывает раны печаль-беду, все кажется, – платочек мамы мелькнет в саду. Кот сел на стул, слюнявит лапу, навел фасон. В саду на днях увидел папу. – Жизнь только сон, – сказал философ. Может, снится мне эта хмарь – на Ваши канувшие лица гляжу, как встарь. Укроп[1] Под абажуром из прошлого времени – Чудом, висящим на свеженькой даче, Сколько душевного жара и семени Скольким раздарено впрок наудачу. Радует глаз шевеленье укропа. Дед говорил: «В нем мужицкая сила». Не разгадала секрета Европа, Что нас ни разу так и не добила. Мы поднимались из пепла и пламени – Живородила укропа корона, И с сыновьями славянского племени Совокуплялись дуэнья и донна. Совы из чащи с глазищами ухали Вслед казакам с завостренными пиками, Смяв оборону, натешились ухари Сладкими стонами, смертными криками. Под абажуром из прошлого времени Дорого-любо потомство укропное: Правнук зачать от укропного семени Ищет с невестой местечко укромное. В полнолуние Нине Жаль, что утром тебя не увижу, Не услышу и не обниму. Опускается вечер все ниже, Ночь вымарывает синеву. Появляются первые звезды. Кто Медведицы выследит след? На купавах настоянный воздух Над Купавной качается сед. Виснут рваные клочья тумана На ветвях тут и там. А луна В полнолунье войдя без обмана Все вокруг освещает до дна. Открывая за бездною бездну В каждом из озаренных дворов. Я рожден и когда-то исчезну Где-то в сосредоточье миров Но пока я сижу, как сельчанин, Ухватясь за перильце крыльца, На меня, словно я марсианин, Звездная облетает пыльца. На лице и плечах серебрится. Вот в такую же лунную ночь Я вспорхну, как огромная птица, Чтобы тягу Земли превозмочь. И не буду отбрасывать тени На провалы полян и жилье. Жаль, что ты не оценишь мой гений, Что трубил лишь во имя твое. У Брейгеля У Брейгеля парень с хвостом отрезает свою колбасу чью-то чужую отрезав и зажав в кулаке я свою повсюду с собою несу этот будет жить теперь налегке У Брейгеля черепа сквозь кожу глядят будто смотрят в окно и в каждой сценке каждая рожа с хозяином заодно: четвертовать так четвертовать и без дальнейших помех на колесо будут поднимать тебя на глазах у всех У Брейгеля есть картина зимы иди погляди в окно такие же люди деревья черны вот разве что носят другие штаны но это ты все равно это твоя по колено нога оторвана где-то гниет а ты не хочешь знать ни фига а ты плевал на нее тебе тому кто хотел убить но сам в переделку попал лишь бы кого-нибудь лишь бы любить а на прочее ты плевал стучит деревяшка по мостовой а ты все еще живой У Брейгеля как бы лучше сказать как розы дерьмо цветет и каждый свое только хочет знать хоть на тебя целая рать из-за угла прет и каждый в толпе так одинок что только с толпой идет и каждый пропойца пройдоха игрок счастье свое кует и каждый с частью своей счастлив будь это обрубок ноги будь мор вокруг чума или тиф но ты свое береги У Брейгеля море корабли паруса пасть кита как кровавая медь спицы воздетого колеса вытоптан снег чернеют леса и сквозь счастливые голоса вдруг окликает смерть Белая горячка Н.Д. Музей Андрея Белого есть в Кучино, и в Обираловке[2] музей открыт его, но жизнь его еще не так изучена, как быть должно у мэтра знаменитого. Друзей, входивших в ближний круг Ахматовой, люблю и помню – в Лондон ездил к Бродскому на Мандельштамовский конгресс[3] – за волю ратовал нобелиат и в пику строю адскому звал Родиной – Язык; в числе Сородичей шел первым Белый: «Ритм, как диалектика»[4] – «Букварь Поэта», – даром Богородия Иосиф величал бред эпилептика. Как вихрем танца, покорен поэтикой, свой «Петербург»[5] сплясал одним трехдольником, «гармонию поверив» арифметикой... Я безраздельным был его поклонником. Мне не хватало, разве, самой малости, чтобы с ума сойти так окончательно. ...Ты паспорт у меня взяла из жалости, вернув его с печатью замечательной. По Бродскому, Язык и, вправду, – Родина, на «Букваре» клянусь перед Собратьями... Дорога Жизни до конца не пройдена, но ждет ли Вечность, как Жена, с объятьями? * * * Невероятный сентябрь не поразил ворону, Каркнула хотя б, в кронах чистя корону жаркую сентября, – протуберанцами пряди, верю, что не зазря в ярком стоит наряде. Тлеет за прядью прядь в красно-бордовом пепле. Сможет нагим стоять или повиснет в петле первых морозов. Мрак розовый вечерами над головою наг с буковками. По программе должно читать цифирь звезд в плоскодонном небе. Я по тебе, Эсфирь, вновь закажу молебен, – спросишь за танец свой голову сентябреву? Вот он, еще живой, долларово-рублевый. В Каннах совсем не тот, как у нас тут – в Купавне. Роясь в стихах, как крот, – в силу привычки давней, толком не дожую яркий сентябрьский пряник, – чудится – де жавю, он – на де факто тянет. Гроздья рябин с куста Забарабанят в ставни, – заколебал, достал суперсентябрь в Купавне. * * * Владыка душ оставь мне силу пожить еще хотя бы год пока на «аннушке» курсирую я мимо чистопрудных вод оставь мне голову и руки и поджелудочный проток пока твои адепты – суки в дугу не запустили ток пока до тормозного скрипа останется хоть полчаса пока с бульвара шёпот липы подкрадывается как лиса пока сойдя на остановке сижу на лавке развалясь в самом себе – Твоей обновке устраиваясь и дивясь * * * В чем проистекает счастье Частью в нашем забытьи Частью в чьем-либо участье В сопричастье нашем и В тысяче мельчайших граней Ограняющих кристалл Наших искренних стараний Чтобы мир счастливей стал Но разъятое на части В каждом замкнутом мирке Каждый с частью но от счастья Что останется – пирке Вот оно когда-то было Бог свое стило прижал А потом пирке зажило Заутюжилось – а жаль Соучастник Жизнь скучна без того, кто тебя предает. Люцифер соучастнику мстит неспроста и сшибает его, словно вальдшнепа, в лет, отдирая обмякшую тушку с креста. – Бог твой так рассудил, что у русла реки путь один – по Земле – огибать города, да еще эта боль – ведь куда не теки, море встретив, умрет, став соленой, вода. Жажды не утолить, выпив весь океан, из него не напьются ни птица, ни зверь, вкус у пресной воды – морок, самообман, – облик свой позабыв, мертвой стала теперь. Ночью в небе Медведицы свесится ковш. Ручку крепче сожми, из реки зачерпни. Жизнь скучна без того, чтоб за ломаный грош не предали б тебя в окаянные дни. * * * Измениться в мгновение ока? Прямо с этой строки... Самому... Не надеясь на Бога... Верят в это лишь чудаки... О, единственная революция В глубине наших душ, Не реформы свобода куцая – Очистительный душ! ...А подумаешь – как иначе, – За мгновение глыбою льда Позабытая в кадке на даче Стала вымерзшая вода, Вот с такусенького кристалла, Разветвясь как ядерный гриб. Эй, молекула, что отстала, – Я к тебе всей душой прилип?! Всей душою своей ленивой, Сразу всей – до самого дна. Жизнь – отливы лишь и приливы, За которыми смерть видна. Измениться в мгновение ока, Против вялой плоти восстав. Самому... Не надеясь на Бога... Словно лед, что тверд и шершав. |
[1] (Вернуться) Мой внук – ударник из группы «Укроп».
[2] (Вернуться) Старое название г. Железнодорожного.
[3] (Вернуться) В июле 1991 года Бродский проводил его в Лондонском университете.
[4] (Вернуться) Работа Белого «Медный всадник» или ритм, как диалектика».
[5] (Вернуться) Проза Белого, написанная трехдольным размером.
|
|
|