| КОНТЕКСТЫ | Выпуск 45 |
БАКУ
Вчера приехал в Баку. Чончик встретил на вокзале. Ник. Вас. Рин, Алёша – в вестибюле гостиницы (они опоздали поезду и пришли прямо в “Нов. Евр.”. Датико провожал меня. Он собирается через дней 5 приехать сюда. В Тифлисе на вокзале, когда я брал перронный билет, для мужа Аракс, который провожал меня тоже, к окошечку справочного бюро подошёл мальчик лет 13-14 и спросил: “До какой станции в сторону Баку я могу доехать за 16 рублей?” Барышня, дающая справки, перелистала путеводитель и ответила: “До станции Евлах. Заплатишь 15 р. 19 к. и у тебя ещё останется 10 коп.”. Столь необычайный способ путешествия и покупка билета не до определённого места, а “на 16 рублей”, точно покупка сахара или риса, меня очень заинтересовала, но я не успел его расспросить подробнее в чём дело и доплатить за его билет, если он доберётся до определённого места, а не ехал просто куда глаза глядят, как он уже исчез.
31 марта. Гостиница “Новая Европа” (№ 81) утро. Хотел пойти на гор. тел. станцию, но должен был вернуться, т.к. были тревожные гудки, “газовая атака”.
Какой-то жалкий человек украл в магазине материю. На улице его задержали и привели обратно. Собрался народ, много детей. Откуда берётся в детях это жестокое любопытство? Девочка лет 14-16 готова была выпрыгнуть из самих себя, лишь бы посмотреть на “преступника”. На них это происшествие действовала как наркоз. Они прыгали, смеялись, глаза их блестели. И, наконец, когда их выпроводили из магазина, они, уходя, весело и возбуждённо запели марш из веселых ребят. Ум отказывается понимать. В чём тут дело? С человеком случилось несчастье. Он опустился, запутался. И подростки не маленькие, чтобы этого не понять. Откуда тогда эта весёлость, этот восторг, упоение, захлебывание от радости?
5 апреля. Утро. Гостиница. Вспоминая этот случай (два-три дня назад на Телефонной).
Борис Корнеев, Крейтон и другие в редакции “На рубеже” возмущались тем, что Яшвили получил орден Трудового Знамени. Корнеев сказал, что это – издевательство над трудом, что это величайший бездельник всесоюзного масштаба Паоло Яшвили получает орден Трудового Знамени. В грузинских кругах литературных тоже недовольство этим. (Георгий Цагарели и др.).
5 апр. Утро. Вспоминая тифлисские встречи.
Старый, жалкий, с уродливо вытянутой челюстью человек, похожий на учителя допотопных времён, нёс в руке синий глобус. Он держал его перед собой, как свечку (восковую свечку на панихиде). В этой фигуре было что-то и жалкое и страшное в одно и тоже время. Какой-то библейский образ.
6/-IV днём, улица Свободы или м.б. ул. Шаумяна, одна из них. Может быть этот старик сейчас окружён весёлыми внуками и совсем не так уродлива его челюсть, и может быть он самый счастливый человек в мире.
Захлёбываясь от восторга, одна вертлявая дама говорит другой: “Ты знаешь, с кем я познакомилась: с бывшим директором бывшего торгсина”.
6/-IV днём. Из случайно услышанного разговора на улице.
Несколько дней тому назад Датико приехал из Тифлиса. Сегодня ночью едем с ним в Дагестан.
15/-IV.
Сегодня вернулся из Дагестана. 2-го мая еду в Тифлис. Датико пробыл со мной в Махачкале несколько дней и вернулся в Тифлис за дне 10 до моего отъезда сюда. В день выезда в Баку ездил утром с Ханмерзасвал на машине в аул.
30 апреля. Ночь на 1 мая. “Новая Европа” (№ 1). Баку.
Вчера приехал в Тифлис. Солнце. Зелёные деревья. Какое-то непередаваемое очарование, которого нет ни в одном городе мира (по крайней мере, из тех городов, которые я видел). По дороге на одной из станций (вечером) вышел на площадку (кажется, Уджары) и в первый раз за эту весну таким изумительным запахом трав и деревьев, что закружилась голова. Какой жалкой и ничтожной кажется человеческая возня на фоне неподражаемой, простой в своём величии и великой в своей простоте природе.
4 мая. Тифлис. Дома. Балкон утром в солнце. Сирень.
Кусок старого Тифлиса. Экзартия. Площадь. Бывший дворец грузинских царей. Комната, в которой царица Мариам, убила посла русского царя генерала Сумбатова. К удивлению, дворец не сделан музеем. Это – обыкновенный жектовский дом.
7 мая. Вчера ходили туда с Датико. Он постучал в чужую квартиру и попросил разрешения осмотреть историческое место у печки, около которой произошло историческое убийство. Я подумал: “Бедные жильцы этой квартиры, если таких любопытных, как Датико, будет много, то им не будет покоя.
Вчера вечером был у Амираджиби. Особенная теплота; дом, в котором отдыхаешь.
7 мая, утро, дома.
Вспомнил, как Борис Корнеев в прошлом году, печатая осетинского поэта Сослана Газаты, возражал против его имени и так и напечатал, С. Газаты, т.к. иначе – сказал Борис – могут спутать и прочесть вместо Сослан – Сослан, и подумают, что сослан какой-то Газаты.
11 мая.
Всякое неподобающее дело коротко и бесплодно.
Шота Руставели. Из главы XXXIV строфа 1084.
11 мая, днём, дома (за редактированием текста перевода Цигарели).
Прямо сцена для комедии: я повёл Датико к Аракс, чтобы она выстирала ему бельё. За Датико шёл муша с громадным узлом грязного белья. Подходим к комнате Аракс. Вдруг со второго этажа голосок: “Датико, вы ко мне?” Такое совпадение, что над самой комнатой Аракс живёт знакомая Датико. Датико смутился и должен был сознаться, что он идёт не к ней, а к прачке. Девушка тоже была смущена. Бедняжка, в её голосе была такая радость, когда она спросила: “Вы ко мне?” и вдруг такая проза: не к ней, а несу бельё в стирку.
12 мая.
Встретил Харитона Вардошвили. Он сказал, что Колу Надирадзе написал едкую эпиграмму на Паоло Яшвили по поводу получения ордена Трудового Знамени.
16 мая.
Окно отрыто. Приятная прохлада. Ночной дождь.
16 мая, ночь на 17.Дома перед сном. Тифлис.
ЮГО-ОСЕТИЯ. СТАЛИНИР
25-го мая к вечеру приехал в Сталинир (быв. Цхинвали). Дорога от Гори на автобусе 32 километра по равнине. Маленькая гостиница. Номеров нет, т.е. есть, но они заняты “постоянными жильцами”. Общежитие, койки, довольно чисто, опрятно. Не было мест. Поиси Чермена Бегизова. Письмо пред. ЦИКа. Встреча в здании ЦИКа с Будаговым. (Он спросил: “Вы меня не узнаёте?”). Оказалось, что встречались с ним в одной из редакций. Я это забыл, он напомнил.
Бродячий фотограф. Хождение в Дом Колхозника. Устройство под конец в гостиницу благодаря Будагову.
Компания актёров. Шум, крики (некультурность или быть может “высшая степень культуры”).
Геологи. (Разведка в горах 40 килом. от Джавы, гударские разведки, они работают там, приглашали летом приехать к ним).
Лиахва, берег. Сад, примыкающий к гостинице.
Ресторан. Сценка. Нищий, русский, тип “волжского босяка” обращается трём милицейским, сидящим за отдельным столиком: “Дайте для смеха пятачок”. Милицейское начальство разгневано: “Пошёл вон и т.д.”. Нищий отходит, не торопясь от столика. Вдруг появляется фигура другого нищего (грузина). Он обнимает русского и говорит, давая ему 10 копеек: “Бедные должны помогать друг другу. Русский целует его. В публике – улыбки. Милицейское начальство подзывает буфетчика и читает ему нотацию за “попустительство” и “неприятие мер” изгнанию из ресторана нищих.
28 мая 36. Сталинир.
Вчера ездил в Джаву (курорт, источник вроде “Боржоми”). Дорога живописная, в противоположность дороги Гори – Сталинир. Местами напоминала краснополянскую дорогу (Адлер – Красная Поляна, около Сочи).
Шофёр. Тетрадь со стихами. Рассказ про жену немку и сына, знающего 7 языков – шестнадцатилетнего юношу.
28/-V-36. Сталинир.
Вчера вечером у Чермена Бегизова. Варвара Ивановна Чередниченко украинская писательница жена Чермена.
Художник. Разговор о портретах. (Кого нарисует, на того “обрушиваются бедствия”, смерть и т.п.). От него домой в гостиницу. Ночь. Всадник (комсомолец). Шёлковая шерсть лошади.
28/-V-36. Сталинир.
Приехал в Тифлис 29 мая. На днях еду опять в Сталинир (с Черменом по поводу переводов).
1 июня 36. дома. Тифлис.
Вчера приехал из Сталинира, где пробыл 2, 3 и 4 июня. Автобус. Управделами Наркомзема Юго-Осетии (вместо Союз писателей – Центросоюз).
5 июня Тифлис.
Третья поездка в Сталинир. Выехал из Тифлиса 10 июня с 8-часовым (утренним), около часа был уже там. 11 заключил договор с Союзом Сов. Пис. Юго-Осетии и с Госиздатом на перевод 2000 строк стихов осетин. поэтов и фольклора. В этот же день выехал в Тифлис. Пробыл несколько часов в Гори. Осмотрел город. В 8 ч. вечера 11-го был уже в Тифлисе. С 1 июля начну переводы. 15-го еду на две недели в Баку и Махачкалу. Вспомнил две сценки из прошлой поездки в Сталинир. В лавке. Входит мальчик. Дайте килограмм черешен. Только хороших. Это для Джиджоева (Джиджоев – пред. ЦИК Юго-Осетии). Лавочник: Какого Джиджоева, Ивана Ивановича? Хорошо. Выдеру получше.
Вторая сценка. В кафэ. За столиком со мной физкультурники. Общий разговор об экскурсиях. Предлагают мне пешком в горы. Я: “Когда я был в вашем возрасте, я мог совершать такие прогулки, а сейчас трудно”. Один из физкультурников: “А разве такая разница в возрасте?”
12 июня. Тифлис. Дача. Перед сном.
Завтра еду в Баку. Не забыть зайти в Союз насчёт портрета Ширван-заде (для Датико) и позв. В тюркский театр (насч. коллекции для Датико).
14 июня вечером, дома.
Вчера приехал в Баку. В дороге – Вердиев (секретарь Козыхского райкома), рассказ его про отца Самеда Вургуна, про детство Самеда. “У каждого казыхского стариа-крестьянина на спине рубцы от плетей помещика Векилова (отца Самеда). Как Вердиев успокаивал возмущавшихся тем, что Самед получил орден Ленина. “Сын за отца не отвечает”.
Утром – управ. по делам искусств. Академия. Ник. Вас. В 6 ч. в. забежал Ч. перед тем, как ехать на экзамен. Солнце. Море. Бульвар. Здесь значительно жарче, чем в Тифлисе.
17 июня. Баку. “Новая Европа”.
Эти дни – беготня, дела. Академия. Совнарком (у Рахманова). “Вышка” (Орлицкий поправился). Вчера Орлицкий прислал мне подстрочник стих. Мютфика на смерть Горького, я перевёл, сегодня в “Вышке” с опечаткой: вместо “солнце ринулось к закату” набрали “сердце”.
Затмение солнца. 7 ч. утра на крыше “Нов. Европы”. плёнки, стёкла. Позже стало прохладно. Как-то по настоящему почувствовал – какой волшебный дар – солнце.
20/-VI-36. Баку.
Письмо от Датико. Милое, остроумное.
20/-VI– 36. Баку.
23-29/-VI – поездка в Махач Кала, Гергебельстрой, Гуниб. От М.-Кале до Гергебельстроя на легковой машине. От Гергебеля до Гуниба на линейке. Фантастика гор, ущелий; тропинка Шамиля. Скалы, на которых растут пучки трав. В Баку приехал 30 вечером и 1-го днём выехал в Тифлис. 3-го ездил на 11/2 дня в Сталинир. Вчера вернулся в Тифлис, в Сталинир поеду после 10-го переводить Юго-Осет. поэтов.
5 июля 36. Тифлис, дома.
Это время – поездки в Сталинир, работа над переводами стихов осетинских поэтов, редактура перевода Георгия Цагарели “носящего тигровую шкуру” Шота Руставели (совместно с Эльснером). Сегодня на несколько дней еду в Баку.
27 июля 36. Тифлис, дома.
Страшная духота. Лежал, читал А. Жида “Путешествие по Конго”. Вдруг за окном шарманка. Голос приятный. Слёзы выступили на глазах. Захотелось узнать, точно книгу прочесть, как, что, почему. Быть может, это и есть настоящая трагедия человеческой жизни. Вышел на балкон. Увидел во дворе мужчину средних лет. Мелькнула белая повязка на лице. Глаза печальные, лицо истомлённое. Что он делал до этого, как сложилась его жизнь? И сколько таких жизней разбитых, искалеченных – и по своей, и по чужой вине. Стало невыносимо больно. И мысль: лучше не думать об этом, иначе – нельзя жить!
10 августа. Вечереет. Тифлис. Дома.
Долго не брался за заметки – поездки в Баку, переговоры о переводе Низами, возвращение на один день в Тифлис и поездка в Сталинир. Из Сталинира вернулся позавчера и теперь готовлюсь к поездке в Сухум и Сочи. За это время начал наброски “Воспоминаний”, начиная с самого детства. С того момента, как помню себя. Дошёл до пятилетнего возраста (Варшава, Карс).
Вышел на улицу и встретил певца (под шарманку). Рассмотрел, что повязка была не белая, а чёрная – как иногда ошибается глаз. В глазах явно мелькнуло что-то больное.
1954 год
На Внуковском аэродроме (В ночь с 25 на 26 ноября 54 г.)
Изменение часов. Вместо 2.40 ночи 7 ч. утра.
Ночёвка в гост. Аэропорта в номере люкс. Секретарь комсомола – молодой, но уже сформировавшийся тип “сановника”. Полная противоположность ему – мол. инженер, отправлявший самолёт на Красноводск в Бакинском аэропорту.
27/ХI-54. Баку.
Жорик Сагадеев женился на вдове, имеющей взрослых детей. Ему – лет 27, ей чуть ли не 50. Зашёл к его матери. Её не было дома. А бабушка жаловалась на его женитьбу, объявляя её так: “Ведь он у нас был “домашний мальчик”, он не знал женщин и вот встретил эту даму и подумал, что кроме неё никого нет”.
Обычно во всех городах уборные делятся на мужские и женские. В Баку есть ещё “третий раздел”: для мальчиков.
28/ХI-54. Баку.
Меня поразила учтивость инженера, с которым я разговорился, ожидая автобуса в город, в аэропорте Бакинском. Когда мы говорили, его то-то отозвал, и я потерял его из виду. В это время началась посадка на автобус, и я его забыл. Вдруг, перед самым отходом автобуса, он входит в него. Я думал, что он решил ехать в город (Ему предстояла ночёвка в гостинице аэропорта, чтобы на другой день вылететь в Красноводск). Оказалось, что он пришёл только для того, чтобы проститься со мной, т.к. наш разговор прервался, и мы разошлись в разные стороны. Эта особенная и столь редкая учтивость и вообще весь его облик, и разговор, который он вёл на общие темы, произвёл на меня чарующее впечатление. Я подумал – вот это то, что внушает уверенность в наше будущее.
28/ХI-54. Баку гост. “Интурист” (228).
В Бакинском сквере (быв. “Парапет”) случайно услышал разговор двух солдат, сидевших рядом со мной на скамейке.
Первый: “Дай пять, что поедешь в деревню (очевидно, после демобилизации. Р.И.).
Второй (нерешительно): “Ну, дам…”.
Первый: “Ну, да пять, что поедешь в деревню…”.
Второй: “Что мне там делать?”
Потом оба загорлапанили песню, из которой я запомнил две строчки:
“Сколько баб молодых с нами было
В этот вечер хмельного угара”.
28/-ХI. Баку.
Не был в Баку лет 5-6. В первый день приезда часов в 9 вечера проходил по одной из главных улиц (быв. Олтчанская). Поразило меня безлюдие, какая-то мертвенность города. Рассказываю об этом Корнелле (Габриэль). Он объяснил: “Не удивительно. Вечером бояться ходить. В Баку были страшные грабежи на улицах. Теперь немного приутихло, но всё же опасно”.
На другой день в троллейбусе (возвращаясь из Армениканда), спрашиваю одного майора: “Где лучше сойти, чтобы попасть на ул. Азу. Асланова (в центре). Он ответил: “Вот я сейчас схожу, вам будет удобнее сойти, и я покажу, как пройти ближе”. Мы сошли на остановке и по дороге к центру разговорились. Он сказал то же самое, что и Корнелли, даже в более сгущённых красках, добавив: “Грабежи бывают и средь бела дня”.
Через полчаса спрашиваю рабочего (русского), где табачный магазин (т.к. ближ. ларьки были закрыты). Он любезно показал мне и даже немного проводил. Я сказал: “У вас, в Баку, говорят, грабят на улицах”. Он удивился: “Кто вам сказал? Ничего подобного. Живу здесь давно и ничего не слышал об этом”. Вот и разбери, кто выдумывает, а кто говорит правду.
Вечером спросил официанту “Интуриста”. Она тоже удивлённо пожала плечами и сказала: “Ничего подобного нет”.
28/ХI-54.
Удивило меня то, что я увидел пьяного азербайджанца, валяющегося на улице. Прежде этого никогда не было. По этому поводу я сказал Гульзаде: “К сожалению, народы друг от друга “первым делом” берут самое отрицательное, совершенно так, как дети разных национальностей раньше всего запоминают ругательства при взаимных общениях и играх.
29 ноября 54. Баку. Гост. “Интурист” (228).
Я часто думаю о том, что наши русские люди делятся на две категории (в основном):
1) На обаятельных, незлобивых, в корне доброжелательных, всё понимающих, отзывчивых, ласковых, беззаветно преданных какой-то внутренней правде, озаряющих всю их жизнь и
2) На грубых, тупых, чудовищно равнодушных ко всему, кроме собственного благосостояния.
Когда встречаешь людей первой категории (вроде красноводского инженера на Бакинском аэродроме), чувствуешь, как в душе поднимается хорошая национальная гордость, когда видишь лица или скорее морды второй категории – приходишь в отчаяние и с ужасом думаешь о том, что таких не мало, и что если их встретит человек другой национальности, то он может подумать, что все русские такие. Это – подонки нации. К сожалению, они крепко стоят на ногах и если они глупы, то их не так легко “сбить”.
29 ноября 54. Баку. “Интурист” (228).
Сколько волнений из-за глупых формальностей. Зашёл в сберкассу для получения денег по аккредитиву. Ведающая выдачей придралась к тому, что мой паспорт просрочен и, хотя я показал ей прописку до 30 дек. с.г., она всё же не выдала и направила меня в центр. сберкассу. Там не было ни “зава” кассой, ни “зама”, ни инспектора и, несмотря на это, я всё же получил деньги. Всю эту операцию моментально произвела простая служащая, которой я объяснил, в чём дело.
29 ноября 54. “Интурист” (210).
Прочёл “Сельские Ромео и Джульета” Готфрида Келлера (Гослитиздат 54 г.). Это поэма трагической гибели двух влюблённых душ. Рассказ, звучащий, как поэма. “Ничто не сравнимо с богатством и непостижимостью того счастья, которое приходит к человеку в ясном и чётком образе существа, получившего при крещении имя, которое звучит иначе, чем все имена на свете”. (стр. 28).
“– Ах, – вздохнула Френхен, – ты подарил мне дом (пряничный), и я подарила тебе дом (тоже пряничный) – единственно настоящий, потому что наше сердце – теперь тот дом, в котором мы живём, и мы носим его с собой, точно улитки. А другого дома у нас нет” (стр. 58).
“Мы не можем жить вместе, но расстаться с тобой я не могу ни на одно мгновенье” (стр. 673).
“Ведь те, кто приумножают свои владения, просчитываются не только на тронах, но иногда и в самых бедных хижинах и вместо цели, к которой они стремились, достигают как раз обратного, а щит чести в мгновение ока превращается в позорный столб” (стр. 64).
1 декабря 54. Баку. “Интурист” (310).
Какая-то особенная прелесть в утреннем, почти пустом, огромном двухцветном ресторанном зале “Интуриста”, выходящем громадными окнами к морю.
1 дек. 54. Рест. зал. 8 ч. утра. Баку “Интурист”.
“… в этом меню самое для Гоголя центральное – вареники. Это – любимое блюдо Гоголя. За варениками он не раз рассказывал, что один из его знакомых на родине, всякий раз, как подавались на стол вареники, непременно произносил к ним следующее воззвание: “Вареныки – побиденыки: сыром боки позапыханы, маслом очи позалываны, вареныки, – – “. Двумя тире обозначено слово ласковое к вареникам, но несколько неудобное к печати[1].
С. Дурылин “Гоголь и Аксаковы”. Стр. 362 сборника “Звенья” III – IV. Academia 1934.
1 дек. 54. Баку “Интурист”.
Я читал и не поднял головы, когда мне в номер принесли заказанный мной по телефону чай. Официантка меня о чём-то спросила, и я узнал её по голову. В 1939 г. т.е. 15 лет тому назад я видел её и вспомнил сразу, посмотрев на неё. Только имя забыл, но она напомнила: меня зовут Паней. И тогда я так ярко вспомнил всё, что было связано с тем приездом в Баку. А затем вспомнил её (но как это ни странно!) более смутно в приезд 1946 года. А в первый день приезда сюда, т.е. 26 ноября, встретил официанта Авака (ему сейчас 70 лет, но он держится очень бодро). Я его помню с 1934. Он тогда работал в гостинице “Баку”.
Вообще за эти дни произошло очень трогательные встречи со служащими в ресторане, начиная от Вичхайзера (директора) до горничной. А Краснова (дежурная 4-го этажа) когда узнала, что я приехал, сама ко мне зашла. Я тогда занимал 222-ё номер. У меня было такое впечатление, как будто я приехал в свой дом, в котором не был несколько лет.
1 декабря Баку “Интурист” (210).
К Тютчеву в полной мере применим известный афоризм Жуковского: переводчик – поэт – не раб, а соперник. Тютчев никогда не был, как сказали бы теперь, переводчиком по профессии. Он был, прежде всего, поэтом и, кроме того, Тютчевым.
Труд постоянный, усидчивый труд переводчика был ему не по душе. Но не то ли самое, что он всегда оставался поэтом, подсказывало ему многое, часто недоступное переводчику не поэту.
Говоря словами Гейне, – “самую букву подлинника, телесный смысл может передать всякий, выучивший грамматику и запасшийся лексиконом (и, прибавим, знакомы с поэтикой, так как у нас имеется в виду стихотворный перевод. – К.П.). Но не всякому дано переводить дур”[2]. Этот редкий дар выпал на долю Тютчева.
Кирилл Пигарев. “Звенья”, “Academia”. III – IV выпуск, стр. 245.
Очень любопытная статья Г. Лурье “Питейные бунты” 1859 и П.П. Линьков-Кочкар”, стр. 427 “Звенья” III – IV вып. 1934. “Academia”.
Особенно замечательна история с письмом-жалобой Линькова к прусскому королю на злоупотребление русских властей, которое возымело действие (король передал это письмо через посланника Александру II-му) и спасло его от смерти, хотя и не избавило от Сибири.
2 дек. 54. Баку. “Интурист” (210).
Мой бывший секретарь (бакинский) Жора Сагадеев, ставший за эти годы сначала актёром “Русской драмы”, а потом перешедший в “Кукольный театр”, женился “к ужасу” своей матери на Л.Ю. Штраус, по первому мужу Быстрицкой, которая старше его на двадцать лет (ему 27 л.), если не больше. У неё – трое сыновей, из которых младшему – 14 лет. На этой почве разрыв с матерью (Розой Львовной), которая “умоляет” меня помирить её с сыном. Я занёс записку в театр, извещая Жору о моём приезде и в тот же вечер он позвонил мне, сказал, что хочет ко мне прийти, но тут же добавил “но только не один, а с женой”. Я, разумеется, пригласил их вместе. Они пришли через час. Лилия Юрьевна произвела на меня очень хорошее впечатление. На вид ей не больше 33-35 лет. Я считаю, что если никто не возмущается, когда шестидесятилетний мужчина женится на двадцатилетней, то смешно “негодовать”, когда 27-летний мужчина женится на 50-летней, тем более, если она выглядит почти тридцатилетней. (Есенин и Айседора Дункан, Олег Леонидов и Маргарам Ртищева). Да мало ли таких браков. Я ничего не сказал Жорику о просьбе его матери и даже то, что говорил с ней по телефону и мне предстоит теперь выступить в роли адвоката-примирителя враждующих сторон.
Р.Л. – вздорна, нервозна и несносна, но она – мать и я хочу ей помочь “вернуть сына”, но при условии, что она признает “свершившийся факт” и не станет допекать Жору “обывательскими сетованиями”, что он поступил “не как все”, т.е. не женился на однолетке.
6 дек, ночь на 7-ое. Баку. “Интурист” (210).
1955 год
18 сентября я выехал из Москвы в Кисловодск. 20-го приехал. Володя М. встретил меня с огромным букетом цветов. Его сопровождали два мол. человека, соседи по палате санатория “Красная Звезда”, в котором они все отдыхают.
Несмотря на большой наплыв приезжих, он молниеносно устроил мне (через Гл. Курорт. Упр.) чудесный номер в гостинице “Нарзан”. Из окна прекрасный вид на часть города. В Москве в день выезда была “тропическая жара”. Здесь значительно прохладнее. В первый же день приезда прошёл сильный дождь. За окном шумела бурлящая речушка. На другой день, проснувшись утром, я был удивлён, что речушка не шумит. Посмотрел в окно: никакой речки нет. Оказалось, что она появляется во время дождя и катит свои бурные волны ещё некоторое время после дождя, а потом высыхает.
Город очень красивый. Я его почти забыл. Ведь я не был в нём… страшно сказать… целых 43 года! Почти полвека! И попал в него оригинальным образом. Кончив Московский университет (последний учебный год – 1911-1912 я учился в Москве, переведясь из СПб – университета) я поехал домой, маме, круговым путём: по ж.д. до Ярославля, а оттуда на пароходе по Волге до Царицына. От Царицына я собирался поехать по ж.д. прямо до Тбилиси, а потом – в Карс. Но вышло немного иначе. На Волге со мной произошло приключение, как бы открывающую страницу первую страницу “взросло жизни” мол. человека, только что окончившего университет.
Я отдыхал после обеда на палубе с книгой в руке. В это время ко мне подходит молодой судейский и, кинув взгляд на мой университетский значок, прикреплённый к студенческой тужурке (штатский костюм я себе ещё не сделал) и произносит грассирующим голосом: “Коллега, простите, что я вас отрываю от чтения, но наша дама просит вас присоединиться к нашей компании”. Я не знал, о какой даме он говорит, т.к. на пароходе их было много, но отказываться мне казалось невежливым и я, с грустью отложив интересную книгу, последовал за ним.
Дама оказалась Диной (отчество забыл) Ведерниковой, лет около 30, очень интересной и экспансивной. Позже она мне рассказала, что заметила меня сразу, и что я ей понравился больше всех “кавалеров”, окружавших её, как только она появилась на палубе. Она была очень удивлена, что я не обращаю на неё никакого внимания, занятый бол. частью чтением и, очевидно, это ей ещё больше “разожгло”. И вот тогда она и попросила одного из её “оруженосцев” пригласить меня.
С этого момента на всех больших остановках, кажется, в Самаре, в Саратове и т.д. (тогда пассажирские пароходы о-ва “Самолен” и “Кавказ и Меркурий” почему-то простаивали на пристани часа 2-3) она, великому огорчению добивавшихся её благосклонности ухажёров, выбирала только меня своим спутником, и мы на извозчике совершали прогулки по городу. В Царицыне мы вместе пересели на поезд и оказались (а м.б. и так устроили, сейчас уже не помню) в одном вагоне, кот. назывался “люкс” (теперь таких нет) и состоял из двух отделений: первого и второго класса. Она ехала одна к купэ 1-го класса, а я – в купэ 2-го. Большую часть времени я проводил у неё в купе.
В разговоре выяснилось, что она едет в Ессентуки. На ст. “Мин. Воды” наши дороги расходились. Я должен был ехать дальше в Тифлис, а она пересаживалась на местный поезд. И вот, ещё задолго до “Мин. Вод”, она стала уговаривать меня поехать с ней в Ессентуки. Я отвечал, что это невозможно по многим причинам, среди которых главная та, что меня ждёт мама и что она будет огорчена, если я запоздаю хотя бы на неделю. На это она отвечала, что мама будет только довольна, что её сын, только что кончивший университет, продолжит хотя бы на неделю своё путешествие по Волге и Кавказу. Наконец, я начал сдаваться, но тут возникло ещё препятствие: денег у меня было в обрез и мне не хотелось обременять маму новыми расходами и подражать моему старшему брату Николаю, которого я всегда осуждал за его телеграммы с требованием денег от мамы.
Наконец, я принуждён был рассказать обо всём откровенно Дине. Она страшно обиделась, что я “считаю её за чужую” и потребовала от меня, чтобы я ехал с ней обязательно и считал бы её деньги за свои.
Наконец, “последний довод” её был следующий: если я поеду с ней в Ессентуки, то там свершится то, что должно свершиться. И я поехал. У неё уже была заранее заказана дача, состоящая из нескольких комнат. В шесть часов утра я возвращался в отведённую мне комнату. Было чудесное утро. Мне особенно запомнилось благоухание жасминов. Я провёл с ней недели две. Мы часто ездили в Кисловодск, гуляли в парке, пили нарзан, ужинали и обедали в ресторанах то в Ессентуках, то в Кисловодске. От мамы я ничего не скрывал и написал ей о своём “романе”.
Наконец, мне захотелось уже домой. Дина “отпустила” меня с условием, что через недели 2-3 я вернусь в Ессентуки. Я дал согласие, и мы расстались. Но… другие впечатления меня захватили по приезде домой, и я не приехал в Ессентуки. Больше мы не встречались. А в 1928 г., т.е. через 16 лет в Москве (после моего возвращения из путешествия по Дал. Востоку и Японии), я познакомился с племянником Дины – Колей Мятлевым, который мне рассказал, что Дина была женой банкира Ведерникова. Таким образом, только через 16 лет я узнал, что у меня был “роман” с женой банкира.
Когда мы с ней познакомились, мы рассказывали друг другу многое, но тогда не было принято спрашивать друг у друга о том, “кто ты и что”, а она о муже ничего не говорила.
И вот, через 43 года я гуляю по тому же парку, по которому гулял с Диной Ведерниковой, когда мне было “всего-навсего” 21 год. Где она теперь? На этот вопрос мне не мог ответить и её племянник Коля Мятляев (умерший через несколько лет после нашего знакомства совсем молодым от сильной простуды) уже в 1928 году не знавший, куда она уехала.
22 сент. 55 г.
Кисловодск. Гост-ца “Нрзан” (№ 20).
Меня тошнит от седых волос! В гостинице почти ни одного молодого лица! Особенно противно видеть эти “белые парики” в умывальне. Помимо этого, ни одного выразительного лица, все какие-то отталкивающие, на которых не то что написано, а прямо “выжжено калёным железом” омерзительное себялюбие, повышенная забота о своём “благоустройстве”, мелочное услужение своей утробе, дрожание над здоровьем.
Боже мой! Как подумаешь, сколько прекрасных настоящих людей, которых я встречал в жизни – рабочих, студентов, женщин, занятых физическим трудом; они никогда не бывают на “курортах”, не гоняются, как оглашенные, за килограммами, а если и бывает, то с каким достоинством держат себя и никогда не бывают ни смешными, ни противными. А сколько стариков – “простых” сторожей или отставных военных, которые держатся с таким достоинством, у которых естественная “забота о себе” не выпирает наружу, как уродливы зоб. На их седые бороды и усы смотришь не только без отвращения, но с каким-то умилением. Значит, всё дело не “в седине”, как таковой, а в этом подлом, животном, преувеличенном до уродливости дрожании над своей персоной.
24 сент. 55 г.
Кисловодск. Гост. “Нарзан”.
Читаю Льва Шестова – совершенно забытого философа, про которого Лев Толстой сказал на замечание Чехова, что он ему не нравится: “А мне нравится, он форсистый”[3].
(Лев Толстой в воспоминаниях современников. Гослитиздат. Изд. 1955 г.). Очень оригинальный и любопытный мыслитель. Делаю выписку из его книги “Дбро в учении гр. Толстого и Фр. Ницше” (СПетербург 1900, Типог. Стасюлевича).
Отложил до вечера. Сейчас заходил Володя с товарищем. Приглашают меня в их санаторий посмотреть танцы. Если бы в гостинице, т.е. в моём номере (не знаю, как в других) была бы настольная лампа, тоя вряд ли бы пошёл, но читать и писать при вечернем свете хотя можно совершенно свободно, но неприятно, и я пользуюсь всяким случаем, чтобы читать вечерами меньше, скок возможно.
Они сейчас пошли на час в город и вернутся за мной.
25 сент. 55 Кисловодск
гост. “Нарзан”.
Совершил хорошую прогулку, несмотря на полудождливую погоду с Володей и его товарищем. На танцах не остался, Володя проводил меня обратно. Принимаюсь за выписки из книги Шестова:
Действительность разумна” у Гегеля значила только то, что наука должна быть поставлена впереди всего и, что, следовательно, жизнь во что бы то ни стало должна быть изображённой, как вполне соответствующая требованиям разума. Пусть на самом деле этого нет – идеалист об этом не заботится – главное, чтобы с кафедры, из книг, эта истина всегда возвещалась. Немецкие идеалисты как нельзя больше понимали своих учителей. В искусствах, в науках (даже в общественных и исторических) действительность обрабатывалась таким образом, что она постоянно свидетельствовала во славу человеческого разума, который до сих пор в Германии продолжает гордиться своими a priori. Идеализм торжествовал и до сих пор продолжает торжествовать в это удивительной стране. И вдруг на сцену является Белинский и требует отчёта у вселенной за каждую жертву истории, за каждую – слышите. Он не хочет уступить за все мировые гармонии ни единого человека, обыкновенного, среднего, простого человека, которых, как известно, историки и философы считают миллионами в качестве пушечного мяса прогресса…..
…как известно, наука обещает, что в будущем жертв уже не понадобится и когда-нибудь да прекратиться то нелепое движение истории, при котором условием успеха одного человека являются целые гекатомбы из других людей. Это всё, чем располагает наука в утешение жертвам. В будущем обещается обязательное счастье решительно всех людей.
стр. ХI-ХIII (из предисловия автора).
… Но под всем этим (движение шестидесятых годов. Р.И.) для глаз всякого беспристрастного человека ясна была великая и благородная задача молодёжи; она надеялась спасти отечество и возродить посредством России чуть ли не всё человечество.
Стр. 84.
Повторяем, не вера и христианство привела гр. Толстого к его отрицанию; о вере – у него нет нигде ни слова. Бог умышленно подменивается добром, а добро – братской любовию людей. Такая вера не исключает, вообще говоря, совершенного атеизма, совершенного безверия и ведёт обязательно к стремлению уничтожения душить, давить других людей во имя какого-либо принципа, который выставляется обязательным, хотя сам по себе он в большей или меньшей мере чужд и ненужен ни его защитникам, ни людям.
Стр. 98.
Стр. 128 и 129 – стихотв. Гейне.
На стр. 142 Л.Ш. приводит слова Ницше: “…значит, ты ещё не узнал, что нет мёда более сладкого, чем мёд познания и что тяжёлые облака грусти только полные вымена, из которых ты добудешь укрепляющее молоко. Пусть придёт тогда старость и ты поймёшь, что ты следовал голосу природы, то природы, которая посредством наслаждения правит миром”.
Удивительно ли, что он (т.е. Ницше, Р.И.) впоследствии называет Милля – “оскорбительною ясностью”, Спенсера, Дарвина – посредственными англичанами!
Стр 146.
Ему (т.е. Ницше) кажутся младенцами учёные, которые, проживя до глубокой старости, могли за своими занятиями проглядеть трагедию нашего земного существования, отрывающуюся ему при столь исключительных условиях. И он “ушёл из дому учёных и захлопнул за собой дверь”.
Стр. 146
25 сент. 55.
Из дорожных встреч: глубокий старик. Ему 92 года. Родился в Тбилиси и там провёл всю свою жизнь. Бодрый, его возраста ему никак не дашь. Держится прямо, не сутулясь. Если бы не несколько замедленная поступь, даже в голову не могла придти мысль, что ему больше 65-66 лет. Вероятно, медик, т.к. он сказал мне в разговоре: “Я давно “на покое”, но меня и сейчас просят читать лекции в Мед. Инст-те”. Как ошибочно бывает иногда первое впечатление. Сначала он показался мне каким-то “чудовищем”, правда, по его собственной вине, так как он вёл себя довольно странно. Я его увидел впервые около кабинета директора гостиницы. Обращаясь к дежурной по этажу, он спросил про директора:
– Он – русский?
Она ответила:
– Русский, – невольно улыбаясь, т.к. вопрос был довольно нелепый. Переглянулись и окружающие. Потом он вдруг неожиданно спросил:
– Где у вас жалобная книга?
Так как не было ни малейшего повода спрашивать об этом, она пожала плечами и сдержано ответила:
– У директора.
Наконец, когда он вышел от директора, он подошёл прямо к ней и спросил в упор:
– Как ваша фамилия?
Она, смущённая и, конечно, недовольная таким странным поведением, ответили нехотя:
– Если вам надо знать мою фамилию, то обратитесь к администратору.
– Значит, вы боитесь назвать свою фамилию? – сказал он сердито.
– Я никого не боюсь, – ответила она.
Тогда он саркастически улыбнулся и заметил:
– Ну, что ж, а я хотел написать вам благодарность.
Всё это было так гадко, что присутствующие при этой сцене опять переглянулись и пожали плечами.
На другое утро я встречаю его при выходе из умывальни, и опять повторилась нелепость. Обращаясь к уборщику, пожилому мужчине, вытиравшему шваброй пол, он остановился, окинул его взглядом и нравоучительно изрёк:
– У каждого свой труд.
А когда через несколько дней я с ним разговорился, то увидел, что это обыкновенный человек – мягкий, вежливый, доброжелательный. И я понял, что у него один недостаток, который стоит сотни: бестактность, вдобавок – чудовищная. Когда же у него нет повода её проявлять, то он славный, симпатичный старик. Реплика, брошенная уборщику, по существу была беззлобной, но выглядела как издевательство. Прожив такую долгую жизнь и не понимать самых простых вещей! Это лишнее доказательство тому, что большинству своих качеств человек обязан рождению (т.е. наследственность), а не воспитанию и среде, хотя это считается теперь аксиомой.
26 сент.55
Кисловодск.
Завтра выезжаем с Володей. Он – в Тбилиси. Я сойду в Сухуми. Сейчас говорил с Сухуми по телефону (с Тарбой). Хотя все гостиницы переполнены интуристами, он обещал как-нибудь устроить меня. Укладываюсь, разбираю бумаги. Нашёл несколько выписок на бумажках. Выписываю их, чтобы не затерять.
“В русском языке очень богатая рифма по созвучию (теперь её называют ассонансом. Р.И.). Я давеча ехал через мост и вспомнил поговорку: “Какой чёрт тебя нёс на дырявый мост”. Я не отношусь к этому отрицательно. Я признаю это” (Лев Толстой).
“Лев Толстой в воспоминаниях современников”, 2-ой том, стр. 310 (из воспоминаний В.Ф. Булгакова.
“Всякий тщеславный человек ненавидит себе подобных и высмеивает порок, присущий ему самому”.
Жорж Занд “Консуэло”, 2-ой том, стр. 209.
26 сент. 55
Кисловодск.
Где-то вычитал или кто-то мне прочёл, теперь уж не помню, как знаменитый в своё время Дуров во времена Империи выступал с такими стихами:
В далёкую старинушку
В домах бояр причудливых
Шуты и дураки
Носили колпаки.
А в нынешнее время
Мы видим в высшем обществе
Шутов и дураков
Без всяких колпаков.
“Один из цензоров у автора, к которого татарин говорит: “Клянусь моим пророком”, переменил и поставил: “Клянусь моим лжепророком”.
Писемский “Люди сороковых годов”, Часть III, стр.209.
26 сент. 55 Кисловодск.
“Да! Когда-то и я был молодым, и Кавказ был молодым, и фазаны были молодые”.
“Лев Толсто в восп. Современников”. 2-ой том. стр.89 (из восп. Л.О. Пастернака).
Оттуда же, на стр. 167:
“Китайское слово “шу” – уважение. … проф. Мечников хочет исправить природу!”
Самое главное не успел переписать или что-то помешало, когда я выписывал в Москве это место на бумажке. Это – особенный смысл слова “шу”, что это не уважение к чему-нибудь или к кому-нибудь, а “уважение вообще” (т.е. ко всему живущему, ко всему окружающему).
26, ночь на 27 сент. 55
Кисловодск
Сегодня утром приехал в Тбилиси. Остановился у Корнеевых. Взял билет в суху+м на завтра в 5 ч. дня. Вчера мимо Сухуми проезжали ночью и я не сошёл с поезда, т.к. накануне плохо спал (В Армавире была ночная пересадка с поезда на поезд, с длительным ожиданием).
Сегодня был у Володи. Полина Георгиевна напекла вкусных пирожков на радостях, что приехал сын. Сейчас вечер. Устал. Ложусь спать. Завтра буду продолжать записи.
29 сент. 55 г.
Тбилиси.
Сегодня рано утром приехал в Сухуми. Было ещё темно. На такси не хотелось ехать в город. Уж больно разбойничий вид был у шофёра, предлагавшего мне свои услуги. Вдобавок это была частная машина. Подумал: “От греха подальше” и остался на вокзале ждать первого автобуса. Ждал не более ? часа. Напротив меня сидел и дремал какой-то истощённый молодой человек (одетый как Жора Зурабов в худшие свои времена). Мне стало так досадно, что я не мог ничем ему помочь, так, без всякой просьбы с его стороны.
Приехал на автобусе в город. Сначала зашёл в гостиницу “Рица”, в которой жил больше месяца в 1938 или 1939 г. в прекрасном номере с балконом на море. Там все спали, и от дежурной нельзя было ничего добиться. Тут я вспомнил, что давал накануне телеграмму в С.П. – Шинкубе. Пошёл в гост. “Абхазия” (это очень близко от “Рицы”). Оказалось, что там меня ожидал номер, и я смог отдохнуть и привести себя в порядок. Звонил Дм. Иосиф. Гулия. Завтра буду у него. Был у Бгажбы, которому я 10 лет назад посвятил экспромт:
Когда б не Бгажба,
я сдал багаж бы
на самолёт.
А ныне поезд,
Не беспокоясь,
Меня везёт.
Был на бульваре, у моря, прошёлся по городу. Нахлынуло с только воспоминаний. Вспомнил, как я “чуть не сжёг” гостиницу “Абхазия”, когда забыл выключить электр. чайник. Начали гореть провода, стол, скатерть. Пошёл дым из окна. А тут я ещё забыл сдать ключ и унёс его с собой в гор. кассу, когда пошёл покупать билет в Тбилиси. Прихожу. В гост. паника. В вестибюле встречаю знакомых, сообщивших мне, что чуть не было пожара. “Дым спас”.
Город ничуть не изменился.
1 октября 55 г.
Сухуми. Гост. “Абхазия” (№ 12).
Утром зашёл в кафэ на отрытом воздухе. Подошёл молодой человек с девушкой (своей сестрой). Разговорились. Оказались очень симпатичными русскими “осевшими н