| ПОЭЗИЯ | Выпуск 46 |
Один в поле воин.
Поэт Андрей Пермяков задумал провести фестиваль. И провел. Договорился с фондом «Независимая литературная премия “Дебют”». Привез людей в Пермь. Разместил в гостинице. Устроил чтения.
Таким людям надо помогать.
Можно уверенно говорить об Уральской школе поэзии.
Беликов, Дрожащих, Санников, Ивкин, Петрушкин, Оболикшта – первоклассные поэты. Слава Богу, они теперь широко известны – печатаются и на Урале, и в Москве.
Классик андеграундной поэзии Слава Лен создал много лет назад литературное течение – квалитизм. Квалитизм – это, когда размеры (стихотворные метры) правильные. А синтаксис и логика неправильные. Логика в стихах квалитистов спрятана в метафоре. По такому же принципу построены гениальные «Столбцы» Заболоцокого, учителя Лена.
В этом смысле поэты Уральской школы (особенно Петрушкин, Санников, Ивкин, Оболикшта) близки «Столбцам» и квалитизму. Но они поэты современные. Они поэты не нового метода (новых методов сейчас нет), но, безусловно, нового языка. Нового – эпохи Интернета – взгляда на мир.
В этом номере мы представляем разных поэтов. И уральцев, и москвичей, и жителей других регионов. Все они участники Фестиваля «Камский Анлим», очень интересного фестиваля.
Евгений Степанов,
кандидат филологических наук,
заместитель главного редактора журнала «Крещатик»
|
КЛАВИШИ Книжный шкаф – клавиатура. Сколько клавиш-корешков! Пианист, губа не дура, ах, рояль-то твой каков! Нет единственного звука. Есть единый звукоряд. В безучастной гамме духа книги рядышком стоят. До – для Данта, фа – для Фета, ми – Мицкевич, ля – Золя… Пианист, ты слышишь это? Где же музыка твоя? Отчего по книжным полкам водишь пальцем сверху вниз?.. Ты возьми аккорды с толком! Но ответил пианист: – Я сыграл бы на рояле, я бы взял аккорды те – только клавиши запали у рояля кое-где. ОТЛУЧЕНИЕ ОТ ДОМА Я в этом доме запрещён. Я не вхожу в число имён произносимых в доме этом. Там в три стены застеклены (тут клены проросли!) сыны с клеймом клюющейся страны, лишь я в том доме под запретом. Там ты, моя полужена, в двуспальном кресле спишь одна, как хлеб вечери преломляя, собой заначку пустоты, там ты, я говорю, там ты, полужена, полуживая. И правя чопорную речь, там в певчую швыряет печь отец твой книг моих дощечки, а мать печёт на той печи причудливые куличи и кличет дочь плясать от печки. Там, чтоб навек меня проклясть, мои портреты станут класть в медвежью пасть, в раскрытый череп, и я подохну иль дыхну медовой мглой на всю страну, а в том дому – столетье через. И я гляжу, пока темно, как в печень ранено окно настольной лампою полночной… Что мне страна?! Здесь не по мне! Пусть запретят меня в стране… А я взберусь по той стене хотя б трубою водосточной. ИЗВЕДЕНИЕ ЧЕРЕЗ ТУФЕЛЬКУ Из туфельки из трофейной пьет водку полковник Киров. На стелечке на лимонной. Мамоне своей служа. И залпом ее осушает! И слушает, опрокинув, как след твой внутри сгорает. И кашляет: «Кха-роша!» И сразу пространство цугом за дудкой его утробы встает – от Перми двуперстной, где вспыхнул твой след, и – вниз, к престольной, двенадцатиперстной Москве, где потух он, чтобы в Крыму – чашку к чашке – сбагрить китайских шажков сервиз. И гипсовый воздух множит с меня меловые маски – срезай и клади в корзины, и станешь богатой ты. И в невод идут почтовый для присказки иль острастки клейменые писморыбы, чьи напрочь разорваны рты! И спрашивает полковник, единственный мой поклонник: пишу ли? И, словно гули воркуют во мгле угла, отвечу ему: «А хули?! Живот не болит, полковник?» И Золушкой он посмотрит, что свой башмачок нашла. БРАТЕЦ ИУДЫ Я донёс… Нет, не женщину в желтую рожь. Просто истину молвил про ложь и тотчас от нахлынувших слёз потемнело в глазах. Отчего потемнело, скажи? Я же истину молвил о лжи! А хожу, как Иуда, в слезах… Почему человечишко юркий, дряной мне теперь словно братец родной? Боже! Ноги омыл бы ему. Зелье пью. Женщин в жёлтую рожь уношу. Бью баклуши. Курю анашу. Отбываю епитимью. СОН О РАССКАЗЕ Ты уснёшь на плече моём. И приснится тебе рассказ, как мы входим с тобою в дом, в тот, которого нет у нас. Будет дом тот стоять в луче, защищённый со всех сторон… Но проснёшься ты на плече. Потому и забудешь сон. СГОВОР ПТИЦ Хлебную корку иль голову рыбью чайки, почти что касаясь лица, жрут, что ни кинешь, и только не выпьют небу подставленных глаз подлеца. Стихнет базар между твердью и зыбью. Снизится ворон до злачных высот. – Ты-то хоть, гадина, выпей! – Не выпью! – каркнет и падаль в лазурь унесёт. ЛУНА УРОДЦЕВ Нас мучают уродцы сна… Едва заснут уродцы бденья – большая, красная луна переполняет сновиденья. И мочевой пузырь луны, как будто притча во языцех, диктует нам такие сны, что впору Господу молиться!.. Красна ущербная цена луны в смятенной звездной смете: когда не спят уродцы сна, уродцы бденья спят, как дети. ПОЗДНИЙ ЗВОНОК Словно пасмурный зэк, отпахавший десятину свою за разбой, как на страшную волю-паханшу выхожу я на встречу с тобой. Через десять годков позвонила… Я свой срок – от звонка до звонка – отмотал, получается? Мило. Шило – в мыло. Я – тертый з/к. Чтобы будущего не похабить, я над прошлым возвёл саркофаг. За версту стал я чувствовать бабий влажный запах, как запах собак. Но звонок оглушающий пробил и пробил зачехлённый пробел, и взметнувшейся воли Чернобыль на чернику неволи осел. Не пущайте меня за ворота, вертухаи былого чутья. Целься в пояс, конвойная рота, чтобы в мозг не пошла малафья!.. Мне за ржавою, частой решёткой йодной сетки на хриплой груди так вольготно, так шатко, так кротко! Что же машешь ты мне: «Выходи!»? Как стерпеть, если сжился, что умер, иль от сна затяжного затёк, замозживший от нежности зуммер, оживляющий поздний звонок?! СОН О РАЗДВОЕНИИ МОСКВЫ Пока Москва с Москвой пластается, Россия крепко спит, как старица. Не тронь её в блаженном сне. Не то проснётся с перепою: – Москва пластается с Москвою? Пущай пластаются оне! Пока стенают бондаренки, швыдкие ножками сучат, в России спят большие реки и малые, как дети, спят. А ну как треснут и расколются?! И ледоходом наградят? Москва – окалина, околица, а две – околица стократ. А где калина, горечь, горница – Россия. А в России – спят. Так спят!.. А если просыпаются – на падалицу бошек пялятся: ого, как палица свистит! Россия – спящая красавица. Свою беду она заспит. Пока одна Москва невинная другой талдычит, что она собой пьяна, как смоква винная, когда другая не пьяна, – в России, убелённой старцами, берут за ухи пацана у прозорливого окна какой-то слепошарой станции: – Гляди Москву! Их стало две. ну а когда проснёшься в силе, чтоб досмотреть свой сон в Москве, скажи, что мы их отменили. * * * К возвращению матушки вновь становлюсь человеком – с четверенек встаю, моюсь-бреюсь, бутылки сдаю и заначки гнездо, разорённое в приступе неком, заметавшейся ласточкой сызнова вью. Возвращается матушка! Так возвращается память страхов детских ночную рубашку вдыхать материнскую, белую, чтобы до завтра не плакать, а на завтра вернётся, ребёнком надышана, мать Возвращается матушка – миру померкшего сына воротить восвояси, покуда он сам не померк. Возвращается сын – завершается мира картина искупленным сияньем, которое сын опроверг. Как до века гирлянд одевается фосфорным млеком в тёмной комнате ель – вся игрушками озарена, к возвращению матушки вновь становлюсь человеком. А когда не вернётся она?.. |
|
|
|