«Мертвый сон совести»
или Могучее тяготение мифа

Звезды изгибают пространство и время близ себя. Чем крупнее небесное тело, тем существенней возникающие искривления. Если масса звезды чрезмерна, сверхмощное гравитационное поле скручивает континуум пространства-времени вокруг нее в кокон. Такие астрономические объекты называют коллапсарами или «черными дырами».

Разглядеть «черную дыру» невозможно, ведь она поглощает собственные световые лучи. Долететь до «черной дыры» нельзя, поскольку на ее поверхности время замедляется бесконечно. Падающий на коллапсар предмет будет лететь целую вечность.

Долгое время существование «черных дыр» оставалось лишь гипотезой, основанной на общей теории относительности Эйнштейна. И лишь совсем недавно американским астрономам посчастливилось наблюдать, как черная дыра поглотила звезду в галактике из созвездия Волопаса.

Астрофизики уверены, что сверхмассивные объекты располагаются в центре каждой галактики, следовательно, и посреди нашего Млечного пути имеется черная дыра.

Впрочем, это присказка, сказка у нас впереди.

Тождество между миром горним и дольним отметил еще Гермес Трисмегист в «Изумрудной скрижали»: «То, что внизу, подобно тому, что вверху, а то, что вверху, подобно тому, что внизу».

Наша отечественная культура, изобилующая звездами мировой величины, сравнима по своему масштабу с целой галактикой. Видно безо всяких телескопов, что блистательная русская галактика литературоцентрична, а в сердцевине отечественной словесности сияет «солнце русской поэзии», А.С.Пушкин – великий и несравненный поэт, наделенный сполна всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами.

Пушкин – суперзвезда. Он набрал колоссальную искривляющую гравитацию. В поле неимоверного пушкинского тяготения происходит полный коллапс логики, нравственности, художественного вкуса. Ныне никому и в голову не приходит применить к творениям поэта критерии обыкновенного здравого смысла или оценить, насколько его извилистая биография находится в ладу с моральными нормами.

Единственную крупную попытку такого рода предпринял Д.И.Писарев, с ошеломляющей резкостью обрушившийся на творчество классика в статьях «Пушкин и Белинский» и «Лирика Пушкина» (обе – 1865 г.).

Впрочем, потомки отмахнулись от чрезвычайно метких и остроумных рассуждений Писарева, объявив их издержками вульгарного социального подхода к творчеству гения. Как свысока заметил Р.О.Якобсон, «Писарев испытывал неприязнь к тому Пушкину, которого он сам сфабриковал»[1]. Согласиться с таким заушательским мнением, по-моему, способен лишь тот, кто знаком с еретическими статьями понаслышке.

Опровергнуть аргументацию Писарева трудно, гораздо проще прибегнуть к тактике замалчивания. Работы замечательного критика о Пушкине избегают цитировать, и современный читатель может ознакомиться с ними разве что в собрании сочинений2, изданном полвека назад и ставшем библиографической редкостью. Исследования пушкинского творчества нередко сдобрены панегириками, простирающимися далеко за пределы научности, а то и здравого смысла вкупе с элементарным правдоподобием. Каждое стихотворение классика, будь то альбомный пустячок или плоская злобная эпиграмма, наделяется сакральной ценностью. К золотому фонду русской поэзии причислена любая стихотворная пакость, которой сам поэт впоследствии устыдился, вроде «Гавриилиады» или сатиры «На выздоровление Лукулла». Бездумное восхищение вызывают даже такие постыдные стихотворения Пушкина, как «Сеятель» или «Поэт и толпа», исполненные цинизма и мизантропии.

Жизнеописания обожаемого классика пестрят восторженными похвалами его личности, далеко не всегда уместными и заслуженными. Биографы наперебой превозносят благородство, честность, мужество, доброту, отзывчивость, дружелюбие великого поэта. Между тем в мемуарах современников то и дело проскальзывают совершенно однозначные свидетельства о его неприглядных поступках. При чтении неприкрашенных первоисточников обнаруживаются совсем иные качества личности поэта, и если выражаться без обиняков, то есть все основания говорить о лицемерии, приспособленчестве, корысти, себялюбии, черствости Пушкина.

Эта удручающая двойственность, замеченная еще П.В.Анненковым, загоняла в тупик многих исследователей и до сих пор не нашла вразумительного истолкования. Как известно, неустранимое противоречие служит безошибочным указателем на исчерпанность научной парадигмы. Проблема пушкинской двойственности неразрешима в рамках апологетического мифа, но при непредвзятом подходе она исчезает.

Достаточно подметить строгую закономерность: если Пушкин-поэт высказывается по большей части благопристойно и возвышенно, то Пушкин-человек исполнен цинизма, злости, непотребства. Вот и вся двойственность, совершенно естественная, легко объяснимая. Перед почтеннейшей публикой он один, а в жизни совсем другой.

Если называть вещи своими именами, это позерство и лицемерие. Помножьте их на великолепный, завораживающий дар стихотворца, и вы получите формулу пушкинской загадки.

Один из крупнейших знатоков пушкинской биографии В.В.Вересаев писал: «исключительно благородная красота души Пушкина пламенными языками то и дело прорывалась в жизни сквозь наносную грязь»3. Но когда приторный миф о Пушкине вдалбливают со школьной скамьи, последующее знакомство с реальными подробностями его жизни рождает картину, прямо противоположную вересаевской. Сквозь благолепный облик легендарного поэта, наносный и фальшивый, неудержимо хлещут потоки грязи. И уже невозможно отделаться от впечатления, что «благородная красота души» была всего-навсего личиной.

Казалось бы, какое нам дело до мерзких поступков, постыдных слабостей, душевных червоточин автора изумительных стихов? Разве может биография творца бросить тень на его творения? Но миф Пушкина тотален – жизнь и творчество поэта в нем переплелись и срослись до того неразделимо, что невозможно говорить об одном в отрыве от другого.

К тому же здесь сказывается характерная особенность русской ментальности. Ю.М.Лотман указывал на существование в отечественной культуре давней «традиции, связывающей право на истину и её проповедь с личностью того, кому она доверена»4. Начиная с XVIII века в России понятие действенности поэтического слова «связано с представлением о неразрывности слова и поведения»5. Ю.М.Лотман отмечал: «Традиция эта оказалась более прочной, чем сменяющие друг друга эпохи литературной эволюции»6.

Такое специфическое, чисто русское отношение к литературе выразил В.Г.Белинский, писавший в пятой статье о Пушкине: «Наше время преклонит колени только перед художником, которого жизнь есть лучший комментарий на его творения, а творения – лучшее оправдание его жизни»7.

Ни для кого не секрет, что литературной одаренности далеко не всегда сопутствует моральная доброкачественность. Но выданный Пушкину «патент на звание русского классика»8 (Б.В.Томашевский) подразумевает в том числе и абсолютное, ничем не омрачаемое нравственное совершенство. В результате, как метко выразился К.А.Кедров: «Бронзовый Пушкин обязательно становится шоколадным, а шоколадный – так или иначе, бронзовым»9.

Вдобавок принято считать, что наш великий классик был чужд заблуждений и самообмана, никогда не лукавил с читателем и всегда выражал свою мысль с безупречной точностью. На предыдущих страницах книги неоднократно доказывалось, что это, увы, далеко не так.

Слепая вера в непогрешимого и безупречного Пушкина заводит слишком далеко. Любое стихотворение классика воспринимается как абсолютная ценность, а его высказывания обретают весомость истины в последней инстанции. Что прискорбнее всего, сплошь и рядом пушкинский миф используют как основу для рассуждений о России и русском народе. И тогда в мощном гравитационном поле суперзвезды идет насмарку здравомыслие.

Рассмотрим наглядный пример.

Известный публицист С.Г.Кара-Мурза в своей книге «Манипуляция сознанием» утверждает: «Для русского народа характерно особое сочетание свободы духа и свободы быта. Напротив, довольно равнодушно относились русские к столь ценимым на Западе политическим и экономическим свободам»10.

Автор высказался красиво и с недвусмысленным лестным подтекстом. Вот-де, какие мы особые, отродясь одухотворенные и раскрепощенные, высоко вознесенные над низкопробной политической грызней и чуждые повальной чужеземной скаредности. Но хочется все же оценить, справедливы ли такие приятные похвалы.

Спору нет, русская ментальность отличается от немецкой или британской. Констатировав эту очевидность, важно разобраться, где именно видны различия, насколько они велики, а главное, какие практические выводы из них вытекают. Говоря конкретнее, надо решить, нужна ли русским своя, уникальная государственно-политическая система и особые регуляторы социальной жизни и экономики, отвечающие национальному духу, или же мы можем напрямую заимствовать опыт преуспевающих стран.

То есть, в конечном счете, отсюда неизбежен переход к размышлениям о путях развития Русского Мира, его исторических судьбах. И если С.Г.Кара-Мурза заявляет всерьез, что «иную свободу искал и ищет русский человек» (С. 54), такое веское утверждение уместно и даже необходимо обосновывать ссылками на этнопсихологические исследования, на серьезные научные работы – как минимум, на данные социологических опросов. Однако для подкрепления своего сомнительного тезиса публицист всего лишь приводит целиком стихотворение Пушкина «Из Пиндемонти» (1836 г.).

Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспоривать налоги

Или мешать царям друг с другом воевать;

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Все это, видите ль, слова, слова, слова.

Иные, лучшие мне дороги права

Иная, лучшая потребна мне свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа –

Не все ли равно? Бог с ними.

                                Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

– Вот счастье! вот права... (III/1, 420).

Процитировав Пушкина, С.Г.Кара-Мурза патетически заявляет: «Этого счастья и этих прав не могли нас лишить ни Николай I, ни Сталин, ни тем более Брежнев. Но, укрепись режим манипуляции сознанием, их незаметно и приятно лишит нас телевидение, купленное Березовским. Оно согнет нам и совесть, и помыслы. Даже скитаться мы уже будем не по прихоти своей, а по указке рекламы туристических агентств, как с удовольствием скитается западный средний класс» (С. 55).

Надо полагать, турагентства не случайно помянуты в одном ряду с демоническим Березовским. Они, как явно опасается автор, обязательно загонят русского человека в презренные капища западной цивилизации, несовместимые с наличием чистых помыслов и совести. Например, предложат посетить Лувр, Прадо, Британский музей и далее по списку. Тем самым наглые воротилы туристического бизнеса отрежут пути к той специфической свободе, которую «искал и ищет русский человек», согласно С.Г.Кара-Мурзе.

Все же трудно взять в толк, отчего маршруты путешествий, облюбованных «западным средним классом», предосудительны для автора книги «Манипуляция сознанием». С учетом его спрокоммунистических взглядов, наверняка он предпочитает такой своеобычный вид отечественного туризма, как странствие в телячьем вагоне по сибирской тайге.

Здесь не к месту затрагивать служебную карьеру титулярного советника и официального историографа А.С.Пушкина, облаченного, как-никак, в придворную ливрею. Бестактным было бы обсуждать, в какой мере «певец свободы» гнул совесть и помыслы, умильно воспевая в «Стансах» палача декабристов или сочиняя ура-патриотическую отповедь «Клеветникам России» по прямому заказу Николая I11. И уж вовсе неприлично поминать о том, что в жадную толпу, стоявшую у трона, поэт затесался отнюдь не в последних рядах. Пользуясь благоволением царя, он по локоть запускал руку в государственную казну, получая из нее крупные ссуды. Все это дела сугубо житейские, не имеющие касательства к высокому искусству.

Поэтому воздержимся от рассуждений о том, в какой мере русские люди корыстолюбивы и склонны к пресмыканию перед властью. Нас в данном случае интересует заглавная тема книги «Манипуляция сознанием».

Забавно, что тезис патриота С.Г.Кара-Мурзы об исконном русском равнодушии к «столь ценимым на Западе политическим и экономическим свободам» звучит практически в унисон с ритуальными причитаниями так называемой «демшизы» насчет генетически обусловленного русского рабства. Как писал Пушкин, «бывают странные сближенья» (XI, 188).

Из рассуждений автора о русской особенной «свободе духа» прямо вытекает, что политические модели духовно чуждого Запада решительно непригодны к произрастанию на отечественной почве. Отсюда рукой подать и до «суверенной демократии», отвечающей исконным чаяниям своеобразного русского народа. При этом публицист веско заявляет, что «политически важные утверждения должны быть основаны на достоверных данных» (С. 713). Однако вместо упоминания научных исследований он опирается почему-то на авторитет литературного классика.

Поскольку Пушкин не был ни философом, ни политологом, ни социологом, ни этнопсихологом, ни государственным деятелем, нелишне задаться вопросом, насколько его суждение можно считать компетентным.

Возникшее недоумение можно разрешить, прибегнув к помощи самого С.Г.Кара-Мурзы. Штудируя его книгу, мы находим в последней главе сжатый перечень приемов манипуляции сознанием. Один из них называется «Прикрытие авторитетом». Сущность уловки иллюстрируется так: «Когда А.Д.Сахаров, который всю жизнь в закрытом институте изучал слабые взаимодействия в ядре атома, внушает нам мысль, что СССР должен разделиться на 35 государств, а армяне должны начать войну за Карабах, и при этом напоминает, что он – академик, то это грубый прием манипуляции. Никакого авторитета в вопросе государственного устройства или спора армян с азербайджанцами ни его запас знаний, ни его жизненный опыт ему не дают. Использование им авторитета ученого – подлог» (С. 816).

Попробуем воспользоваться аналогичным ходом рассуждений применительно к А.С.Пушкину. Можем ли мы считать искусного стихотворца непререкаемым авторитетом в области политики, социальных отношений и морали? Вряд ли. Уместно ли объявить Пушкина образцом для подражания? Боже упаси. Его непостоянство, приспособленчество, криводушие, себялюбие и высокомерие ни в коем случае не могут служить для нас путеводной звездой, тем более, в фундаментальном «вопросе государственного устройства», зависеть ли нам от царя или от народа. Следовательно, использование С.Г.Кара-Мурзой пушкинского стихотворения в качестве аргумента – подлог. Типичный случай манипуляции сознанием.

Отметим, что недобросовестное «прикрытие авторитетом» Пушкина содержится в третьей главе книги. Между тем в главе шестнадцатой черным по белому напечатано, что «мир литературных образов условен, и его ни в коем случае нельзя использовать как описание реальной жизни, а тем более делать из него какие-то социальные и политические выводы. Образы литературы искажают действительность! В них явление или идея, поразившие писателя, даются в совершенно гипертрофированном виде. За верным отражением жизни человек должен обращаться к социологии и вообще к науке, но не к художественной литературе» (С. 405).

Сделав это предупреждение, С.Г.Кара-Мурза тут же сокрушенно признает: «Давайте признаем, что мы уже более века поступаем как раз наоборот. Берем из книги художественный образ – и из него выводим нашу позицию в общественной жизни. Если вдуматься, страшное дело» (С. 405).

Если действительно вдуматься, самобичевание выглядит как нельзя более кстати, поскольку всего лишь тремястами пятьюдесятью страницами ранее автор сам занимался «страшным делом», цитируя стихотворение Пушкина и приписывая его гипертрофированную «позицию в общественной жизни» всему русскому народу.

Такого рода казусы С.Г.Кара-Мурза описывает в своей книге следующим образом: «Некогерентность высказываний. Это – важнейший признак, и он довольно легко выявляется даже интуитивно. Стоит только чуть-чуть быть настороже, как начинаешь ощущать: что-то тут не так. Концы с концами не вяжутся! Если в одной фразе проклинают советский строй за то, что пересохло озеро Арал, а в следующей его же проклинают за то, что пытался перебросить часть воды из сибирских рек в озеро Арал, – то, простите, ваши рассуждения некогерентны, и вы нас просто дурите» (С. 817, выделено автором).

У самого же С.Г.Кара-Мурзы «концы с концами не вяжутся», как видим, при сопоставлении третьей главы с шестнадцатой. Закрадывается подозрение, что автор слишком углубился в изучение приемов манипуляции сознанием и применяет их уже машинально, сам того не замечая.

Но может быть, автор книги считает Пушкина в данном случае не просто авторитетной личностью или же литературным явлением, а – поднимай выше – общепризнанным выразителем русской духовности, явившим собой квинтэссенцию национального самосознания. В таком случае давайте разберемся, допустимо ли считать пушкинское стремление «себе лишь самому служить и угождать», которым так очарован С.Г. Кара-Мурза, характерным для русского народа? Вряд ли. Более того, сам публицист неоднократно подчеркивает, что русское общество, в отличие от западного, традиционно зиждется на коллективизме, солидарности, общинности.

Цитирую: «В современном обществе человек – свободный атом, индивидуум. Ин-дивид (лат.) = а-том (греч.) = неделимый (рус.). В России смысл понятия индивид широкой публике даже неизвестен. Здесь человек в принципе не может быть атомом – он «делим». Он есть личность как средоточие множества человеческих связей. Он «разделен» в других и вбирает их в себя. Здесь человек всегда включен в солидарные структуры (патриархальной семьи, деревенской и церковной общины, трудового коллектива, пусть даже шайки воров). Этот взгляд очень устойчив и доминирует в России в самых разных идеологических воплощениях, что и является важнейшим признаком для отнесения ее к традиционному обществу. Современное общество требует разрушения общинных связей и превращения людей в индивидуалистов, которые уже затем соединяются в классы и партии, чтобы вести борьбу за свои интересы» (С. 399)1.

Написавший это автор ранее цитировал стихотворение «Из Пиндемонти» как образчик характерных для «русского человека» взглядов, нимало не смущаясь тем обстоятельством, что поэт проповедует предельный индивидуализм. Некогерентность высказываний налицо.

Тут важно отметить, что стихотворение «Из Пиндемонти» в отличие, скажем, от послания «В Сибирь» или «Ариона», не допускает двояких истолкований. Лишенное каких-либо поэтических изысков и умственных ухищрений, оно представляет собой зарифмованное назидательное рассуждение на политическую тему, причем автор высказывается ясно и однозначно. Суть стихотворения сводится к тому, что Пушкин декларирует бегство от борьбы за политические права и свободы в уютную сферу эстетических наслаждений. Пожалуй, без риска скатиться к вульгарному упрощению тут можно сказать, что поэт выразил типичную позицию обывателя.

За неимением художественных красот приходится обсуждать логический костяк стихотворения. По мнению поэта, политические права и свободы несущественны, а подлинной ценностью обладают только личная свобода и наслаждение духовными ценностями. Не так ли?

Логики тут нет. Восторженно трепетать перед шедеврами искусства можно и при монархии, и в буржуазной республике, и даже под кованым сапогом военной хунты. Еще ни один царь и ни один парламент не запретил любоваться горными пейзажами или панорамой моря. Следовательно, политический строй и эстетические переживания вовсе не противоречат друг другу, они лежат в совершенно различных плоскостях. Противопоставлять их друг другу – все равно, что сравнивать корову с треугольником.

Как отмечает в своей книге С.Г.Кара-Мурза, для успешной манипуляции сознанием необходимо «отключить здравый смысл и логику в подходе к проблеме свободы» (С. 427), поэтому в ход идет такой стандартный прием, как «размывание и подмена понятий» (С. 425, выделено автором).

Указанный трюк самым грубым образом использован в стихотворении «Из Пиндемонти», где поэт ведет речь о политических правах и свободах в прямом смысле этих слов и тут же противопоставляет им иные, «лучшие права и свободы» в переносном смысле. Пушкин здесь вовсе не употребляет фигуральные выражения, не создает поэтическую метафору, а занимается подменой понятий в чистом виде.

Причем это вовсе не тот случай, когда, как пишет С.Г.Кара-Мурза, «художественное восприятие настолько сильно и ярко, что оно при умелом воздействии отделяется от рационального мышления, а иногда подавляет и здравый смысл» (С. 405). Повторяю, мы имеем дело не с потрясающим шедевром, а с чисто рассудочным стихотворным текстом, и его логические изъяны ничем не прикрыты, кроме ходульного представления о пушкинской гениальности, а значит, о его абсолютной правоте.

Несуразность рассуждений Пушкина легко раскусить, но С.Г.Кара-Мурза ее не видит. Как ни забавно, далее в его книге сказано: «Уже Ле Бон заметил, что эффективнее всего в манипуляции сознанием действуют слова, которые не имеют определенного смысла, которые можно трактовать и так, и эдак. К таким словам он отнес слова свобода, демократия, справедливость и т.п.» (С. 425).

«Свобода» наслаждаться красотой никак не обеспечена политическими и юридическими правами, разве что косвенно. Хотя, разумеется, человек подневольный и задавленный нуждой лишен возможности трепетать «в восторгах умиленья». Среди населения тогдашней России изысканное счастье в пушкинском понимании было доступно разве лишь одному человеку из ста, но поэт об этом не задумывается.

Между строк стихотворения отчетливо сквозит потребность в самоутверждении и самооправдании. И коль скоро «небес избранник» все-таки затеял спор, вступив на чуждую ему социально-политическую плоскость, на ней он с неизбежностью выглядит самодовольным узколобым паразитом, равнодушным к судьбе собственного народа.

Таким образом, стихотворение «Из Пиндемонти» вряд ли допустимо считать продуктом зрелого ума и образцом высокой духовности.

Почти за сто лет до выхода книги С.Г.Кара-Мурзы «Манипуляция сознанием», в 1915 году публицист В.В.Водовозов писал: «Если бы стихотворение «Из Пиндемонти» было написано теперь, то впечатление, производимое им на читателей, было бы странным, чтобы не сказать больше. Кому в настоящее время не ясна из повседневного опыта тесная связь между свободой политической и свободой гражданской? Кто не знает, что свобода личная находит свою опору и гарантию исключительно в известных государственных формах и без них существовать не может; что зависимость от неограниченной верховной власти совсем не то, что зависимость от народа, действующего в строго определенных конституционных рамках; что идеал добродетельного монарха, добровольно подчиняющегося законам, охраняющего Свободу и права своих подданных, есть чистая утопия? Непонимание таких общеизвестных истин теперь свидельствовало бы лишь о совершенной невежественности (если не о недобросовестности) писателя или об его крайней наивности»13.

Как видим, по сравнению с началом ХХ века в нынешней России резко переменилась интеллектуальная атмосфера, и С.Г.Кара-Мурзе уже невдомек, что пушкинский рифмованный текст можно воспринимать отнюдь не как священное откровение, не восторженно и взахлеб, а худо-бедно сохраняя элементарный навык здравомыслия.

«Не менее, однако, наивно подходить с меркой наших дней к произведению, имеющему почти столетнюю давность. Пушкин был неправ, но его точка зрения не была еще бесповоротно осуждена жизнью и еще не свидетельствовала ни о невежестве, ни о наивности»14, – примирительно рассуждал В.В.Водовозов, тут же поминая, что вот, мол, М.А.Бакунин и Н.К..Михайловский не сразу стали апостолами освободительного движения, но некоторое время питали монархические иллюзии.

Такая аргументация несостоятельна, поскольку Пушкин демонстрирует заблуждения совсем иного рода и качества. И ведь «заблуждаться» изволит не кто иной, как «певец свободы», автор «Вольности» и «Кинжала», не раз обсуждавший с «конституционными друзьями» (XIII, 30) будущую революцию и в общеизвестном послании заверявший Чаадаева, что их имена напишут «на обломках самовластья» (II/1, 72). (Кстати говоря, эта пушкинская метафора весьма колоритна, если попытаться воспринять ее не как набор словесных пустышек, а в качестве зримого образа. Тогда воображению читателя предстанут, скорее всего, руины царского дворца с надписями «Саша» и «Петя».)

«Тем не менее, уже в его время многие из его современников хорошо понимали несовместимость законности и свободы с самодержавием, – продолжал В.В.Водовозов, ссылаясь в примечании на «Катехизис» Никиты Муравьева. – Сам Пушкин на каждом шагу чувствовал это на самом себе; он не мог не замечать, не мог не сознавать, не мог не задумываться над внутренним противоречием своих политических идеалов. Тем не менее, он их держался до конца жизни. Отчасти это объясняется недостаточностью его познаний в области политических наук»15.

Что интересно, пробелы в своих познаниях Пушкин хотел восполнить. Как отмечает В.В.Водовозов, «в последние месяцы его жизни он покупал в большом числе иностранные книги по политическим вопросам», в том числе труды А.Токвиля и Б.Констана, но они «остались неразрезанными», то есть непрочитанными. Та же участь постигла купленные им ранее сочинения Дж.Бентама и Ж.Ж.Руссо16. То есть, в его домашней библиотеке без толку пылились все наиважнейшие плоды тогдашней общественной мысли.

Всячески пытаясь Пушкина оправдать, исследователь ненароком уличил его в невежестве. Выходит, поэт с апломбом молол чушь, свысока третируя «громкие права», но не удосужился заглянуть в те книги, где их необходимость обосновывается.

Той очевидной истины, что личное благополучие и независимость оказываются эфемерными при отсутствии политической свободы, Пушкин, судя по его стихотворению, якобы не понимал. Хотя личный опыт унизительного бесправия перед лицом самодержавного деспотизма он приобрел еще при Александре I, «замаранный по службе выключкою, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма» (XIII, 259). Тем самым оказалось грубо нарушено одно из презираемых поэтом «громких прав», а именно, на защиту от внесудебного произвола.

Всю жизнь Пушкин мечтал о зарубежных странствиях, но ему так и не довелось увидеть ни Париж, ни Рим, ни Лондон. Не раз обращаясь к Николаю I с просьбой разрешить ему выезд за границу, поэт неизменно получал отказ. Более того, весной 1830 г. царь не разрешил Пушкину даже съездить в Полтаву, чтобы повидаться с другом, Николаем Раевским. Как письменно известил поэта А.Х.Бенкендорф, «когда я представил этот вопрос на рассмотрение государя, его величество соизволил ответить мне, что он запрещает вам именно эту поездку, так как у него есть основание быть недовольным поведением г-на Раевского за последнее время» (XIV, 75, 403–404 – франц.).

Исключительно по воле самодержца Пушкин оказался лишен счастливой возможности «по прихоти своей скитаться здесь и там». О том, что монарх нарушил принцип равенства всех перед законом и пренебрег правом на свободу передвижения, мало-мальски сообразительный человек мог бы догадаться, даже не читая Бентама и Руссо. Но если бы поэт «зависел от народа», то есть имел дело с властями парламентской республики, надо полагать, его судьба сложилась бы иначе.

Как сказано в уже упоминавшейся книге С.Г.Кара-Мурзы, при манипуляции сознанием происходит «разрушение логического мышления», и возникает «особый тип мышления – аутистического» (С. 463, 475). Публицист пишет: «Главное в аутистическом мышлении то, что оно, обостряя до предела какое-либо стремление, нисколько не считается с действительностью. Поэтому в глазах людей, которые сохраняют здравый смысл, подверженные припадку аутизма люди кажутся почти помешанными» (С. 475).

Именно такой образ суждений, когда человек упрямо городит патологический вздор вопреки плачевному личному опыту, безусловно продемонстрирован в пушкинском стихотворении «Из Пиндемонти». Об аналогичных случаях у С.Г.Кара-Мурзы говорится: «В отличие от шизофрении, которая оперирует явно оторванными от реальности образами и обнаруживает отсутствие логики, аутизм, как отмечает Э.Блейлер, „отнюдь не пренебрегает понятиями и связями, которые даны опытом, но он пользуется ими лишь постольку, поскольку они не противоречат его цели, т.е. изображению неосуществленных желаний как осуществленных; то, что ему не подходит, он игнорирует или отбрасывает”» (С. 482).

Если же не ограничиваться знакомством с трудами психиатра Э.Блейлера, в произведении Пушкина обнаружится еще один смысловой пласт, возникающий помимо воли автора.

Современным психотерапевтам хорошо известна потребность в уходе от действительности, возникающая у психически ущербных людей, в частности, «бегство невротика в своего рода эстетизм, в наслаждение искусством или в преувеличенное восхищение природой»17 (В.Франкл). Вряд ли можно сомневаться, что в стихотворении «Из Пиндемонти» совершенно четко выражен невротический синдром бегства, и стихотворец, таким образом, демонстрирует уже не только глупость человека с явными пробелами в самообразовании, но и отчетливые признаки душевного нездоровья.

Тем не менее, такие напрашивающиеся соображения ускользнули от С.Г.Кара-Мурзы, который, цитируя в своей книге Пушкина, пытается преподнести психическую неполноценность как специфически русский склад ума.

Преисполненный школярского пиетета С.Г.Кара-Мурза ухитряется не видеть, что Пушкин в стихотворении «Из Пиндемонти» провозглашает обывательскую глупость, что убожество пушкинской мысли несомненно, что произведение классика по целому ряду признаков является типичной манипуляцией сознанием, и вдобавок стихотворение, увы, отягощено признаками душевной патологии.

А что всего интереснее, автор фундаментальной книги «Манипуляция сознанием» не отдает себе отчета, до какой степени его слепое преклонение перед Пушкиным порождается мифом о поэте, то бишь массовой манипуляцией сознанием.

Все это скорее печально, нежели смешно, и отнюдь не случайно.

Как видим, очаровательно благозвучным стихам Пушкина свойственна гладкость аптечной капсулы, которую проглатывают, не распробовав содержимое. Под непреодолимым гипнозом пушкинского имени читатель способен восторженно принять любую нелепость или пакость, даже вопреки здравому смыслу и наперекор собственным убеждениям.

Некогда, на заре пушкинского мифа В.О.Ключевский говорил о Пушкине: «Художественная красота его произведений приучила нас с любовью повторять то, чего мы уже не разделяем, эстетически любоваться даже тем, чему мы не сочувствуем нравственно»18. Боюсь, что высказаться в таком духе сегодня уже никому в голову не придет.

Нынешние читатели вроде С.Г.Кара-Мурзы радостно трепещут над стихами классика «в восторгах умиленья» и безропотно, на подсознательном уровне усваивают его непререкаемо гениальные мысли о том, что стадо безропотного народа достойно лишь ярма и бича, что мыслящий человек должен питать презрение к миллионам двуногих тварей, что надо служить и угождать лишь самому себе. И вряд ли позволительно считать безобидной всю эту ядовитую примесь фальши, цинизма и глупости, текущую издавна в жилах русской культуры благодаря Пушкину.

Бесподобное изящество стиха и слепящий ореол величия делают Пушкина неуязвимым для читательских сомнений и порицания. Однако порой на его долю все-таки заслуженно выпадали чудовищные и убийственные похвалы.

«В чем кощунство песни Вальсингама? Хулы на Бога в ней нет, только хвала Чуме. А есть ли сильнее кощунство, чем эта песня?», – рассуждала М.И.Цветаева, пифийствуя с декадентским захлебом и любезной мещанскому сердцу надсадностью: «Радость? Мало! Блаженство, равного которому во всей мировой поэзии нет. Блаженство полной отдачи стихии, будь то Любовь, Чума – или как их еще зовут»19.

Процитировав пушкинский гимн Чуме, поэтесса в восторге вещала: «Самое замечательное, что мы все эти стихи любим, никто – не судим. Скажи кто-нибудь из нас это – в жизни, или, лучше, сделай (подожги дом, например, взорви мост), мы все очнемся и закричим: – преступление! Именно, очнемся – от чары, проснемся – от сна, того мертвого сна совести с бодрствующими в нем природными – нашими же – силами, в который нас повергли эти несколько размеренных строк»20.

Мне кажется, именно здесь Цветаева, сама того не сознавая, вдруг нащупала и разъяснила потайную сердцевину пушкинского мифа.

Конечно же, мысль о том, что на вершине великой русской литературы необходимо водрузить одного-единственного родоначальника и главного начальника, могла зародиться только в скособоченных советских мозгах. Да и утверждение о том, что один-единственный поэт может стать бесконечно близким каждому и всеми без исключения любимым, по сути своей тоталитарно и антикультурно.

Даже сознавая это, нельзя не подивиться тому, с каким искусством и размахом создан колоссальный пушкинский миф, как убрано и приглажено в нем все нечистое и неудобное, с какой причудливостью в Пушкине переплелись архетипические черты героя-солнца, мудрого прародителя, лихого Иванушки-дурачка, священного дитяти, дерзкого Прометея, безвинно убиенного пророка, и до чего всесторонне он утоляет жажду по святости, которой маялось атеистическое население СССР.

И все же, почему Сталин выбрал именно его?

Литературная значимость здесь абсолютно ни при чем, ведь на то, чтобы отодвинуть в тень гениального Достоевского, советской власти хватило бесстыдства. Разумеется, Пушкин «стал иконой»21, по выражению Б.В.Томашевского, еще до большевистской революции. Однако фантасмагорический пушкинский миф был разработан и вдолблен в общественное сознание только к концу 1930-х годов, и с тех пор он стал безальтернативным.

Нет ничего странного в том, что вождь коммунистической партии учредил должность вождя отечественной словесности. Но Сталина угораздило назначить генсеком российского литературного Олимпа столь же сиятельную, сколь и скандальную фигуру, после чего адские труды выпали на долю согбенных литературоведов, постаравшихся вытесать идеологически безупречного кумира из классово чуждого дворянина, в придачу бабника, дуэлянта, картежника, кутилы, сноба, монархиста и политического ренегата. Впрочем, в итоге пушкинский миф оказался сработан настолько добротно, что пережил крах всех прочих советских мифов.

Казалось бы, уму непостижимо, с какой стати бывший семинарист и виршеплет, стукач царской охранки, трусливый и безжалостный параноик, гроссмейстер аппаратных интриг с великолепным кадровым нюхом, подмявший под себя огромную страну, вдруг распорядился всячески прославить и возвеличить именно Пушкина, после чего в 1937 году, на пике кровавой вакханалии отпраздновали с бредовой пышностью столетний юбилей гибели поэта.

Спасибо Цветаевой за разгадку.

Кульминация пушкинского мифа кажется несуразной прихотью, мрачным бредом и случайным совпадением до тех пор, пока мы не поймем, что безошибочный выбор Сталина пал на поэта, который обладал замечательной способностью погружать совесть в «мертвый сон».

Рига, 2004–2010

[1] (Вернуться) Такого рода панегирики «антизападной» русской ментальности далеко не новы. Еще И.С.Аксаков (кстати, в речи о Пушкине) восхищался «общинным и хоровым строем» жизни русского народа, «мало благоприятствующем развитию субъективности и индивидуализма»12. Эта точка зрения, пусть давняя и широко распространенная, вряд ли может считаться бесспорной, хотя бы в силу ее очевидной упрощенности.