| ПОЭЗИЯ | Выпуск 5 |
Поэты Одессы
В гостях у журнала семь авторов-одесситов, четверо из которых эмигрировали в Содиненные Штаты (Резников, Сендерович, Арзунян, Рихтер), а трое – Ярошевский, Павлов, Херсонский – продолжают жить в Одессе. Все они родились в 30-х годах и относятся к старшему поколению сегодняшних одесских поэтов, стихи которых писались «в стол» и в Советском Союзе не публиковались.
«Поэзия, искусство были важнейшими общими интересами. Но говорили больше о жизни, которую пытались совместно понять и справиться с нею. Ни регулярности, ни целенаправленности в наших встречах не было. Встречались в одни периоды часто, в другие – лишь изредка. Встречались на улицах, в книжных магазинах, на концертах в филармонии, приходили друг к другу домой без предупреждения и в любое время дня и ночи. Хождение, обмен впечатлениями и просто совместное присутствие были необходимой частью нашей жизни. Мы остро чувствовали и культивировали нашу атмосферу. Она поддерживалась участием многих умных, талантливых, тонких людей. Она сохраняла нас от безумия окружающих условий. Разумеется, были между нами и разногласия, и обиды, но духовно наша атмосфера была чиста. Ни групповые, ни карьерные, ни профессиональные и никакие другие внешние интересы не вторгались в нее, все мы были житейскими неудачниками, все добывали свой хлеб тяжко и не так, как хотели бы; жаждавшие удач отправлялись в Москву и Питер. Как я понимаю теперь, мы располагали исключительной духовной свободой».
Савелий Сендерович
|
* * * Дома – галеры, севшие на мель, и я, ползущий крабом между ними. Лишь четко обозначенная цель все обращает в горки метонимий. Но метонимий нет. Есть мир глухих, взаимно равнодушных параллелей. И я ладонями сжимаю их и замыкаю в собственном пределе. Анна Павлова Мишелю Сорокину Кинематографа причуда и вечер в чудо выпал вдруг. Ты появилась ниоткуда. Ты тень – я безответный звук. Огня жадней и света резче магический очерчен круг, и ты в нем лилией трепещешь в переплетеньи гибких рук. И ты взлетаешь на пуанты, и лебеди клюют помост, и, обезумев, оркестранты возносят клёкот твой до звезд – посмевший в этом гиблом месте, где каждому в себе тонуть, всё сжечь и трепетную суть возвысить в отдающем жесте. О тень, избегнувшая тлена и промелькнувшая в ночи необъяснимым феноменом в районе следствий и причин. * * * Город убран в красные заплаты небывалой прежде нищеты. Эти лица плоски, как плакаты, речи в лоб, наотмашь и на ты. Этот праздник все кого-то дразнит, все кого-то втаптывает в грязь – то слегка подвыпивший проказник, то палач, предчувствующий казнь. * * * Эдвигу Арзуняну В разрыве смысла и звучанья так нужен молнии зигзаг, что скапливается отчаяние, как надвигается гроза. И в том лиловом предгрозовье, когда кружится голова, земля уходит и с небом вровень течет свинцовая Нева... Тогда нужна еще удача, чтобы на письменном столе весь этот мир переиначив, остаться твердым на земле. Молитва тольтека Тот был сусально сладковат, мерцал двусмысленно и тленно, а ты, мой бог Кецалькоатль, еще нас вызволишь из плена. Так явственны твои следы все вглубь, все в суть, все не для вида, бог творчества и бог обиды, рябь на лице большой воды. Кто мужество в себе найдет такому вот поверить богу, что бросил в гневе свой народ, печаль посеяв и тревогу? Вам искони металл ковать, а мне понятнее твой гений асимметричных построений, Пернатый Змей Кецалькоатль. Послание Лёне Гильбурду Летним вечером иногда ты любил провожать поезда, стук нестройно-ритмичных колес стоголос-стоголос-стоголос... О перрон, где темно и светло, где людей разделяет стекло, где безмолвные лики живут пять диктуемых свыше минут. Ожидание тяжко. Но вдруг по вагонам промчится испуг, вздрогнет и загремит состав, подгоняя к суставу сустав – то предвестье движенья, оно с этих пор решено, реш-ше-но… И когда, как протекшие дни, поплывут за огнями огни – потеряв равновесье сторон, под ногами качнется перрон... И тогда в предпоследнем окне, недоступно, как будто во сне, промелькнет тот единственный лик – то ли отклик, то ль прерванный клик. Стук нестройно-ритмичных колес стоголос-стоголос-стоголос... * * * Я жил как будто и не знал, как будто и не наяву, что жил моих голубизна впадает в моря синеву, что пряди желтые волос, стерня соломенных страданий, впадает в небо, как откос, что врезаны сухие грани в округлый этот горизонт, и нам его нельзя раздвинуть, а только как глаза, как зонт приотворить наполовину, но можно настежь отворить себя для радости и боли, не возмущаясь, говорить свои негромкие пароли. * * * Мишелю Сорокину Я ангела водкой поил, не ведая ангельской пищи, когда он меня посетил в моем неприютном жилище. Поникли два сильных крыла, могучая шея склонилась, и нас обступившая мгла вокруг его нимба сгустилась. Он не улетел – он ушел, по лестнице шаткой спустился, я пал на затоптанный пол, рыдал, сквернословил, молился. Рембрандт Старик безумный, триста колпаков сменивший, чтоб себя увековечить, из тьмы холста, из глубины веков в халате старом выхожу навстречу к вам со свечой – смешались день иночь, их смену наблюдать пустое дело: и без того нещадно и умело нас обирает время, превозмочь его нельзя, но плоскому пространству внушимы глубина и постоянство, чтоб удержать любимых очертанья, миг счастья краткий, целой жизни повесть и то, как свет высокий дарит совесть суровым лицам, каменным, как зданья. |
|
|
|