| ПОЭЗИЯ | Выпуск 55 |
|
Алхимик-Йорк Алхимик-Йорк, помешивая тьму сгустившихся окрест тысячелетий, в их толщу манит. Что за шут ему теперь судья, какие нынче сплетни о нём взахлёб горланит вороньё? – не разберёшь. Но небо над собором как будто пошатнулось. Всё – враньё, усмешки Дагонета, по которым воображенье чертит времена, блуждая в наплывающем далёко. Всё глуше, глуше гул веретена, прядущего тщеты кромешной кокон. Щебечет город – птица и манок. И, кажется, у века на задворках всё длится красно-белое кино про чокнутых ланкастеров и йорков, про их солдат, церковников, ткачей и прочих малых, что за пинтой эля бранят и славят каменный ковчег, несомый в бездну. Без году неделя от сотворенья мира – тот же свет, что был в начале, те же в Узе воды бубнят своё склонившейся листве, на нитке площадного кукловода всё тот же красный чертик, лицедей, усердствует – где тонко, там и рвётся. И, строя рожи, лезут из людей наружу обезьяны сумасбродства. Мир будто замирает. До краёв котёл времен мгновеньем полон этим. И ребятня гоняет воробьев по площадям, дворам, тысячелетьям… * * * Здесь праздник всё же был, но вышел вон не узнанный никем – мир то и дело бряцал в кимвалы с верой оголтелой, и самозванцев чествовал... а он, не требуя ни власти, ни хвалы, присаживался в сквере на скамейку к чудным волхвам в ушанках из цигейки, но, будучи с похмелья, и волхвы его не признавали. Наугад он дальше брёл, он обращался снегом и воздухом, насвистывал на беглом синичьем языке, пока ягнят своих молчащих, свой елейный хлеб мир пожирал под медный гул кимвала, и утро всё никак не наставало, и тьма ползла в пустующий вертеп. За вещностью, за тонкой плёнкой сфер, в тех ойкуменах, что за гранью зренья, мешая запах снега и сирени, всё ворожил усталый парфюмер над колбами времён, но, видно, дух, им сотворённый, выветрился где-то – ни тишины, ни праздника, ни света, одни слова, что вновь бормочешь вслух. Но здесь, в столпотворенье голосов, не вспомнит даже колокол набатный все без вести пропавшие когда-то потешные полки озябших слов… А тьма ползла, и так из века в век… Но ветер треплет белые страницы, и спящему младенцу в яслях снится снег, пахнущий сиренью. Тихий снег… vremechko.net Затрапезная осень, промозглая тмутаракань – лишь роптанье ветров да простуженный лай кабысдохов тормошат тишину, и выходишь куда-то за грань оголтелой эпохи. А, впрочем, причем тут эпоха гуттаперчевых цезарей, спешно доящих свой рим, и румяных мессий, расторопно торгующих словом? Время – юркий сурок, что грызет и грызет изнутри листья жизни твоей, убывающей так бестолково. Время – нечто в тебе, а не что-то и где-то ещё, одурачишь сурка, и мгновенье всё длится и длится. Даже сумрачный хронос, дотошно ведущий свой счёт, не исчислит его... И летит уже белой латиницей нескончаемый снег, летописец и вестник зимы, заполняя собой пустоту между горним и дольним, между словом и словом. Из толщи небесной, из тьмы снег свободно летит, и, едва прикоснувшись к ладоням, истлевает за миг, и ты чуешь, безбожник, по ком сельский колокол бьет, расщепляя в тоске безрассудной это vremechko.net и его pokolenie.com на отдельные судьбы. Прогулка Грибоедова Ветер сфинксам ерошит гривы, времена покачнув, и вот, зыбкой Невскою перспективой Грибоедов гулять идет. Книгочей и насмешник, дока в кропотливом искусстве жить, он бормочет: «Печаль-жидовка, здравствуй – вот я, твой Вечный жид», но слова застывают в глотке, немота и морозный пар… В зябких сумерках мчат пролетки оголтело, как на пожар. Вот он, жизни небрежный росчерк, мимолетный, с наклоном вниз, и трубит в небеса извозчик: «Сучий потрох, посторонись»! Но куда там – не отстраниться от набухших сырых небес, водит гения по столице непокоя вертлявый бес. Вот и слышится время оно, вот и дышится невпопад, и египетской тьмою полон белый увалень, снегопад – исповедник и провожатый, всё не так одиноко с ним ожидать и жнеца и жатвы, и не жить ожиданьем сим. Грибоедов идет всё дальше, безрассуден и отрешен, если кто и окликнет даже, всё равно не услышит он. Пахнет свежей известкой город там, где Ноев ковчег из глыб, где коринфский наряд собора с воронихинской взят иглы. Дальше, дальше… во время оно, что истерто до черных дыр, тонут в сумерках Мост Зеленый и Серебряные Ряды. Дальше, дольше… ломают волны лед у Биржи – прощай, зима. Александр Сергеич, полно, это горе не от ума, лишь бы не поспешить с итогом, не прервать вековую связь. Всё плывет по пустынным стогнам грибоедовский топкий вальс. Буратиновый фронт Этот воздух сквозной, эти дали усеяны светом, несть числа именам демиурга, который один пишет жизнь. Ну, а мы – лишь труха, уносимая ветром. Видишь, некий творец, сам себе на уме господин карабас-барабас, сочинитель державных комедий, ставит свеженький фарс, строя бравых болванов своих в буратиновый фронт. И грохочет кимвальною медью удалой балаган. Свищут, ноздри раздув, соловьи – записные разбойнички – чуют, засранцы, добычу. Деревянные цуцики радостно прут на рожон – вот ужо будет пир и чума на весь мир, как обычно. Впрочем, что до ужо, то держава давно уже в жо… Вот и строишь ковчег – сам в себе – безрассудно, упрямо – изнутри его строишь, застигнутый смертным стыдом, чудом черпая речь, выбираясь по слову из ямы безъязыкой тоски. Вот и ладишь свой призрачный дом. Ну, пускай не ковчег – что-то вроде укромной каморки, где за старым холстом только грубая толща стены. А за ней – только холод, лишь холод собачий, как в морге. И гремит балаган, и кимвалы повсюду слышны. |
|
|
|