| ПОЭЗИЯ | Выпуск 62 |
|
* * * В музее Достоевского обычно проходят выставки и ставятся спектакли. Вся жизнь писателя становится публичной, лишая нас приличия и такта. Кузнечный рынок полон ожиданья. Приходят старожилы и туристы приобретать продукты созиданья. Натуропаты здесь, натуралисты. Проспект Владимирский, как Невский и Литейный, – полно людей, машин различных классов. А во дворах блуждают молча тени героев повестей, романов и рассказов. * * * Мне физически больно. Я плыву вновь один мимо вазы напольной, мимо книг и картин, мимо кухни уютной, где в оконный квадрат город наш многолюдный поместиться бы рад, мимо стен с потолками, где мы все как в плену, где пленяем мы сами чью-то боль и вину. Будто в свете настольной лампы кану в Неву. Мне физически больно, будто всё наяву. * * * Ещё нас гоняют по свету хозяева нашей судьбы, и нас призывают к ответу какие-то зомби-жлобы. Рука провиденья жестоко карает – виновен иль нет. И нет нам ни толку, ни проку от прожитых праведно лет. * * * Вот бывает, дом кривой, возвышаясь над Невой, производит впечатленье несуразного строенья. Боже правый! Дом ведь мой! Я склонился над Невой. Силуэт пизанской башни мой поступок бесшабашный скроет тенью, скроет мглой на земле и над землёй. В ДЕРЕВНЕ Бывает спозаранку, наивный как дитя, в румяную крестьянку влюбляешься, шутя. От жизни деревенской кружится голова. Размах души – вселенский: пьянит дурман-трава. В ночи глядишь на небо, на звезды и луну. В избе ни крошки хлеба, а на кровати – ню. ОТ РИВЬЕРЫ ДО РИВЬЕРЫ Галине и Жан-Марку Бови ЛЯ НАПУЛЬ–АНТИБ–ЛЯ НАПУЛЬ Два бритых кактуса, три стриженые пальмы, семь-восемь пней – отточием в строку. На рейде яхты, если смотрим вдаль мы с балкона на Лазурном берегу. Старинный замок, стены крепостные, и чайки легкокрылые над ним. И наши дни в разгаре отпускные проводят нас по улочкам кривым, выводят вдруг на площади Антиба по променаду Амираль де Грасс. Французов толпы, жителей Магриба: пенсионеры, дети, средний класс. Ворота замка древние Гримальди поглотят нас. Ворвемся в Ателье, как варвары, как северные скальды, от зноя и вина навеселе. Картины кисти зрелого Пикассо: танцуют фавны, парус – на волне. Миро, Леже… И выход на террасу, и – вниз, по улочкам петляя, как во сне. В саду Тюре тропические пальмы, и слышен в небе самолета гул, и видим яхты, если смотрим вдаль мы с балкона на Лазурном берегу. * * * Казалось бы, все даль да даль, казалось бы, все горы, горы. И Ваша, Анна, полушаль волнуется, как море-море. Из Канн и Ниццы поезда бегут, когда нет забастовки. Пенсионеры к нам сюда съезжаются, как на маёвки. И все теперь не то, не так. Теперь в поэмах нет героя. И попадают те впросак, кто из себя чего-то строит. Бегут на север поезда, сюда на юг приходят яхты, и происходят неспроста все наши бухты и барахты. 23.06 День рождения А.Ахматовой БОЛЬШИЕ МОЛЬЕРЫ[1] I Большие Мольеры Прованса нас долго выводят из транса, и мы понимаем – в глуши поблизости нет ни души. Собака по кличке Луна проходит, молчанье храня. Блуждают и смотрят картины Жан-Марк и Галина с Алиной и слушают зов тишины, в которой рождаются сны. II Дом тих, как затерянный остров, – вчерашние съехали гости. Собака по кличке Луна сегодня осталась одна, и, птичьему пению внемля, приткнувшись на лестнице, дремлет. Прощайте, Большие Мольеры, запомнятся все интерьеры: портреты, пейзажи с натуры, картины, офорты, скульптуры… Раскрытые окна. Из сада и стрекот, и щебет с прохладой врываются в старые стены, где редко царят перемены. * * * Воздушная Ницца. Девица в обнимку идет с кавалером, старушка идет с фокстерьером, старик с молодой негритянкой, флиртует француз с китаянкой. А вверх обращенные взоры ажурных решеток узоры встречают и шпили соборов на фоне небесных просторов. КАННСКИЙ МОТИВ Подъемы и спуски, подъемы… Мы с Вами, увы, не знакомы. Зачем нам знакомиться, если мы умерли вдруг и воскресли. А город то новый, то старый – то рокеры в нем, то клошары и жулики-аборигены, пришедшие предкам на смену. «ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ»[2] Роману Бови Густых виноградников дебри… И пять виноделов из Шэбра гуляли в подвале одном, своим наслаждаясь вином. На бочках – картины Бови, на стенах – признанья в любви к вину, к виноградной лозе… Дионис под полной луной с менадами в пляске хмельной смеется, смешит всех подряд: и греческих юных менад, и нас, как случайных прохожих, безумно на греков похожих. Вину кто признался в любви? Конн, Франсе, Жомени и Бови, Рожевю, а сегодня Роман, из далеких вернувшийся стран и творящий в театре-подвале, там, где пять виноделов гуляли. * * * С утра и до ночи в горах – как будто бы с неба свалились: то бездна в нас ужас и страх вселяет без шансов на милость, то бьет из скалы водопад – молоком называют коровьим. У самых вершин – зоосад, на склонах – скота поголовье. С утра и до ночи в пути – нас сила ведет неземная… Нам хочется что-то найти, а что – мы и сами не знаем. ВЕВЕ Три Дюрера. И Балтус одинокий, стоящий во весь рост, откинувшись слегка, и слева кот внизу лукавоокий на зрителя взирают свысока. В музее Ениша – щадящая прохлада, а на холстах жара, палящий зной. Пикассо с видом неземного сада. Остаде, как всегда, и буйный, и хмельной. За окнами Швейцарская Ривьера, бегут над озером Женевским облака. И мы спешим, полны надежд и веры, далекие увидеть берега. |
[1] (Вернуться) Мольер – глыба (фр.)
[2] (Вернуться) Название музыкально-театрального кафе в подвале.
|
|
|