«Зарисовки»

Ностальгическое

И все же, была своеобразная прелесть в незабываемой эпохе Великого Застоя. Вот подлинная история из тех славных времен.

Некий художник зарабатывал на жизнь тем, что дважды в год (к Первомаю и к 7 ноября) по заказу райкома рисовал портреты наших вождей – членов Политбюро ЦК КПСС – для развешивания на улице.

Технология у него была такая. Он наливал воду в огромное корыто, высыпал туда и растворял несколько килограммов сахара. (Для тех, кто забыл: килограмм сахарного песка стоил тогда 90 копеек.) В сладком растворе он вымачивал холсты и натягивал их на рамы. Холсты, пропитанные сахаром, становились на диво крепкими. Потом он покрывал их с двух сторон лаком (чтобы сахар не растворялся от дождей за те несколько дней, что им висеть на улице) и стремительно малевал портреты.

Праздник заканчивался, райкомовцы снимали портреты с улицы и прятали их в подвал. А дальше – ясное дело: мыши тут как тут на этот сахар...

Проходило полгода. Накануне очередного праздника, за три дня до того, как развешивать портреты (всегда за три дня, не раньше, иногда и за два), к художнику прибегали из райкома: «Выруча-ай! Спаса-ай! Мыши все портреты погрызли!!»

Новые холсты, пропитанные сахаром, высушенные и залакированные, у художника были уже готовы, но он, разумеется, изображал недовольство. Ворчал: «Что ж вы так поздно спохватились? Раньше не могли, что ли? – Да кто ж его знал! Спаса-ай!!» – «Ну ладно, что с вами сделаешь... Только за срочность – двойная оплата!» – «Все, что хочешь! Спасай!!»

Вот так и жили. И кому это мешало?

1994

Отец моего друга

Отец моего друга умер в конце пятидесятых, допившись до белой горячки и цирроза. А началось это так: вскоре после войны он, демобилизованный офицер армейской контрразведки, молодой здоровый парень, был назначен в один из старейших и знаменитейших ленинградских вузов начальником отдела кадров. Пост в вузе, где студентов обучают и делают серьезную науку, вроде бы невидный, оклад – скромный. Но время-то какое текло. Время!

Словно мало было Ленинграду великих блокадных горестей. Первые послевоенные годы вышли для города кое в чем пострашней военных. Сорок девятый – в особенности... И вот, ученые мужи – профессора, доценты, среди них и с мировыми именами были – стали ластиться к новому начкадру. Одни были из дворян, другие – из евреев, у третьих – репрессированные родственники, четвертые – безупречные по анкетам, но просто на хороших местах, за которые страшно же в такое время. Да и за собственную жизнь – страшно.

Он еще и осознать не успел, в чем его сила, в чем власть над этими людьми, а его уже принялись наперебой водить по лучшим ресторанам. Денег-то у них хватало.

Потом, когда время изменилось, и они уже меньше его боялись, и он уже опустился и сам стал просить, – от него откупались лабораторным спиртом...

Когда его выгоняли, вконец спившегося, состарившегося в считанные годы, он пытался, как за соломинку, хвататься то за одного из них, то за другого. От него отворачивались.

Все это рассказала мне мать моего друга. И плакала, снова все в рассказе переживая. И все повторяла, как остерегала она мужа, чтобы не заносился он со своей властью, с дружбой тех людей: «Ты – человек маленький!»

А из тех потом – иные в академики вышли. И в некрологах, в воспоминаниях много писали о том, какие они были люди, – великие, замечательные.

1984

Профессор Кондратьев

В библиотеке случайно снял с полки увесистую книгу в парадном серо-голубом коленкоре: издание 1955 года, сборник трудов незадолго пред тем скончавшегося профессора Кондратьева. Страницы, чуть тронутые желтизной, гладки и глянцевиты. Они плотно слежались, их углы идеально прямы. За тридцать лет книгу никто не раскрыл.

Предисловие составителей: комиссия издает творческое наследие всеми уважаемого, светлой памяти, незабываемого… Я узнаю, что профессор Кондратьев работал в больших провинциальных институтах. Вначале – в Сибири. Там создал он теорию неких машин, публикуемую в первой части книги. Правда, теория эта устарела, но профессор Кондратьев был очень хороший человек. Там, в Сибири, в трудных двадцатых, в тридцатых, его доброжелательство, его участие были для всех поддержкой...

Потом он получил кафедру в городе на Урале. Написал здесь несколько трудов о применениях математической статистики в производстве – это вторая часть книги. Правда, выкладки и формулы его слишком упрощены, и в наши, пятидесятые годы представляют лишь исторический интерес, но профессор Кондратьев был очень хороший человек. А каким удовольствием было слушать его лекции!..

Последние годы он провел в одном из крупных городов на Волге. Много занимался вопросами надежности. Его статьи об этом – третья часть книги. Правда, развитие теории надежности пошло другими путями, и статьи интересны разве только как поиск, но профессор Кондратьев был очень хороший человек. Его скромность и отзывчивость... Он завещал институту свою библиотеку... Все, кто его знал... Все, кто имел счастье быть его другом...

Я пролистываю книгу. Закрываю. Ставлю на полку. Мне грустно. Оттого ли, что я думаю о беспощадных законах творчества и памяти. Или это, что называется, «мировая скорбь» – долетевшее дыхание вечного тока времени, растворяющего так стремительно и равнодушно капельки человеческие со всем, что для них, для этих капелек, казалось значительным и составляло самое жизнь? Или жаль мне невозвратимого благородства минувших лет? Или жаль самого профессора Кондратьева, который, что ни говори, а был судя по всему, действительно, хороший человек.

1985